Впервые в своей жизни я руководил кем‑то. Звали его Кориа. Ему принадлежал магазин женской и мужской одежды «Альмасен Рио». Он занимался бизнесом вместе со своим братом. Кориа был евреем, хорошо говорящим по‑французски, среднего роста, темноволосым, с хорошими мозгами. Торговля шла бойко, и он делал приличные деньги. В отделе для женщин у него продавались новые и модные платья из Парижа. Поэтому у меня был выбор самых разнообразных товаров, пользующихся спросом. Я уговорил его дать мне какое‑то количество блузок, брюк и платьев, чтобы продать их. Все это стоило больших денег, а моя идея состояла в том, чтобы продавать товар в глухих углах страны.
Мы отправлялись туда, куда нам хотелось, и возвращались, когда это нас устраивало. Но вырученных денег оказывалось недостаточно для покрытия наших расходов, а доля Кориа тратилась на бензин. Для него ничего не оставалось.
Нашими лучшими покупательницами были проститутки, и, конечно, мы никогда не упускали случая зайти в бордель. Товар, разложенный на обеденном столе, был для них большим искушением — ослепительные блузы, самые последние модели брюк, шелковые шарфы, цветные юбки. И я начинал фейерверк своего красноречия:
— А теперь послушайте, дамы, что я скажу. Для вас все это — не бесполезная роскошь. Могу сказать даже больше: для вас это — рабочая одежда, потому что, чем более вы привлекательны, тем больше толпящихся клиентов вокруг. И не стоит экономить на одежде. Учтите — любые хорошо одетые девушки будут для вас очень опасными конкурентками. — И так далее…
Некоторые хозяйки борделей не слишком‑то были расположены помогать нашему делу; им не нравилось, что деньги уходят в другие карманы. Многие из них сами продавали «профессиональную экипировку» своим девочкам, иногда в кредит. Мегеры хотели монополизировать этот доход.
Мы часто летали в Пуэрто‑ла‑Крус, потому что в Барселоне, городке неподалеку, был хороший аэродром. Самый лучший, высококлассный бордель содержал шестьдесят женщин. Правда, его хозяин, панамец, был отвратительным типом, вульгарным, с претензиями и упрямым. При очаровательной жене‑венесуэлке главенствовал во всем он. Не позволял даже раскрыть наши чемоданы для беглого Осмотра, уж не говоря о том, чтобы разложить товары на столе.
Но как‑то он дошел до того, что уволил одну девушку только за то, что она купила шарф, который я до этого носил на шее. Спор принял угрожающий характер, дежуривший полицейский приказал нам убираться и никогда больше не возвращаться туда.
— О'кей, жирный мешок дерьма, — сказал Каротт. — Мы не вернемся по земле, но прилетим по воздуху. И ты не сможешь нам помешать в этом.
В чем именно заключалась угроза, я понял только на следующее утро, когда на рассвете мы взлетели из Барселоны и он сказал мне по внутренней связи:
— Сейчас мы поприветствуем панамца. Не бойся и крепче держись.
— Что ты собрался делать?
Он не ответил. Когда показался в поле нашего зрения бордель, самолет сначала поднялся повыше, а затем спикировал на него на полной скорости, промчался над кабелем высокого напряжения и проревел над крышей из рифленого железа, почти касаясь ее. Несколько листов железа слетело, обнажив комнаты с кроватями и людьми на них. Мы сделали вираж, взмыли вверх и вернулись назад, взяв чуть выше, чтобы рассмотреть всю картину. Я никогда не видел более комичного зрелища, чем эти обнаженные женщины и их голые клиенты, в бешенстве повскакавшие в своих коробках без крышек, яростно потрясающие кулаками в сторону самолета, который так резко прервал их игры или обессиленный сон. Мы с Кароттом хохотали чуть не до тошноты. Позже я встретил одну из девушек, которая обладала достаточным чувством юмора, чтобы посмеяться вместе с нами. Очевидно, там было полно разрушений, и выведенный из себя панамский жирный мешок лично приворачивал сорвавшиеся листы болтами во всех женских комнатах.
