И вот он метнул гарпун Теперь надо было торопиться: раненый аллигатор погружался в воду. Мы схватили все наши три весла и принялись бешено грести к берегу. Медлить не стоило — если дать крокодилу время снова подняться на поверхность, он может тут же кинуться на обидчика, одного удара хвоста достаточно, чтобы разбить каноэ в щепки и отправить охотников прямиком на съедение другим аллигаторам, уже почуявшим неладное. Выпрыгнув на берег, надо было мчаться к ближайшему крепкому дереву и крепко‑накрепко привязать к стволу веревку, второй конец которой был прикреплен к гарпуну. Крокодил непременно выйдет на берег — узнать, что же его держит. Он не понимает, что с ним произошло, чувствует лишь боль в спине Вот он выходит, уже на берегу, у самого края воды… Не успевает чудовище сделать следующий шаг, как молодой Фуенмейер наносит ему удар по голове маленьким острым, как бритва, топориком. Иногда, чтобы прикончить аллигатора, необходимо два‑три удара. При каждом он хлещет хвостом, одного прикосновения которого достаточно, чтобы отправить обидчика на тот свет. Может случиться, что топором прикончить аллигатора не удается, тогда лучше всего тут же обрубить веревку, чтобы он мог уйти в воду. Иначе охота может закончиться весьма печально.
В ту ночь нам повезло: мы добыли несколько аллигаторов и вытянули их туши на берег. На рассвете охотники вернулись и сняли шкуру с брюха и нижней части хвостов. Шкура этих чудовищ на спине такая толстая, что никакой обработке не поддается. Потом каждую тварь пришлось предать земле, в реку трупы выбрасывать не полагалось, иначе можно отравить воду. Аллигаторы не едят своих собратьев, даже мертвых.
|
|
В экспедиции с геологическими партиями я ходил еще несколько раз и заработал на этом очень неплохо, настолько неплохо, что смог даже отложить кругленькую сумму. А вскоре произошло одно из самых удивительных и радостных событий в моей жизни
РИТА — «ВЕРАКРУС»
Сидя в темной и тесной камере‑одиночке на острове Сент‑Жозеф, я, пытаясь побороть одиночество и отчаяние, часто представлял себя свободным, в мечтах возвращаясь из тьмы в свет, к жизни радостной и бурной, и, рисуя в своем воображении различные картины из нее, всякий раз в центре событий помещал прекрасный образ девушки — умной и доброй, — словом, свой идеал. Она была непременно блондинка, не высокая, но и не маленькая, с ореховыми глазами, искрящимися умом и жизнерадостностью. У нее был прелестный, четко очерченный ротик, улыбка обнажала ряд белых, сияющих, словно жемчужины, зубов. Соблазнительная, безупречно пропорциональная фигура, стройные ноги. Эта девушка должна была стать моей на всю жизнь.
Я изобрел для своей богини и сердце — чистое, храброе, благородное, женщина с таким сердцем способна стать не только пылкой возлюбленной, но и верным другом. И я не сомневался, что в один прекрасный день обязательно встречу ее, с того дня мы уже ни на миг не расстанемся, будем жить в любви, согласии и счастье до конца своих дней.
Вернувшись из очередной экспедиции, я решил выехать из комнаты, предоставленной мне в общежитии компании «Ричмонд», и поселиться где‑нибудь в городе. И вот однажды с чемоданчиком в руке я оказался в центре на маленькой площади. Я знал, что поблизости располагаются несколько отелей и пансионатов, и побрел наугад по Калле Венесуэла, соединяющей две главные площади Маракаибо — Боливар и Баралт. Это была узкая улочка, застроенная невысокими, по большей части одно— и двухэтажными домами. Жара стояла страшная, и я старался держаться в тени.
|
|
Отель «Веракрус». Симпатичный домик в колониальном стиле, выкрашенный бледно‑голубой краской. Мне понравился его опрятный, приветливый вид, и я вошел в прохладную прихожую, соединенную с патио. И там, в тенистом зеленом внутреннем дворике увидел вдруг женщину. Это была Она!
