По своему социальному происхождению политсоветник Чумкин был потомственным революционером. В царское время его отец был бундистом и бомбистом и за это несколько раз зимовал в Сибири. После Октябрьской революции, хотя Чумкин-старший был близким соратником Ленина, большевики арестовали его за перманентную оппозицию. Сначала его хотели расстрелять, но потом вспомнили о его былых заслугах и в 1922 году вместе с группой собратьев выслали его за границу.
Чумкин-старший особенно гордился тем, что сам великий Ленин упоминал о нем в своих сочинениях. Действительно, в одной из полемических статей о социал-демократии Ленин обозвал его социал-идиотом (социал-идиотом Ленин обзывал также редактора “Соцвестника” Р. Абрамовича. Изд.).
Обосновавшись в Америке, Чумкин-старший и здесь занялся революционной работой. На этот раз вместе с сыном, который пошел по стопам своего отца. Но как ни бесновались они в Америке, их упорно не арестовывали, не ссылали и даже не били. Тогда им стало скучно, и, воспользовавшись старыми связями отца, они вернулись в Советский Союз.
Пока Чумкин-младший жил в Америке, он называл себя выходцем из России. А, вернувшись в СССР, он стал утверждать, что он выходец из Америки.
– Да кто же вы такой? – спрашивали его.
– Я безродный космополит! – огрызался он.
Подошла Великая Чистка, и сталинская метла подмела обоих перманентных революционеров. На этот раз – как американских шпионов. Остальных членов семейства оставили в покое. По той простой причине, что они своевременно попрятались в сумасшедшие дома, что тогда было довольно обычным явлением.
В сибирском концлагере, работая на каменоломне, Чумкин-старший рассказывал своему сыну о царской ссылке с таким сожалением, как о потерянном рае:
|
|
– Эх, бывало, сидим мы с товарищем Лениным, чаек попиваем, книжечки читаем, брошюрки пописываем. А стражники иначе не обращались, как “ваше благородие”.
В это время подходил советский охранник с дрином в руке и орал:
– Эй, контрики, опять шепчетесь? А социялизьм за вас кто будет строить?! – И дрином по спине шах-шарах. Однажды отец с сыном поругались из-за куска хлеба. – Ты настоящий большевик! – кричал отец.
– Нет, это ты настоящий меньшевик! – кричал сын. – Так тебе и надо, что тебя посадили!
– Нет, это так тебе и надо, что тебя посадили! – вопил отец.
Вскоре, после того как они раскололись на большевиков и меньшевиков, обоих раскольников помыли, переодели и отправили в Москву. Прямо с каменоломни Чумкина-большевика назначили на должность политсоветника радио “Свобода”. А Чумкина-меньшевика приткнули там же в качестве внештатного консультанта. Видно, у авторов спецпроекта “Чертополох” были длинные руки.
Поскольку радио “Свобода” в принципе базировалось на таинственном “комплексе Ленина”, который делает из людей настоящих революционеров, то административный скелет радиостанции тоже подобрали из тех остатков ленинской гвардии, которых после Великой Чистки лечили трудом в концлагерях.
Политсоветник Чумкин знакомился со своими новыми коллегами:
– Скажите, а мы не встречались с вами на каменоломне в Печоре?
– Нет, я работал на кирпичном заводе в Магадане, – отвечал бывший ленинский гвардеец. – Дослужился до каменщика 3-го разряда. А вам что дали?
|
|
– На прощание мне дали справку каменщика 5-го разряда, – хмуро ответил политсоветник.
Остальные работники радиостанции подразделялись на две категории – технических и творческих. Технические работники подыскивали подходящие пропагандные материалы, которые потом переводились на иностранные языки. Основная трудность этой работы заключалась в том, чтобы привести политическую линию агитпропа в соответствие с кривыми идеями политсоветника Чумкина. В поисках революционного новаторства идеи Чумкина извивались, как брахистохрона. Есть в науке такая путаная кривая, по которой катаются шарики. Но в голове Чумкина шарики катались так, что у других начиналась головная боль. Потому у бедных технических работников был довольно бледный вид. Как у той гусиной травки, которую случайным ветерком занесло на мусорную кучу. Их так и называли – бледные личности.