Каротта и меня очень тянуло на природу, и мы часто вылетали просто на поиски красивых мест. Вот таким образом нам и повстречалось одно из настоящих чудес света — Лос‑Рокес. Это был архипелаг из более чем трехсот шестидесяти островов на расстоянии около двухсот километров от берега, собранных в овал с как бы огромным озером в центре. Острова представляют собой барьер для океанских волн, и «озеро» почти всегда спокойно, его бледно‑зеленая вода настолько чиста, что можно видеть дно на глубине двадцати метров. К сожалению, в те дни там еще не было взлетно‑посадочной полосы, и мы пролетали раз десять вдоль и поперек всего скопления островов, прежде чем наткнулись на подходящий для посадки участок суши где‑то в двадцати милях к западу. Это был остров Лас‑Авес.
Каротт был действительно превосходным летчиком. Я видел, как он садился на наклонный, покатый пляж, одним крылом касаясь песка, а другим — моря. Остров оправдывал свое название — пернатых там была тьма. Они были с серыми перьями, а у молодняка оперение было белым. Это были бобо — довольно‑таки малосообразительные и доверчивые птицы. Мы испытали там невероятные ощущения! Мы были только одни, совсем нагие, на острове, плоском, как блин, окруженные со всех сторон птицами, прежде никогда не видевшими человека, которые са‑дилисъ на нас или ходили вокруг. Мы часами загорали на солнце, лежали на узком пляже, опоясывавшем остров. Играли с птицами, сажали их на ладони; некоторых очень интересовали наши головы, и они нежно прикасались клювам к нашим волосам. Мы плавали, потом снова загорали и, когда нам хотелось есть, всегда могли найти морских ракообразных, которые грелись на камнях. Их ловили руками и тут же поджаривали. Единственной трудностью было найти достаточно сушняка для костра, потому что на острове почти ничего не росло.
Друг друга мы понимали без слов.
Когда в очередной раз взлетели вечером, наши сердца были наполнены солнцем, счастьем и жаждой жизни. И все нам казалось суетой, даже поиск денег на бензин. Нас интересовали только полеты и возможность жить в мире, полном сюрпризов.
На Лас‑Авесе мы обнаружили громадную пещеру: при отливе вход в нее оказывался выше уровня моря, в ней появились свет и воздух. Меня страшно тянуло к этому гроту с чистой водой; несмотря на мелководье глубиной до трех метров, туда можно было свободно вплывать. Если находиться посередине пещеры и смотреть вокруг, то стены и потолок, казалось, были покрыты цикадами. Это, конечно, были не цикады, а тысячи маленьких рачков, прилипших к скале. Иногда мы долго оставались там, но никогда их не трогали. Впрочем, однажды пришлось их потревожить. Огромный осьминог, большой любитель рачков, вытянул свое щупальце, чтобы взять несколько штук. Мы тут же прыгнули на него и вывернули наизнанку. Теперь он лежит там и гниет, представляя собой лакомое угощение для крабов.
Мы часто летали на Лас‑Авес с ночевкой. С помощью большого электрического фонаря собирали лангустов, каждый весом под килограмм, пока не наполнялось два мешка. Все, предназначенное на продажу, сбрасывали в Карлотте, на аэродроме в центре Каракаса, за день мы могли привезти почти полтонны раков. Конечно, было неразумно так перегружать самолет, но подобные занятия доставляли нам удовольствие. Нам нужно было только оторваться от земли, а что касается набора высоты — то звезды были в безопасности! Мы преодолевали двенадцать миль по долине от побережья до Каракаса, почти касаясь крыш домов. Там сбывали наших лангустов за смехотворно низкую цену — по два с половиной боливара за штуку. Этого хватало на то, чтобы оплатить бензин и поддерживать нашу жизнь. При ловле лангустов часто ранишь руки, и бывало, что мы возвращались домой с одними лишь порезами. Впрочем, таких мелочей мы не замечали и жили на полную катушку.
Однажды вблизи Пуэрто‑ла‑Крус Каротт сказал мне по внутренней связи:
— Папи, у нас кончается бензин. Я собираюсь сесть на поле Сан‑Томе, принадлежащее нефтяной компании.