Да, именно Она — я не ошибся. Я видел ее в мечтах тысячи и тысячи раз. Моя прекрасная принцесса сидела в кресле‑качалке, и я ни на миг не усомнился, что, приблизившись, увижу ее глаза завораживающего орехового цвета и даже маленькую, очаровательную родинку на нежном овале лица.
— Буэнос диас, сеньора. У вас найдется свободная комната? — Я поставил чемодан. Я был уверен, что она ответит «да», и не то что смотрел, а просто пожирал ее глазами. Она встала, немного удивленная этим пристальным взглядом совершенно незнакомого человека, и направилась ко мне.
— Да, месье. Для вас найдется комната, — ответила она по‑французски.
— Как вы догадались, что я француз?
— По вашему акценту. Идемте, прошу вас.
Подхватив чемодан, я последовал за ней и вскоре оказался в чистой, прохладной, хорошо обставленной комнате, выходящей окнами прямо в патио.
Я принял душ, побрился и закурил сигарету и только после этого, присев на край кровати, поверил в то, что все это происходит на самом деле, а не во сне. «Она здесь, всего в нескольких метрах от меня. Однако не смей терять головы! Можно натворить глупостей и все испортить… И еще смотри, Папийон, не смей рассказывать ей эту дурацкую историю, ну о том, что видел и целовал ее в мечтах, сгнивая заживо в камере‑одиночке. Держи пасть на замке! Главное — она здесь, твоя принцесса, ты наконец нашел ее… »
|
|
Чудесной тропической ночью в патио, миниатюрном очаровательном дворике с садом, я произнес наконец первые слова любви. Старался быть честным: сказал, что женат и жена моя осталась во Франции, но я не поддерживаю с ней никакой связи вот уже много лет и на то есть серьезные причины. Однако о своем прошлом жулика, а потом заключенного не сказал ни слова. Просто старался, чтобы речь моя звучала как можно убедительнее. Рита, так звали мою принцессу, слушала меня молча, но глаза ее при этом сияли, как звезды.
— Ты так красива, Рита, так изумительно хороша! Позволь же любить себя человеку, у которого нет в жизни никого, но который может и хочет любить и быть любимым. Поверь мне, я хочу, чтоб наши сердца слились воедино и не разлучались до самой смерти! Скажи «да», Рита, прекрасная, как цветок, как вон та орхидея! Пусть это покажется тебе невероятным, но я знал и любил тебя долгие годы!
Как я и ожидал, завоевать такую женщину, как Рита, оказалось непросто. Но в конце концов она уступила мне.
Наше счастье было головокружительным и полным, передо мной открылась новая жизнь. Теперь у меня, парии, заключенного французской каторги, сумевшего вырваться из ада, были свой дом и жена, прекрасная и духом, и телом. Одно лишь маленькое облачко омрачало наше счастье — тот факт, что, имея жену во Франции, я не мог стать мужем Риты официально.
Вскоре Рита, кстати, родом она была из Танжера, рассказала мне свою историю. Оказывается, она тоже совершила побег, только совсем иного рода, чем я.
Она выехала в Венесуэлу полгода назад вместе с мужем; три месяца спустя он оставил на ее попечении отель, а сам отправился попытать счастья в какой‑то отдаленный район в трехстах километрах от Маракаибо — ехать с ним она отказалась. В Маракаибо у нее был брат, коммерсант, все время разъезжавший по стране.
Родилась Рита в квартале бедняков, ее овдовевшая мать растила одна шестерых детей — трех мальчиков и трех девочек. Рита была младшей. Выросла она на улице. Ее настоящим домом был город, его парки, площади и переулки, полные людей, которые ели, пили, пели, говорили на всех мыслимых и немыслимых языках. Ребятишки и жители квартала прозвали босоногую девчушку Рикитой. Большую часть дня она проводила не в школе, а на пляже, в компании таких же босоногих ребятишек, озорной и шумливой, как стайка воробьев. Лишь в десять лет у нее появились первые туфли.