Зато творческий персонал состоял из исключительно ярких личностей. Самыми яркими были большой писатель Остап Оглоедов и маленький поэт Серафим Аллилуев, которые работали в отделе скриптов.
Дверь из кабинета политсоветника Чумкина выходила в отдел скриптов, где за письменными столами сидели и потели несколько негров. Поскольку писание скриптов считалось черной работой, то скриптописцев называли литературными неграми. А поскольку из отдела скриптов постоянно раздавались брань и крики Чумкина вперемешку с визгом и воплями литературных негров, иногда кончавшимися горькими слезами, то комнату эту называли детской комнатой.
Справа от двери Чумкина сидел большой писатель Остап Оглоедов, а слева – маленький поэт Серафим Аллилуев. Остап Оглоедов называл себя человеком свободных профессий и радиокомментатором и по совместительству служил козлом отпущения у политсоветника Чумкина. А Серафим Аллилуев был тем, что футуристы называли облаком в штанах, и зарабатывал свой хлеб тем, что писал политические частушки.
|
|
Природа щедро одарила Остапа Оглоедова. Это был представительный мужчина саженного роста с лицом отставного боксера и мохнатыми разбойничьими бровями, с длинными руками гориллы и львиной гривой волос грязно-рыжеватого цвета. А в груди Остапа жила душа канарейки. И эту нежную душу с детских лет терзала жажда литературного творчества.
Сначала он пытался писать баллады. Героями этих баллад всегда были честные жулики, пострадавшие за свое благородство.
– Незамеченные герои нашей эпохи, – комментировал Остап.
Потом он перешел на прозу. Писал он так: описание природы – полстранички у Тургенева, характеристика героев – страничку у Толстого, психологический момент – страничку у Достоевского. Серафим Аллилуев качал головой:
– Остап Остапович, а вы знаете, что такое плагиат?
– Прошу без хамских намеков, – отвечал Остап. – Кабы у меня было столько дурных денег, как у Тургенева, да столько блатного времени, как у Толстого, так я тоже сам писал бы.
Письменный стол Остапа напоминал штаб мировой революции, окруженный высокими баррикадами из произведений классиков марксизма-ленинизма. Посередине валялись кипы газет и журналов вперемешку с обгрызенными карандашами и корками хлеба. Со стороны получалось впечатление, что здесь сидит страшно деловой человек. Для смены декораций Остап иногда ворошил эту пыльную кучу артистическим жестом и тяжело вздыхал, словно он чертовски устал.
– Остап Остапович, а вы знаете, что такое халтурщик? – спрашивал Серафим.
– Я все знаю, – отвечал Остап. – Я в таких университетах побывал, что тебе и не снилось. Кстати, это не халтура, а туфта. Эх, ты, поэт, даже русского языка не знаешь.
После получки Остап аккуратно засовывал деньги в задний карман и ласково похлопывал себя по заду. Деньги он называл ласкательным именем “тити-мити”. Начальству он постоянно жаловался на меркантильные затруднения, которые мешают расцвету его творческого потенциала, и просил прибавки. При этом он поддергивал штаны и говорил:
– Смотрите! Даже шкеры спадают...
И еще Остап жаловался, что от сотрудничества с политсоветником Чумкиным у него появилась язва желудка. Вместо лекарств Остап всегда держал на письменном столе большую бутыль с молоком. Как только Чумкин появлялся в дверях, Остап поспешно хватал свою бутыль и пил молоко прямо из горлышка.
– Оглоедов, что это вы там сосете? – спросил политсоветник.