Мы пролетели над посадочной полосой, показывая, что приземляемся. Но там кто‑то выкатил на середину полосы цистерну, полную бензина, воды или Бог знает чего. Я говорил снова и снова, что не вижу, где мы могли бы посадить самолет. Но у Каротта стальные нервы, и он сказал только: «Держись, Папи!» И тут же направил самолет на довольно широкую дорогу. Мы приземлились, ударившись не слишком сильно, и пронеслись на скорости до поворота, из‑за которого выскочил трейлер, груженный волами. Визг тормозов, должно быть, поглотил наши душераздирающие крики. Если бы водитель не потерял управления и не пустил машину под откос, в канаву, то с нами все было бы кончено. Мы выпрыгнули из самолета, и Каротт успокоил взбешенного водителя — тот был итальянец.
— Помоги нам оттащить самолет, а потом можешь распаляться.
Итальянец все еще дрожал и был бледен, как бумага. Мы помогли ему собрать всех животных, которые разбрелись, когда трейлер распался на части.
Эта необычная посадка наделала столько шуму, что правительство выкупило самолет у Каротта и сделало его гражданским инструктором в Карлотте.
Жизнь воздухоплавателя для меня закончилась. Все это было грустно, ведь я получил уроки классного летчика и показал себя способным учеником. Но ничего. Единственный, кто оказался в проигрыше в этом деле, — так это Кориа. Удивительно, но он никогда не преследовал меня. Через несколько лет я выплатил ему все до копейки. И сейчас мне следовало бы поблагодарить его за великодушие.
Но в тот момент я не только потерял самолет и работу у венгерки, которая к тому времени уже нашла кого‑то другого, но еще и приобрел недоброжелателя в лице бывшего приятеля: мне следовало избегать центральных районов Каракаса: там находился магазин Кориа. Положение мое было не из завидных. Впрочем, теперь все равно: те несколько недель, проведенные с Кароттом, были слишком запоминающимися, чтобы о чем‑то жалеть.
После этого я часто встречался с Кароттом. Обычно это происходило в небольшой, тихой закусочной, где работал старик француз, ушедший на пенсию из компании «Транс‑атлантик». Однажды мы играли в углу в домино с испанским республиканцем и одновременно бывшим ссыльным, который тогда уже спокойно жил, продавая духи в кредит. И тут вошли двое незнакомых нам мужчин в темных очках и спросили, правда ли, что француз, часто бывающий здесь, пилот.
— Это я, — сказал, вставая, Каротт.
Я оглядел неизвестных с головы до ног и сразу же, несмотря на темные очки, узнал одного из них. Меня вдруг охватило волнение. Я подошел к нему, но прежде чем открыл рот, он сам узнал меня.
— Папи!
Это был Большой Леон, один из моих лучших друзей в заключении. Высокий парень с тонким лицом, в своих поступках он был настоящим мужчиной с открытым сердцем. Но было не время проявлять свои чувства, и он просто, ничего не сказав, представил меня своему компаньону Педро Чилийцу. Мы выпили за столиком в углу, и Леон заявил, что ему требуется самолет с пилотом.
— Пилот есть, но без самолета, — сказал Каротт. — Машина сейчас принадлежит другим людям.
— Печально, — резюмировал Леон.
Каротт вернулся к игре в домино, а мое место там уже кто‑то занял. Педро Чилиец встал, отошел к бару, так что мы смогли поговорить спокойно.
— Привет, Папи, еще раз.
— Привет, Леон.
— Последний раз мы с тобой встречались больше десяти лет назад.
— Да. Ты как раз выходил из одиночки, а я садился туда. Как же у тебя дела, Леон?
— Неплохо, совсем неплохо. А у тебя, Папи?
Это был все тот же Леон, которого я знал прежде, и я решил говорить с ним откровенно:
— Скажу прямо, Леон, я отчасти в дерьме. Не тан‑то легко идти в гору. Дорога в ад, как известно, вымощена благими намерениями. Когда у тебя нет профессии, жизнь особенно трудна, и ты постоянно думаешь о том, как бы опять не угодить за решетку. Леон, ты старше меня и опытней. И тебе я могу открыться. Говоря всерьез и откровенно, я в долгу перед этой страной. Здесь я вернулся к жизни и пообещал себе уважать это общество — совершать как можно меньше неблаговидных поступков. Но это нелегко. И все же я совершенно уверен, что при моей выдержке я мог бы устроиться здесь, начав с нуля. Если бы только у меня не было больших счетов, которые я должен предъявить некоторым людям в Париже. И я не могу ждать, пока эти козлы умрут до того как я доберусь до них.
