Жанровое своеобразие "Жития". Написанное в 70-х годах XVII века, на исходе шестого столетия русской агиографии, "Житие" Аввакума, именно как житие, было беспримерным в том смысле, что агиограф и прославляемое им лицо здесь впервые отождествлялись, житие стало личной исповедью. Ранее в житиях описывались только святые, признанные таковыми, разумеется, только после смерти. При большой начитанности Аввакум умел при случае мастерски пользоваться шаблоном житийного повествования. Тем труднее было втиснуть в узкие рамки привычного шаблона такое новшество, как личная повесть, повесть о себе. Препятствием служила не только литературная форма, но и весь дух церковной культуры средневековья. И её защитник одновременно выступал как литературный новатор. В этой культуре не было места интересу к реально-психологическому изображению чьей бы то ни было личности, тем более авторской – и как психологический феномен вообще, и как соблазн автономной самооценки.
Вот почему в "Житии" Аввакума так много авторских оправданий перед читателем по поводу самой темы. "Житие" начинается словами о том, что Аввакум не самочинно берётся рассказывать о себе, а из послушания перед духовником. Не обходятся без особо смиренных оговорок и не раз описанные Аввакумом неизбежные во всяком житии чудеса (в данном случае его собственные).
Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось написание произведений. Все сочинения Аввакума писались тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал ореол мученичества. Перед лицом мученичества и смерти Аввакум чужд лжи, притворства, лукавства. Искренность чувств – вот самое важное для Аввакума. "Красноглаголание" губит "разум", то есть смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то дорого, что безыскусственно и идёт непосредственно от сердца. Ценность чувства, непосредственности внутренней душевной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью: "Я ведь не богослов, - что на ум попало, я тебе то и говорю". Даже тогда, когда внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, - всё равно он следовал первым побуждениям сердца. Аввакум считает, что всё хорошо перед Богом, если сделано с верою и искренним чувством. Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не "никонианскую церковь", а её служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам читателей, чем к разуму, проповедует, а не доказывает. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и браня, и лаская.
Тихая спокойная речь не в природе Аввакума. Даже молитва его часто переходит в крик, все его писания – душевный крик. Брань, восклицания, мольбы пересыщают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он "печалится, плачет, боится, жалеет, дивится" и т.д. И сам он, и то, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут. Аввакум подробно отмечает все внешние проявления чувств: "ноги задрожали", "сердце озябло". Его речь глубоко эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные формы: "дворишко", "кафтанишко", "детки", "миленький", "хлебец" и даже "правильца", т.е. церковные правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро чувствует, когда так называют его самого.
Круг тем и настроений в сочинениях Аввакума ничем не ограничен: от богословских рассуждений до откровенного описания физиологических отправлений человеческого организма. Но к каждой теме он подходит с неизменным эгоцентризмом. Всё повествование Аввакума объединено его личностью. Аввакум всё сопоставляет со случаями из собственной жизни. Свою речь Аввакум называет "вяканием", своё писание – "ковырянием", подчеркивая этим безыскусственность своих сочинений. Он пишет как бы беседуя, обращаясь всегда не к отвлечённому, а конкретному читателю, как будто бы этот читатель стоит здесь же, перед ним. Иногда Аввакум ведёт свою беседу одновременно с несколькими лицами, переводя речь от одного собеседника к другому. Аввакум тяготится тем, что беседа его не полна, односторонняя, что собеседник его молчит, не отзываясь на его обращения. Один раз он даже оставляет несколько чистых строк для ответа своего читателя.
Аввакум иногда говорит то, что пришлось к слову; он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, нерешительно высказывает свои суждения и берёт их иногда назад. Своими собеседниками Аввакум ощущает не только читателя, но и всех, о ком он пишет: о Никоне, Пашкове, даже к Адаму обращается как к собеседнику. Форму свободной и непринуждённой беседы Аввакум сохраняет повсюду. Его речь изобилует междометиями, обращениями; его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей. Он боится надоесть читателю и торопится закончить повествование. Отсюда спешащий и неровный темп его повествования: всё излить, всё высказать, ничего не утаить – вот к чему он стремится.
В своём презрении к "внешней мудрости", к правилам и традициям письма он последователен до конца. Он пишет, действительно, так, как говорит, и с почти фонетической точностью воспроизводит особенности своего нижегородского произношения. Он начисто отбросил все условности орфографии и письменной традиции.
Казалось бы, свобода формы сочинений Аввакума безгранична. Но тем не менее, в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья. Он любит подкреплять свои мысли цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по мысли, и по форме.
Несмотря на всю свою приверженность к воспоминаниям, к житейским мелочам, к бытовой фразеологии, - Аввакум не просто бытописатель. Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Всё в жизни символично, полно тайного значения. И это вводит "Житие" Аввакума в круг традиционных образов средневековья. Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый из символов для него не отвлечённый знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций доходящее явление – видение. В жизни Аввакума нет ничего случайного. В трудные часы жизни ему не раз является на помощь ангел. Библейская история переводится Аввакумом в чисто бытовой план, снижается до конкретного видения. Библия для Аввакума – это повод сравнить "нынешнее безумие" с "тогдашним". Аввакум презирает всякие внешние ценности. Он преисполнен иронии ко всему, смотрит на всё как человек, уже отошедший от мира.
Начинается "Житие" по-старому – от рождения. Но далее порядок описываемых событий и порядок рассказа не совпадают. Аввакум как бы смотрит на свое житие из определённой точки настоящего. Настоящее в "Житии" вершит суд над прошлым. Вся жизнь – один подвиг, и он ещё не кончился. Поэтому все рассказываемые эпизоды упираются в настоящее.
По существу, "Житие" – это проповедь, а проповедь ведётся в настоящем времени. Хотя, конечно, сводить "Житие" к проповеди нельзя, оно гораздо сложнее. Характер проповеди определяет и свободное расположение эпизодов. Все они имеют нравоучительный характер, поэтому не важен строгий хронологический порядок.