– Это чтобы успокоить мою язву, – объяснял Остап. – Собственно говоря, я должен был бы попросить у вас специальную прибавку на молоко. Как на вредном производстве.
– Молокососы! – буркнул Чумкин. – Устроили мне здесь детскую комнату.
– Прошу не выражаться, – обиделся Серафим Аллилуев, – Я вам не мальчик.
– А кто же вы такой – девочка?
– Я и не мальчик, и не девочка.
– Знаем мы вас, поэтов, – желчно прошипел Чумкин. – Все вы недоделанные.
Когда за политсоветником закрылась дверь, Остап вздохнул:
– У него даже родная мать отравилась, когда он родился. А с женой они живут так: он на третьем этаже, а она на четвертом.
Если Давид Чумкин служил на радио “Свобода” в качестве чертополоха, а Остап Оглоедов в качестве бурьяна, то зато Серафим Аллилуев был настоящей ромашкой. Его бабушка, дочь раввина, сбежала из дома с беспутным монахом-расстригой, чем заслужила себе всеобщее проклятие родни, долго еще посыпавшей голову пеплом. Отец Серафима был журналистом, атеистом, морфинистом и другом футуриста Маяковского.
Потом Маяковский покончил самоубийством, отец бесследно исчез во время Великой Чистки, а Серафим попал в беспризорники. Там он научился богемной жизни, перепробовал все виды наркотиков, затем заинтересовался спиритизмом.
– А ты духов видел? – спрашивали его.
– Конечно, – отвечал Серафим. Когда марафета нанюхаешься, все увидишь.
Надо признать, что большой писатель Остап Оглоедов был большой только ростом. Зато маленький поэт Серафим Аллилуев, хотя ростом и маленький, но поэтом он был настоящим. Черноволосый и черноглазый, с торчащим вперед острым носиком, он молился на поэзию Бориса Пастернака и считал себя его последователем.
– Пастернак и петрушка, – комментировал Остап Оглоедов.
Лучше всего Серафим писал свои стихи тогда, когда ему хуже всего жилось, когда он бегал по улицам, оборванный, голодный и холодный, или когда он проигрывался в пух и прах в карты, чем он потом долго хвастался. Он любил побеседовать в стихах с пустым местом или с разрушенным домом, или с засохшим деревом, или с возлюбленной, которой. не было. Если он описывал мост, то обязательно поломанный, или винтовку, которая не стреляет, или восторгался женщинами, которые его не любят. Но больше всего он любил унылый осенний дождичек, бегущий за ним вприпрыжку по тротуарам, и косые отсветы в грязи и лужах.
– Типичный декадентский скулеж, – комментировал Остап. – Декадентики-импотентики. Мазохистики. Потому они и скулят.
Безупречные по форме, стихи Серафима были действительно немножко несозвучны эпохе социалистического реализма и их не печатали. Потому-то он в конце концов и приземлился в качестве литературного негра в отделе скриптов. Здесь Серафим отогрелся, отъелся и даже слегка разжирел. Но, как это ни странно, от сытой жизни источник его творческого вдохновения вдруг иссяк.
Серафим был женат на поэтессе Офелии Амальрик, довольно толстой женщине с тоненьким детским голоском, с легким характером и тяжелой, как у солдата, походкой. К тому же она была значительно старше Серафима.
– Типичный беспризорник, – комментировал Остап. – Маму шукает. А у Фрейда это называется матерный комплекс. От этого и произошла русская матерщина. Кстати, Амальрик – это фамилия еврейская.
– И откуда вы, Остап Остапович, все это знаете? – удивлялись литературные негры.
– Эх, я такие университеты прошел, тяжело вздыхал Остап. – Похлеще, чем “Мои университеты” Горького.
Серафим и Офелия жили довольно дружно и счастливо растили дочку Люлю, которая уже с детских лет тоже тяготела к музам. Связывала их всех поэзия. Но потом эта же поэзия выкинула им фокус.