Когда я вижу молодых людей этой страны, абсолютно беспечно радующихся жизни, то, помимо своей воли, оглядываюсь на все те годы, которые были украдены у меня, самые лучшие годы моей жизни. И я вижу черные тюремные дыры, месяцы ожидания перед судом и после него, эту омерзительную каторгу, где со мной обращались гораздо хуже, чем с бешеной собакой. А потом я часами, а то и целыми днями бродил по улицам Каракаса, переваривая все это в голове. Я не благодарю судьбу за то, что она привела меня сюда, нет, совсем не это у меня на сердце. Я чувствую, что снова оказался в тех местах, где был погребен заживо. Я продолжаю видеть это окружение и слышать приказы: «Один, два, три, четыре, пять, поворот!» И мысленно подчиняюсь им: хожу туда‑сюда, как медведь в клетке. И это уже не зависит от меня, это настоящая одержимость. Я не могу вынести мысль, что несправедливо протащившие меня через этот ад умрут в покое и довольствии, не поплатившись за это.
Я брожу по улицам и смотрю по сторонам не как обычный человек. Мое внимание привлекает каждый ювелирный магазин, каждое место, где определенно находятся нужные мне деньги. Я не могу не думать о том, как я возьму все, что там есть. И это не от неустроенности, ведь здесь много работы, которой легко заняться, и грех не воспользоваться этим.
До сих пор мне удавалось удерживать себя. Я ничего плохого не сделал этой стране, которая доверяет мне. Это было бы подло, все равно, что изнасиловать дочерей хозяина, который предоставил тебе кров. Но я боюсь, да, боюсь за себя. Боюсь, что однажды не смогу удержаться от искушения пойти на какое‑то большое дело. Потому что никогда, никогда, работая честно, я не смогу собрать ту огромную сумму, что необходима мне для осуществления моей мести. Тебе, Леон, откроюсь: я дошел до точки.
Большой Леон слушал, молча уставившись на меня. Мы выпили по последней рюмке, обменявшись едва ли парой слов. Он поднялся и назначил мне время и место встречи на следующий день. Мы собирались пообедать в компании с Педро Чилийцем.
Встретились в тихом ресторанчике с беседкой, увитой зеленью. Сияло солнце.
— Я думал о том, что ты мне сказал, Папи. Итак, слушай, я расскажу тебе, почему мы в Каракасе. Мы были здесь проездом, на пути в другую латиноамериканскую страну. Там мы собирались всерьез заняться одним ломбардом, где, как мы знали, было достаточно драгоценностей на двоих. Если драгоценности будут обращены в доллары, их хватит каждому на приличное существование. Вот почему мы искали Каротта и хотели сделать ему предложение. Но без самолета об этом нечего было и говорить. Ты можешь присоединиться к нам, если хочешь, Папи, — так закончил Леон.
— У меня нет паспорта и никаких особенных сбережений тоже.
— О паспорте позаботимся, не правда ли, Педро?
— Считай, что он у тебя уже есть, — сказал Педро. — На липовую фамилию. По этой версии ты не выезжал из Венесуэлы и не возвращался.
— Сколько это будет примерно стоить?
— Около тысячи долларов. У тебя есть столько?
— Да.
— Вот увидишь, когда все устроится, ты перестанешь колебаться.
Две недели спустя я был уже в нескольких километрах от столицы одного из латиноамериканских государств. Тщательно упрятав в коробке из‑под печенья свою долю драгоценностей, я на следующий день нанял машину и был таков.
Хорошо спланированная операция оказалась очень простой. Мы вошли в ломбард через магазин галстуков, расположенный рядом с конторой ростовщика. Леон и Педро уже побывали там несколько раз до этого, чтобы купить галстуки, хорошо рассмотреть замок и определить место, где можно сделать дыру в стене. Там не было сейфов, только шкафы вокруг. Мы вошли туда в десять часов вечера в субботу и вышли в одиннадцать вечера на следующий день. Все прошло гладко.