Все интересовало живой, пытливый ум Рикиты. Она могла часами просиживать в кружке зевак возле какого‑нибудь араба, рассказчика восточных сказок. С детства начала мечтать об огромном таинственном мире, о дальних неведомых странах, из которых приходили в гавань большие корабли с такими странными названиями. Путешествовать, уехать куда‑нибудь далеко‑далеко — это стало главной ее мечтой, никогда не покидающим ее страстным желанием. Правда, маленькая Рикита имела весьма своеобразное представление о мире. Северную Америку она называла Верхней, а Южную — Нижней. Верхняя Америка сплошь состояла из Нью‑Йорка, там все до единого люди были богачи и непременно снимались в кино. В Нижней Америке жили индейцы, которые только и делали, что дарили всем цветы и играли на флейте, работать там не надо было, все делали черные.
И вот мечта сбылась. Первое путешествие, не слишком далекое, но все же путешествие. Ритина семья переселилась в Касабланку. Порт там был больше, лайнеры выглядели куда внушительней. Девочке исполнилось уже шестнадцать. У нее появились хорошенькие платьица, которые она шила себе сама благодаря тому, что работала в магазине «Французские ткани» и хозяин часто дарил ей разные лоскутки. Мечты о путешествиях получили новую подпитку — магазин располагался на улице Д'Орлок, по соседству с офисами авиакомпании «Латекер», и в него часто заглядывали летчики. И какие летчики! Все как на подбор красавцы, храбрецы, весельчаки. Они ухаживали за ней напропалую, время от времени она разрешала поцеловать себя, но не более того. Рита была порядочной девушкой.
В девятнадцать она вышла замуж за человека, занимавшегося экспортом фруктов в Европу. Родилась дочь, они много работали и жило дружно и безбедно. Рита даже начала помогать матери и братьям с сестрами.
Но затем два зафрахтованных ими корабля, перевозивших апельсины, пришли в порт с испорченным грузом. Они разорились. Муж Риты по горло увяз в долгах. Чтобы выплатить их, понадобились бы долгие годы, и они решили бежать в Южную Америку. Уговорить Риту, как вы понимаете, не составило труда — еще бы, она отправлялась в волшебную страну своей мечты на огромном корабле!
«Огромный корабль», о котором рассказывал муж, на деле оказался рыбацкой посудиной длиной не более десяти и шириной около четырех метров. Капитан, пиратской внешности эстонец, согласился доставить их в Венесуэлу без документов за пятьсот английских фунтов. И вот Рита оказалась на борту в компании других пассажиров — десяти испанских республиканцев, бегущих от Франко, одного португальца, скрывавшегося от преследования Салазара, и двух женщин — двадцатипятилетней немки, любовницы капитана, и толстой испанки, жены кока.
Путешествие до Венесуэлы заняло целых сто двадцать дней! На островах Зеленого Мыса пришлось сделать длительную остановку — старая посудина начала протекать, одного сильного шторма было бы достаточно, чтобы утопить ее.
Пока судно стояло в доке, пассажиры жили на берегу. Ритин муж ругался последними словами и постоянно твердил о том, каким безумием было пускаться в плавание по Атлантике в этом дырявом тазу. Рита утешала его: наш капитан — настоящий викинг, говорила она, а викинги — лучшие мореплаватели в мире. И тут вдруг они случайно узнали нечто ужасное: оказывается, капитан водил их все время за нос — он сговорился с другими пассажирами и нынешней же ночью, бросив прежних на берегу на произвол судьбы, намеревался отплыть в Дакар.
Возмущенные пассажиры явились на судно и окружили капитана, испанцы угрожали ему ножом. Спокойствие было восстановлено после того, как капитан клятвенно обещал им плыть в Венесуэлу. На следующий же день они покинули острова и вышли в Атлантику.