Обычно мужья бросают своих старых жен. Но в семье Серафима все было наоборот. На старости лет Офелия со всей страстностью своей поэтической натуры влюбилась в какого-то старика и решила бросить своего молодого мужа. Однако развод без причин не дают. Тогда Серафим, как настоящий джентльмен, взял вину на себя и заявил, что он изменял своей жене.
– Знаем мы этих джентльменов, – комментировал Остап. – Брехня на брехне едет и брехней погоняет.
Хотя бабушка Серафима была дочкой раввина, дедушка монахом-расстригой, а отец атеистом, зато сам Серафим после морфинизма и спиритизма вдруг ударился в христианство. Да так усердно, что вскоре стал настоящим неохристианином. Он не только любил своего ближнего. Больше всего он любил тех, кого другие недолюбливали, и всегда выступал на защиту тех, кого другие называли сволочами.
– Знаем мы эти фокусы, – комментировал Остап, – Непротивление злу насилием. Толстовство. Вот за это самое Толстого и отлучили от церкви и поют ему анафему.
Сидит Остап, трет свой живот и жалуется:
– Ох, опять моя язва разыгралась. Делал я вчера доклад о том, как писать романы. Все довольны и даже аплодируют. А Офелия Амальрик вдруг встает и нахально спрашивает: “А почему же вы сами ни одного романа не написали?” Такой провокационный вопрос. Вот же стерва! У нее в голове перекос – параллакс.
– Прошу не трогать мою бывшую жену! – запротестовал неохристианин Серафим Аллилуев, – Просто она лингвистка и не переносит халтуры.
– Знаем, какие вы лингвисты, махнул лапой Остап. – Ты лучше скажи: когда нужно держать язык за зубами и когда зубы за языком?
Когда-то знаменитый маг и волшебник Апулей в своем “Золотом осле” писал: “Я сообщил вам тайны, которые вы хотя и слышали, но значения которых вы не поймете”.
Вот так же обстояло дело и с радио “Свобода”. Принципиальной задачей этого радио была перестройка общества путем революции на Западе. Поэтому вполне естественно, что для этой перестройки специалисты 13-го отдела КГБ взяли себе на помощь того самого архитектора, которого в эзотерических тайных обществах с большим уважением называют Великим Архитектором Вселенной, и кого в Библии называют князем мира сего и князем тьмы, имя которому легион, и который есть лжец и отец лжи. Как раз то, что и нужно для пропаганды. Но кто это поймет?
Так или иначе, потому некоторые люди, глядя на Ноев ковчег “Свободы”, качали головами и говорили!
– Эх, каждой твари по паре...
Глава 2. Гомо советикус
Половина мира не знает, как живет другая половина.
Рабле. Гагрантюа
Бывает, посадят в СССР каких-нибудь видных еретиков, а с Запада сразу несутся протесты либеральной интеллигенции – с 13 подписями. И вся международная пресса вопит: “13 крупнейших интеллектуалов протестуют!” Но в 13-м отделе КГБ прекрасно знали, что этим символическим “13” легионеры подают друг другу сигналы: “Наших бьют. Выручайте!”
Поэтому в хитром доме агитпропа решили, что творческую конференцию радио “Свобода” лучше назначить на 13 января. Поскольку все это пойдет в эфир, пусть западные легионеры, которым всегда не хватает свободы, подумают, что это конферируют их собратья.
В обеденный перерыв участники конференции разбрелись по залам и коридорам, чтобы обменяться новостями со старыми знакомыми или завязать новые знакомства. На официальном языке это называется встречами в кулуарах, что больше всего интересует большинство участников большинства конференций.
В вестибюле перед залом заседаний, прислонившись к стене, беседовали большой писатель Остап Оглоедов и маленький поэт Серафим Аллилуев. Остап кивнул на высокого пожилого человека, прохаживавшегося по вестибюлю развалистой походкой старого кавалериста:
– Знаешь, что это за жук? Это сам начальник хитрого дома.