Итак, я находился примерно в дюжине километров от города и закапывал свою коробку у подножия высокого дерева. Я знал, что легко найду это место — дерево нетрудно было узнать, а кроме этого, я сделал на нем отметку ножом. Местность была приметная: прямо за мостом начинался лес, и первое дерево в нем, справа от дороги, было моим. Возвращаясь назад, километрах в пяти по дороге, я забросил подальше кирку.
В тот вечер мы все встретились в фешенебельном ресторане. Вошли по отдельности и вели себя так, как если бы встретились случайно в баре и решили поужинать вместе. Каждый спрятал свою долю: Леон — у друга, а Педро, как и я, в лесу.
— Каждому из нас нужно иметь свой тайник, — сказал Леон. — Таким образом, никто не будет знать, что каждый сделал со своей долей. Такие предосторожности часто предпринимают в Южной Америке. Если какие‑нибудь свиньи втягивают вас в дело, где все повязаны, бывает совсем не смешно. Если бедняга заговорит, он может стать Иудой только для самого себя. Итак, скажи, Папи, ты доволен своей долей?
— Думаю, что наша грубая оценка каждой вещи была правильной. Все прекрасно, претензий нет.
Вдруг раздалось: «Руки вверх!»
— Что за черт? — закричал Леон. — Вы с ума сошли! В мгновение ока нас окружили, надели наручники и препроводили в полицейский участок. Мы даже не доели устриц.
С человеком, попавшим в полицию, в этой стране часто обходятся по‑свински. Допрос продолжался всю ночь, по крайней мере не менее восьми часов.
— Так вы любите галстуки? — был первый вопрос.
— А пошли вы все…
И так до пяти утра. К концу допроса мы были издерганы до полного изнеможения.
Эти свиньи, ничего не сумев от нас выпытать, рассвирепели и буквально кипели от злости.
— О'кей. Вам слишком жарко, вы даже вспотели. Но мы вас сейчас охладим.
Мы едва держались на ногах, но нас запихнули в черный фургон и через четверть часа подвезли к огромному зданию. Было видно, как из него уходят рабочие, — видимо, их попросили об этом. Потом нас вытолкали из фургона, каждого поддерживали, почти тащили двое полицейских.
Огромный коридор, стальные двери справа и слева, на каждой что‑то типа часов с одной стрелкой — термометры. Я сразу догадался, что мы находимся в коридоре морозильника большой бойни. Остановились в одном месте, где стояло в углу несколько столов.
— Ну, — произнес главный. — Даю вам последний шанс подумать. Здесь морозильники для мяса. Вы понимаете, что это значит? Итак, последний раз спрашиваю, куда вы дели драгоценности и другие вещи?
— Ничего не знаю — ни о каких драгоценностях, ни о каких галстуках, — ответил Леон.
— О'кей, защитник. Ты и пойдешь первым. — Полицейские распахнули дверь. Оттуда пошел ледяной туман и стал растекаться по коридору. Сняв с Леона туфли и носки, они втолкнули его туда.
— Закрывай быстрее, — сказал шеф. — А то мы сами здесь окоченеем.
— А теперь, Чилиец, будешь говорить или нет?
— Мне нечего сказать.
Они открыли другую дверь и втолкнули его туда.
— Ты самый молодой итальянец (у меня был итальянский паспорт). Хорошенько посмотри на эти термометры. На них минус сорок по Цельсию. Это значит, что, если ты не заговоришь, мы засунем тебя туда потного, как после бани, которую ты прошел. И десять против одного, что ты схватишь пневмонию и умрешь в больнице меньше чем за сорок восемь часов. Как видишь, даю тебе последний шанс. Итак, участвовал ты в ограблении ломбарда, войдя через магазин галстуков? Да или нет?
— Я не имею никакого отношения к этим людям. Я знал только одного из них, причем очень давно. А недавно случайно встретил его в ресторане. Спросите официантов и барменов. Я не знаю, имеют ли они какое‑нибудь отношение к этому делу, но о себе могу твердо сказать — нет.