16 апреля 1948 года, проделав путь более чем в девять тысяч километров, они достигли каракасского порта, расположенного в семнадцати километрах от города. Рита была так счастлива, что, забыв о предательстве капитана, бросилась обнимать и целовать его. Через несколько часов венесуэльские власти разрешили пассажирам сойти на берег, хотя ни у одного из них не было документов. Двое из них были в тот же час отправлены в госпиталь, остальные прожили вместе еще несколько недель, помогая друг другу и делясь последним. Постепенно всем удалось подыскать работу.
Такова была история Риты. Она, как и я, была одинока, муж скитался неведомо где, дочь Клотильда осталась у матери в Касабланке.
В течение трех месяцев ничто не омрачало нашего счастья. Но в один отнюдь не прекрасный для меня день некто неизвестный запустил лапы в сейф компании «Ричмонд». Каким образом эти местные ублюдки разнюхали о моем прошлом, ума не приложу. Но так или иначе, а именно я стал подозреваемым номер один и был посажен в тюрьму.
Рита наняла адвоката. Он сделал все, что положено, и вот уже недели через две меня отпустили домой, полностью сняв обвинение. Моя непричастность к ограблению была установлена, однако неприятности на этом не кончились.
Первый вопрос, который задала мне Рита по возвращении домой, был:
— Почему ты мне лгал?
— Рита, дорогая, ты должна мне верить. Мы встретились, и я влюбился в тебя с первого взгляда. Влюбился и боялся больше всего на свете, что стоит тебе узнать о моем прошлом, как ты отвернешься от меня.
— Так ты лгал мне… все время лгал, — твердила она. — А я‑то думала, ты порядочный человек!
Тут я понял, что она боится меня. Господи, и это меня, человека, который любит ее так преданно и пылко!
— А кто сказал, что вор не может быть порядочным человеком? Не забывай, Рита, все тринадцать лет я боролся за право получить в этой жизни шанс стать порядочным человеком, добрым и честным. А правды не сказал потому, что боялся потерять тебя. Ты должна мне верить. Единственное мое желание теперь — это пройти с тобой рука об руку по дороге жизни до конца своих дней и прожить эту жизнь чисто и честно, Клянусь, это правда, Рита, клянусь жизнью отца, которого я заставил столько страдать! — И я заплакал.
— Это правда, Анри? Правда, что ты представляешь нашу будущую жизнь именно так?
Я взял ее за руку и ответил хриплым от волнения голосом:
— Так оно и будет. И ты знаешь это. У нас с тобой нет больше прошлого. Только настоящее и будущее.
— Не надо плакать, Анри. — Рита обняла меня. — Мы не расстанемся. Только поклянись, что отныне и впредь ты никогда не будешь ничего от меня скрывать. Никогда и ничего.
Я поклялся. И рассказал ей все, абсолютно все. Даже о мести, планы которой вынашивал все эти долгие и тяжкие восемнадцать лет и которая превратилась в своего рода навязчивую идею. А потом добавил:
— Чтобы доказать, как я сильно люблю тебя, Рита, я готов пожертвовать даже этим. Отныне я отказываюсь от мости. Пусть все те люди, что обрекли меня на страдания и мучения, спокойно умрут в своих постелях. Сейчас перед тобой совсем другой человек, тот, прежний, умер.
— А как же отец, Анри? Ты должен написать ему, и немедленно.
— Хорошо. Завтра же.
— Нет. Теперь, сейчас.
И вот во Францию отправилось длинное письмо, в котором я рассказал все, но достаточно мягко, чтобы не причинить боли отцу: коротко обрисовал события, связанные с моим пребыванием на каторге и освобождением, но зато в подробностях описал теперешнюю свою жизнь. Письмо вернулось с пометкой: «Выбыл, не оставив адреса».