– Да он и сам не дурак, – сказал Серафим. – Ему уже под шестьдесят, а он недавно, женился на молоденькой – ей лет двадцать пять. Настоящий сверхмужчина!
– Знаем мы этих сверхмужчин... – начал было Остап, но прикусил язык. – Хм, большая шишка. Как бы это с ним познакомиться? Слушай, а кто это его охмуряет? – И Остап покосился на человека в сером заграничном костюме, который прогуливался рядом с начальником агитпропа.
– Это Борис Руднев, – сказал Серафим. – Тот, что написал “Душу Востока”.
– О-о, так это ж мой старый корешок! – обрадовано воскликнул Остап. – Тогда я перекатал из его книги одну главу – и загнал как рассказ. Это один из моих лучших рассказов. А ты его откуда знаешь?
– Да так, старое знакомство. Потом он работал в Берлине. А сейчас вернулся из Америки. Остап хлопнул себя по лбу:
– Гениальная идея! А теперь учись, как нужно жить, – И Остап сорвался с места.
Начальник агитпропа слегка вздрогнул, когда к ним подлетел огромный всклокоченный детина и с распростертыми объятиями завопил:
– Бо-о-оря! Здоро-ово! Сколько лет, сколько зим?!
– Простите, – сказал Борис Руднев. – В чем дело?
– Что, Боря, не узнаешь?! – Рыжеволосый детина схватил руку Бориса и принялся трясти ее изо всех сил. – Я тебя тоже почти не узнал.
– Извините, что-то не припомню...
– Бывает, бывает. Помнишь, последний раз мы встречались в Берлине. А как твоя жена поживает?
– Я еще не женат.
– Я думал, ты за это время женился. – Детина фамильярно похлопал Бориса по спине, – Пора, брат, пора.
После оживленного обмена воспоминаниями детина вытащил из кармана истрепанную рукопись киносценария и принялся уговаривать начальника агитпропа взять этот сценарий для пропаганды.
– Ведь это находка для агитпропа. Вот послушайте! – И Остап принялся торопливо читать свое произведение.
Сценарий описывал жуликов, воришек, домушников и медвежатников, которые, сидя в лагере и распевая блатные песни, весело строят социализм. По мнению автора, они олицетворяют наиболее прогрессивный и революционный элемент, но случайно их творческая энергия пошла не туда, куда надо, и по ошибке они очутились за колючей проволокой.
Подвывая и тряся своей рыжей гривой, Остап так пропагандировал свое произведение, что даже сам начальник агитпропа растерялся и только качал головой.
Судя по безукоризненному профессиональному жаргону, творческий опыт уркаганов был автору хорошо знаком. Он искренне сочувствовал честным жуликам, непонятым и обиженным неблагодарными современниками. В качестве иллюстрации трудового подъема автор тут же сплясал лагерную чечетку, аккомпанируя себе на губах и звучно хлопая себя по ляжкам.
Пока Остап плясал вокруг начальника агитпропа, Борис подошел к Серафиму Аллилуеву:
– Слушай, что это за сын Остапа Бендера?
– Его действительно зовут Остап Остапович. Но он уверяет, что он подкидыш. Будто его цыгане подбросили.
Они спустились вниз, в столовую, и заказали пива. – Ну, какое твое впечатление об Америке? – спросил Серафим.
– Видишь ли, в Германию я попал сразу после капитуляции с большими предубеждениями – и полюбил Германию. А в Америку я приехал с большими ожиданиями: ведь это то, что мы хотим догнать и перегнать. Но... общее впечатление у меня отрицательное.
– Почему же?
– Дело в том, что Советский Союз и Америка – это две экстремы. А золотая середина – это старушка Европа. Приятная старушка.
– А что ты думаешь теперь делать?
– Хотел бы написать еще одну книгу. Мимо бежал Остап Оглоедов. Услышав последнюю фразу, он присоединился к разговору.
– Давай, Боря, вместе писать, – предложил Остап. – У меня богатый опыт по части этого... творческого сотрудничества.
– Да, он сотрудничает с Толстым, Достоевским и Тургеневым, – подтвердил Серафим. – Передирает у них целыми страницами. А о чем ты хочешь писать?
– Да вот за границей много спорят о советских людях нового типа, – сказал инструктор агитпропа. – Вот я и думал написать о таких гомо совьетикус.
– Чудесно! – воскликнул Остап. – Мы с Борей такое накатаем, что другим и не приснится. Про советских гомо! Я их целыми стадами видел – за полярным кругом. Они там, как олени, пасутся.
За соседними столами участники конференции спорили о разногласиях между соцреализмом и модернизмом и стучали пивными кружками.
– Ну а какие у тебя личные планы? – спросил Серафим.
– Ясно какие, – сказал всезнайка Остап. – Человек все время жил за границей. Про русскую любовь знает только из книжек. Его нужно познакомить с хорошей русской девушкой. Ну, предположим... с нашей монной Ниной.
– Человек предполагает, а Бог располагает, – смиренно вздохнул неохристианин Серафим. – Скажи лучше, какое у тебя первое впечатление от встречи с родиной?
– Из Варшавы я ехал поездом. Только переехал границу в Бресте, первое, что вижу, – прямо на снегу сидит инвалид. Без ног. Протягивает фуражку и просит: “Подайте кусочек хлеба Христа ради!” А в Америке просят только на водку – и без Христа.
– Гениальная идея! – хлопнул себя по лбу Остап и сорвался с места.
– Куда это он поскакал? – удивился Борис.
– Пока ты кончишь это пиво, он уже накатает трогательный скрипт об инвалидах Отечественной войны. Он будет бравым полковником в орденах. А инвалид будет его однополчанином, которому он отдаст все свои деньги, которых у него никогда нет.
– Неужели этот сын Остапа Бендера был полковником?
– Да... Радиополковник. Он пишет скрипты от имени какого-то мифического полковника.
– Я рассчитывал попасть в Москву к Новому году, – продолжал инструктор агитпропа. – Но поезд опоздал, и пришлось встречать Новый год на заплеванном вокзале.
– Нехорошая примета, – покачал головой неохристианин. – Как Новый год встретишь – так и весь год будет. Все будет шиворот-навыворот. Я это на себе проверил.
– Не каркай под руку, как ворона. У меня есть один родственник, который начал с вот таких примет, а потом стал уверять, что и черти тоже существуют.
– Конечно существуют, – согласился Серафим. – Было бы болото, а черти всегда найдутся.
После обеденного перерыва начались прения по докладам. Большинство работников радио “Свобода” уселись подальше от президиума и, подремывая с открытыми глазами, принялись мирно переваривать содержимое своих желудков. Некоторые пошли на галерку, где можно спать с закрытыми глазами. А активисты записались выступать в прениях. Самым активным был Остап Оглоедов.
Выйдя на трибуну, Остап, как полагается работникам умственного труда, слегка ссутулился под тяжестью своих мыслей. Потом он гордо тряхнул своей львиной гривой. Стригся он раз в год, что придавало ему творческий вид и сводило с ума некоторых женщин. Подобно библейскому герою, у которого вся сила была в волосах, он повел лапой по своей рыжей шевелюре, как по источнику вдохновений, и затем приступил к делу.
Говоря со сцены, Остап был подлинным артистом. Он играл лицом, голосом, жестами, чем угодно. Он говорил горлом, носом и, как чревовещатель, желудком. Объектом своего выступления он избрал модернистический формализм в искусстве и попутно рассказал несколько сальных анекдотов. Это разогнало скуку в аудитории, и Остапу дружно аплодировали.
Покончив с выступлением, Остап вышел отдохнуть в коридор и наткнулся на Бориса Руднева.