Господи, где же теперь отец? Неужели он покинул родные края из‑за меня, будучи не в силах смотреть знакомым и соседям в лицо? Люди так злы, наверное, они сделали его жизнь просто невыносимой.
Реакция Риты последовала незамедлительно.
— Я поеду во Францию, разыщу твоего отца. А ты уйдешь из компании, слишком уж опасное дело эти экспедиции. Будешь присматривать за отелем, пока меня нет.
Выходит, Рита мне все же доверяет, мне, беглому каторжнику! А ведь отель не принадлежал ей, она просто взяла его в аренду. Предстояло еще выкупить его.
Я уволился из компании «Ричмонд», получив там шесть тысяч боливаров. Эта сумма вместе со сбережениями Риты составила ровно пятьдесят процентов от стоимости «Веракрус», и мы немедленно ее выплатили владельцу. Тянуть с другой половиной суммы долго нельзя было, и порой мы работали по восемнадцать‑девятнадцать часов в сутки, взяв обязанности служащих отеля на себя. Я делал покупки и готовил, а также принимал жильцов. Мы поспевали везде и всюду и всегда все делали с улыбкой. А ночью, полумертвые от усталости, валились в постель, чтобы наутро проснуться и начать все снова.
Чтобы подзаработать еще немного, я задешево скупал у одного мануфактурщика бракованные пиджаки и брюки, а затем отвозил все это на двухколесной тележке на толкучку на площади Баралт. Там, стоя под палящим солнцем, до хрипоты расхваливал свой товар, всячески демонстрируя его прочность и носкость. Однажды так перестарался, что, дернув пиджак за рукава, разорвал его сверху донизу Это, безусловно, доказало, что я один из самых сильных парней в Маракаибо, однако вещей в тот день удалось продать немного. На барахолке я торчал с восьми утра до полудня. Потом спешил в отель, помогать в ресторане и на кухне
Кстати, этот базар на площади Баралт — удивительное место. Жизнь бьет здесь ключом. Здесь продается все, чего только душа не пожелает, — мясо, дичь, рыба, другие дары моря, зеленые игуаны (настоящий деликатес), их продают живьем со связанными попарно лапками, чтоб не убежали; крокодильи и черепашьи яйца, броненосцы, морокойте — местная разновидность сухопутной черепахи, всевозможные фрукты и зелень. Рынок — это еще и людская круговерть, здесь перемешались все цвета кожи, на тебя смотрят с живым интересом глаза всех форм — от узких китайских до круглых и огромных негритянских. Мы с Ритой любили Маракаибо, хотя климат там и самый жаркий в Венесуэле. И здешних людей — славных, веселых и щедрых. Особое благородство и утонченность их внешности придает примесь испанской крови. Мужчины в Маракаибо пылки и простодушны, женщины, почти все без исключения, хорошенькие, хоть и небольшого роста, они — скромные, послушные дочери, прекрасные заботливые матери. И никакого уныния, ворчания и тени недоброжелательности, а цвета одежды, плодов, цветов все вместе составляют такой праздник для глаз, которого я не видел больше нигде.
Содержать гостиницу — дело нешуточное. Занявшись этим, Рита сразу же постаралась ввести новшества, доселе в стране невиданные. Согласно венесуэльской традиции завтрак должен быть плотным, обычно он состоит из маисовых булочек, яичницы с ветчиной, бекона, сыра. Для жильцов вывешивается меню на день. В первый же день Рита вычеркнула из него почти все и своим остреньким аккуратным почерком вписала: «Завтрак: черный кофе или кофе с молоком, хлеб с маслом». «Ну, и как вам это нравится?» — недоуменно спрашивали друг друга жильцы. К концу недели половина из них переехала в другие гостиницы.
С моим появлением в деле произошел настоящий переворот. Новшества состояли в следующем. Первое: удвоение цен. Второе — французская кухня. И, наконец, третье, — установка кондиционеров.