– Знаешь последний анекдот? – сказал Остап. – Звери в зоопарке собрались и тоже обсуждают формалистические уклоны в искусстве. В общем, постановили сделать выговор следующим товарищам: воробьям – как безродным космополитам, жирафам – за технический конструктивизм, а павианам – за голый формализм. Здорово?
– Забавно, – согласился Борис.
Рядом с ними за маленьким столиком сидела миловидная девушка в накинутой на плечи меховой шубке. Она регистрировала участников конференции и давала справки. В таких случаях на это место обычно садят цветочек, который покрасивее.
– Это наша монна Нина, – подмигнул Остап. – Нравится? “Если она накинула шубку, наверно, фигура плохая, – автоматически подумал Борис. – Или еще что-нибудь не на месте”.
Словно угадав его мысли, девушка встала, прошла в зал заседаний и через минуту вернулась. Фигура у нее была прекрасная, и все остальное было не только на месте, но и в приятном изобилии.
– Сейчас мы это оформим, – шепнул Остап. – Нина, познакомьтесь – это Борис Руднев.
Вопреки всем правилам вежливости монна Нина продолжала сидеть, не поднимая глаз от бумаг. Но Остап не сдавался:
– Нина, это тот самый Руднев, который написал “Душу Востока”.
Монна Нина молчала, словно она глухонемая, и делала вид, что она очень занята своими бумагами. На ее лице играла тихая мечтательная улыбка. Как у “Монны Лизы”, эта улыбка принадлежала всем вместе и никому в отдельности.
Тогда Остап решил зайти с другого конца. Он отвел Бориса в сторону и шепнул:
– Смотри, вон стоит Нинин папа. Пошли, я вас познакомлю.
– А кто он такой?
– Да так, Гоняло Мученик.
– А что это такое?
– Да так, бегает и зарабатывает где что подвернется. Знаешь, волка ноги кормят. Знакомит людей со своей дочкой, а потом занимает у них под эту дочку деньги – без отдачи. Так что ты ему ничего не давай.
У Гонялы Мученика был тонкий породистый нос с горбинкой, аккуратно зачесанный пробор и подстриженные седые усики. Худощавый, с сонными глазами и усталыми движениями, он походил на обнищавшего аристократа и производил приятное впечатление. И фамилия у него тоже была довольно приятная – Миллер. При рукопожатии его вялая ладонь сворачивалась с трубочку. Глаза у него открывались только наполовину.
Закончив свою миссию, Остап помчался дальше. С трудом преодолевая свою флегму, папа Миллер спросил:
– Борис Алексаныч, а что вы делаете сегодня вечером? Заходите-ка к нам поужинать. В семейной обстановке.
Вспомнив, что сегодня тринадцатое число, дурная примета, инструктор агитпропа попытался перехитрить судьбу:
– А как насчет завтра?
– Завтра я не могу, – сонно ответила судьба.
Видя, что судьбу не перехитришь, Борис согласился. Гоняло Мученик интимно взял его за пуговицу пиджака, как хорошего друга семьи, и заботливо разъяснил, как к ним проехать.
Монна Нина сидела за своим столиком и не обращала на нового друга семьи ни малейшего внимания.
“Хорошо воспитанная девушка, – подумал Борис, – Не бросается на шею каждому встречному-поперечному”.
Жили Миллеры далеко – в Сокольниках. Когда Борис выходил из станции метро, где-то рядом бухнул выстрел.
Под деревьями собралась кучка любопытных. На белом снегу неподвижно лежало что-то серое.
– Что случилось?
– Мальчишка вырвал у женщину сумочку и бросился бежать.
– Кто же это его?
– Какой-то военный. Они не то, что милиция – сразу стреляют.
– Куда он ему попал?
– Точно попал. Наповал.