Жильцы приходили в изумление, обнаружив кондиционеры во всех комнатах и ресторане этого старомодного домика в колониальном стиле, превращенного в гостиницу. Клиентура изменилась. У нас начали останавливаться коммерсанты. Поселился некий баск, торгующий «швейцарскими» часами, изготовленными в Перу.
Свой номер он превратил в офис, и весь товар держал там. Был настолько подозрителен, что врезал в дверь целых три дополнительных замка, за свой счет, разумеется. Однако, несмотря на замки, одной пары часиков он время от времени не досчитывался. Он уже склонялся к мысли, что это действуют некие сверхъестественные силы или привидения, когда наконец вор был выявлен. Им оказался наш пудель Буклет. Хитрый негодник, он прокрадывался в комнату совершенно бесшумно и прямо из‑под носа у баска таскал часы. Интересовало его не время, а ремешки, Буклет очень любил с ними играть. Коммерсант поднял страшный скандал, обвиняя меня в том, что это я научил собаку воровать у него товар. Я смеялся до слез, и после трех рюмок рома мне удалось убедить его, что мне его часы совершенно ни к чему и что торговать подделкой — это только портить себе репутацию. Немного успокоившись, он снова заперся у себя в комнате.
Как‑то раз ко мне пришла содержательница борделя, расположенного километрах в четырех‑пяти от Маракаибо, в местечке под названием Ла‑Кабеса‑де‑Торо. Звали ее Элеонора. Огромная толстуха с умными, красивыми глазами. В ее заведении работало около ста двадцати женщин.
— Есть у меня французские девочки, которые не хотят торчать в доме сутки напролет, — сказала она. — Не желают проводить все двадцать четыре часа в публичном доме. Хотят приходить и работать с девяти вечера до четырех утра, это пожалуйста. А спать хотят спокойно в удобных комнатах, где нет этого гвалта и шума.
Мы заключили сделку. Французские и итальянские девочки Элеоноры могут поселиться в нашем отеле. Оплата за номер была поднята до 10 боливаров, что их, впрочем, не смущало. Сначала их было шестеро, но примерно через месяц я, к своему удивлению, обнаружил, что их вдвое больше.
Все до одной были молоденькие и хорошенькие. Принимать в гостинице мужчин им строго‑настрого запрещалось. Но наши опасения оказались напрасными — девушки вели себя, как настоящие леди, во всяком случае, внешне выглядели скромными, милыми и воспитанными. Вечером за ними приезжали такси, и они, превратившись в крикливо разодетых и вызывающе гримированных шлюх, тихо и незаметно выскальзывали из гостиницы и отправлялись в бордель, как они говорили, «на фабрику». Время от времени к ним являлся сутенер из Парижа или Каракаса. Его принимать разрешалось. Он собирал свою дань и так же незаметно, как появлялся, исчезал.
Не обходилось и без забавных происшествий. Как‑то раз один сутенер, что приезжал к нам со своей дамой и останавливался на несколько дней, отозвал меня в сторонку и попросил переселить в другой номер. Соседом его был полнокровный, жизнерадостный итальянец. Каждую ночь он приводил к себе девушку и занимался с ней любовью. Сутенеру не было и сорока, а итальянцу — все пятьдесят пять, как минимум.
— Понимаешь, приятель, мне за ним не угнаться. Мы с моим цыпленком все слышим через стенку — все эти вопли, стоны, скрипы. А сам я если и трахну свою малышку раз в неделю, уже хорошо. Ну и, сам понимаешь, как я выгляжу в ее глазах. Она уже не верит в головную боль и прочие уловки. Она делает сравнения. Так что, уж будь другом, помоги мне.
С трудом подавляя смех, я согласился и переселил его в другой номер.