Пожилая женщина, у которой мальчишка вырвал сумочку, тихо причитала:
– И зачем ты это сделал, сыночек... Попросил бы, я б тебе так дала... И сумка-то, подумать, пустая... Боже ж ты мой...
Военный смущенно оправдывался:
– Да я ведь и не целился. Стрелял просто так...
– Значит, такая ему судьба, – сказал кто-то из темноты.
Остановившись под уличным фонарем, Борис вынул из кармана бумажку и прочел адрес – переулок Энтузиастов, №22. Название хорошее, а номер плохой – при игре в очко это означает перебор. И сегодня тринадцатое число. Не хватает еще, чтобы дорогу перебежала черная кошка.
На калитке висела предостерегающая надпись: “Осторожно! Злые собаки!” Но папа Миллер заранее предупредил, что надпись не соответствует действительности. За заборчиком, полузакрытый деревьями, виднелся небольшой двухэтажный дом, в темноте напоминавший сказочный теремок с башенками.
Борис подумал, что неплохо было бы, если б двери терема открыла сама красная девица. Но на пороге стоял папа. С тем же сонным видом Гоняло Мученик провел гостя в комнату, которая, судя по обстановке, днем служила гостиной, а ночью – спальней. Посередине стол, покрытый пестрой скатертью. Вдоль стенок самодельные диваны, закамуфлированные всяким тряпьем. На полу старый изорванный ковер и продавленное плюшевое кресло в углу. Судя по всему, жили Миллеры небогато.
За столом сидела и раскладывала пасьянс полная круглолицая особа, напоминающая собой тамбурмажора. Тяжело вздохнув, мажорная мама подняла свой взор от карт и уставилась на гостя выпуклыми ястребиными глазами. Потом она протянула ему руку с таким видом, словно она царица и ожидает верноподданнического поцелуя.
Звали маму Милица Ивановна. Но большинство людей путало это редкое имя с более знакомым словом “милиция”. Потому маму частенько называли Милиция Ивановна, и тут даже ее муж путался. Папу Миллера звали Акакием Петровичем, но мама называла его попросту Кики.
Больше в комнате никого не было. Милиция Ивановна кивнула на закрытую дверь в соседнюю комнату и объяснила:
– Нина занимается там своими делами. Потом Милиция Ивановна сложила карты и коротко скомандовала:
– Кики, накрывай на стол!
Папа покорно расставлял тарелки и таскал из кухни кастрюли, а мама только командовала. Кастрюли были побитые и закопченные, тарелки потрескавшиеся, ножи зазубренные, вилки кривые. Прямо как в цыганском таборе.
Когда с кастрюль сняли крышки, из-за закрытой двери появилась Нина. На ней была скромная белая блузка и черная юбка. Не говоря ни слова, она уселась за стол, как в пансионе, и принялась за еду.
– Ты хоть поздоровайся! – напомнила мама.
– Мгм-у, – с полным ртом кивнула монна Нина, не глядя на гостя.
На ужин было какое-то комбинированное кушанье, по-видимому, остатки за последние три дня, сваленные в одну кастрюлю.
“Комбикорм”, – невольно подумал Борис. Так в колхозах называют всякие отбросы, которыми кормят скотину.
Картошка из кастрюли была холодная и полусырая, а капуста пригорела ко дну. Акакий Петрович уныло шевелил челюстями и что-то бормотал. Борис обсасывал сырую картошку и думал, что же ему с ней делать: выплюнуть на тарелку неудобно, а в горло она не лезет. Но согласно “ноблес оближ” картошку он проглотил, а хозяйке сделал комплимент. Нина быстро проглотила две порции, даже поскребла тарелку и, повеселев, откинулась на диване.
Когда во времена царя Ивана Грозного выбирали невесту, то сначала устраивали смотрины и пировали. При этом опытные свахи смотрели за невестой: если ест много и быстро, значит, хорошая невеста, здоровая. В доброе старое время Нину можно было бы сосватать за царя.