Работали мы много, но для шуток, смеха и развлечений время тоже находилось. Вечером, когда наши девочки отправлялись «на фабрику», мы занимались спиритизмом. Рассаживались вокруг стола, клали на него руки, и каждый вызывал себе духа, которому хотел задать вопрос. Сеансы эти начала проводить довольно красивая тридцатилетняя женщина‑художница, кажется, венгерка по национальности. Каждый вечер она вызывала дух своего мужа. Я помогал мужу отвечать, постукивая каблуком под столом.
Вскоре она начала жаловаться, что муж изводит ее. Как почему? Она не объясняла. Но как‑то раз вечером, когда он особенно сильно и громко ей угрожал, призналась: муж обвиняет ее в том, что у нее слишком круглые пятки. «Да, пятки — это серьезно! — единодушно соглашались мы — Еще, пожалуй, вздумает отомстить за это!» Тем более что она вовсе не отрицала, что пятки у нее действительно круглые. Что же делать? После долгого обсуждения был найден выход: ночью в полнолуние с новеньким мачете в руке она должна выйти в патио абсолютно голая, с распущенными волосами, без всякого грима и украшений, вымытая с ног до головы желтым мылом Когда луна поднимется ровно над головой и тело ее почти не будет отбрасывать тени, ей надо нанести мачете двадцать один удар по воздуху.
Она исполнила все в точности (мы, спрятавшись в доме за шторами, чуть со смеху не лопнули). Рита считала, что шутка зашла слишком далеко; на следующий день стол ответил, что отныне муж оставит венгерку в покое, только она должна обещать, что больше никогда не будет размахивать мачете при свете луны, поскольку его дух испытывает при этом страшную боль.
Был у нас еще один пудель, по кличке Мину, довольно крупный, подарок одного француза, останавливавшегося в Маракаибо. Всегда безупречно подстриженный и причесанный, с шапочкой густой черной шерсти на голове в форме фески Ноги бритые, в круглых шароварах, чаплинские усики, острая бородка. Венесуэльцы на улице прямо рот разевали при виде этого дива и часто спрашивали, что это за странное, неведомое им животное. Из‑за этого самого Мину у нас едва не произошел серьезный конфликт с церковью. Дело в том, что «Веракрус» находилась на улице, ведущей к церкви, и по ней часто проходили различного рода процессии Мину обожал сидеть у дверей и глазеть на процессии. Он никогда не лаял, но тем не менее привлекал всеобщее внимание. И вот однажды священник и мальчики‑певчие остались одни — все остальные участники шествия столпились перед отелем и глазели на странное создание Они забыли, куда идут. Отовсюду сыпались вопросы, одним хотелось подойти поближе, чтоб разглядеть Мину, другие утверждали, что это необычное животное, должно быть, душа какого‑то раскаявшегося грешника, раз сидит и не убегает при виде священника и мальчиков в красном. Священник, обнаружив, что потерял сопровождение, вернулся, весь лиловый от ярости, и набросился на вероотступников, осмелившихся нарушить ход церемонии. Смущенные и испуганные, они тут же тронулись с места. Правда, я заметил, что те, на кого Мину произвел особенно сильное впечатление, пятятся задом наперед. С тех пор мы высматривали в местной газете объявления о предстоящих процессиях, чтобы успеть заблаговременно привязать Мину где‑нибудь в патио.
Поглощенные своими делами, мы тем не менее старались держаться в курсе политической и экономической жизни страны. А в 1948 году она была насыщена событиями. С 1945 года Венесуэлой правили Бетанкур, потом Гальегос, и опять Бетанкур, пытавшиеся установить более демократический, чем прежний, режим. 13 ноября 1948 года, через три месяца после того, как я поселился у Риты, майор по имени Томас Мендоза предпринял попытку переворота. Она закончилась провалом.
24‑го того же месяца переворот все же состоялся, власть захватили военные. К счастью, обошлось почти без жертв. Гальегос, президент республики и знаменитый писатель, был вынужден подать в отставку, Бетанкур же не сдался и попросил убежища в колумбийском посольстве.
Маракаибо довелось пережить несколько тревожных дней. Сперва по радио прозвучал страстный призыв «Рабочие, выходите на улицы! У вас хотят отнять свободу, закрыть ваши профсоюзы, установить военную диктатуру! Выходите на площади!» Затем последовал щелчок, и голос захлебнулся, видимо, из рук выступавшего вырвали микрофон. После паузы спокойный низкий голос произнес: «Граждане! Армия вырвала власть из рук людей, желавших употребить ее в своих недостойных целях. Не бойтесь, мы гарантируем безопасность, сохранение собственности и жизни каждому. Да здравствует армия! Да здравствует революция!»
Итак, как я уже говорил, революция прошла почти бескровно, и, проснувшись на следующее утро, мы узнали из газет состав нового правительства: президентом стал Делгадо‑Шалбо, еще два полковника, Перес Хименес и Ловера Паес — его помощниками.
Сперва мы опасались, что новый режим отнимет права и свободы, предоставленные предыдущим. Однако ничего подобного не произошло. Жизнь текла по‑прежнему, а единственным кардинальным изменением в жизни страны стало то, что все ключевые посты перешли в руки военных.
Через два года Делгадо‑Шалбо был убит. Как и почему это произошло, никто толком не знал. Существовали две версии. Согласно первой вся троица должна была быть уничтожена, просто президент попал на мушку первым. Согласно второй сами полковники, бывшие сторонники, решили убрать его. Убийца был арестован, потом его пристрелили, якобы при попытке к бегству, когда перевозили из одной тюрьмы в другую. С этого дня на первое место в политической жизни страны выдвинулся Перес Хименес, официально ставший диктатором в 1952 году.
А наша жизнь шла своим чередом. Мы были поглощены созданием своего собственного дома, в котором смогли бы жить дальше счастливо и безбедно, в любви и согласии.
В этот дом предстояло вскоре переехать Клотильде, дочери Риты, которая должна была стать моей дочерью и внучкой моему отцу. В этот дом будут заходить мои друзья, здесь они всегда найдут самый радушный прием и надежный приют.
И вот, наконец, великий день настал, мы победили. В декабре 1950 года деньги за отель были полностью выплачены, и мы получили документ, удостоверяющий наше право на полное им владение.
ОТЕЦ
Сегодня Рита отправляется в путь. Она едет во Францию искать моего отца. Она должна была найти то место, где он укрылся от позора и презрения окружающих.
— Положись на меня, Анри! Я найду его и привезу сюда.
Искать отца, моего отца… Школьного учителя из Ардеша, который двадцать лет назад, целых двадцать лет назад, так и не смог обнять на прощанье своего сына, приговоренного к пожизненной каторге, ведь в комнате для свиданий нас разделяла стальная решетка… Отца, которому Рита скажет: «Я пришла к вам как дочь, сказать, что сын ваш добился, наконец, свободы, завоевал ее сам и живет отныне честно и праведно в собственном доме, где не хватает только вас».
Гостиница осталась на моем попечении. Каждое утро я вставал в пять и вместе с Мину и двенадцатилетним мальчуганом Карлито отправлялся за покупками. Карлито нес корзины. Часа за полтора мы приобретали все необходимое — мясо, рыбу, овощи — и возвращались, нагруженные, как мулы. На кухне мне помогали две женщины. Я вываливал продукты на стол, и они начинали разбирать их.
Самое лучшее время для меня начиналось в половине седьмого, когда я садился завтракать в столовой в компании Мину и четырехлетней девчушки, дочери поварихи. Крошка отказывалась без меня есть. Все вокруг — ее маленькое угольно‑черное тельце, тоненький звонкий голосок, огромные черные глаза, доверчиво взирающие на меня, ревнивый лай Мину, Ритин попугай, выклевывающий из моей чашки с остатками кофе хлебные крошки, специально для него предназначенные, — все это казалось мне атрибутами счастья и превращало завтрак в лучший момент дня.