— Ну, макаронник, ты тоже сдохнешь. Жаль, ведь ты еще совсем молод. Но тут уж пеняй на себя — ты сам выбрал свою судьбу.
Дверь открылась. Они втолкнули меня в темноту, и я ударился головой о тушу мяса, висевшую на крюке, твердую, как железо. Я ничком упал на пол, покрытый ледяной изморозью. И мгновенно почувствовал ужасный холод, охвативший все тело, пронизывающий его насквозь и доходящий до костей. С невероятным усилием я поднялся на колени, затем, цепляясь за говяжью тушу, встал. Каждое движение причиняло боль, ведь до этого нас еще и избили. Невзирая на это, я стал хлопать руками, растирать шею, щеки, нос, глаза. А руки пытался согреть под мышками.
Все, что на мне было, — это брюки и разорванная рубашка. Они сняли с меня туфли и носки, поэтому ногам было ужасно больно: они примерзали к ледяному полу, и я уже начинал терять чувствительность в конечностях.
И тут я сказал себе: «Это не может продолжаться больше десяти минут, самое большее — четверть часа. После я буду похож на одну из этих туш — кусок замороженного мяса. Нет, нет, это невозможно. Они не могут так поступить с нами! Они ж не заморозят нас живыми?! Держись, Папи! Еще несколько минут, и дверь откроется. Этот холодный коридор покажется тебе теплым, как грелка».
Мои руки больше не двигались; я не мог ни сдвинуть их вместе, ни пошевелить пальцами, ноги примерзли ко льду, и у меня не было больше сил оторвать их. Подступал обморок, и за несколько секунд я увидел лицо своего отца, затем лицо прокурора, плывущее над ним, но оно уже было не таким четким, потому что слилось с лицами полицейских. Три лица в одном. «Странно, — подумал я. — Все они похожи, а смеются, наверное, потому, что выиграли» Потом я отключился.
Что случилось? Где я? Открыв глаза, увидел человека с красивым лицом, склонившегося надо мной. Я не мог еще говорить, потому что рот был замерзшим, но про себя спрашивал, что я здесь делаю, распростертый на столе?
Большие, сильные руки растирали меня каким‑то теплым жиром, и постепенно я стал приходить в себя. Шеф‑полицейский наблюдал за мной, стоя в двух‑трех метрах. Он выглядел раздраженным и обеспокоенным. Несколько раз мне открывали рот, чтобы влить капли спиртного. Но однажды они влили слишком много, я закашлялся и выплюнул все.
— Он спасен! — сказал массажист.
Растирание продолжалось не менее получаса. Я почувствовал, что, если захочу, смогу говорить, но продолжал молчать. И тут обнаружил, что справа от меня на столе лежит другое тело такого же, как у меня, сложения. Кто это? Леон или Чилиец? Значит, на столе нас двое. А где же третий? Другие столы были пустыми.
С помощью массажиста мне удалось сесть, и я увидел другого — это был Педро Чилиец. Они одели нас и накинули теплые халаты, специально предназначенные для людей, работающих внутри морозильников.
Шеф‑полицейский снова приступил к допросу.
— Ты можешь говорить, Чилиец?
— Да.
— Где драгоценности?
— Я ничего не знаю.
— А ты что скажешь, мистер Спагетти?
— Меня там не было.
— Ладно, хватит.
Я сполз со стола. С трудом встал и тут же почувствовал жжение в подошвах ног. Несмотря на боль, я обрадовался: это двигалась кровь и достигала самых отдаленных участков тела.
Я думал, что за этот день уже испытал самое страшное. Но был не прав, далеко не прав.
Они поставили Педро и меня рядом, и шеф, к которому вернулась его самоуверенность, приказал:
— Снимите с них халаты.
И как только я оказался обнаженным до пояса, тут же стал снова дрожать от холода.
— Эй вы, а сейчас посмотрите хорошенько вот на это. Из‑под стола они вытащили какой‑то тюк и поставили его перед нами. Это был замерзший труп, твердый, как доска. С широко раскрытыми глазами, неподвижными, как два куска мрамора. Большой Леон! Они заморозили его живьем!
— Хорошо посмотрите, hombres! — сказал шеф еще раз. — Ваш сообщник не захотел говорить. Теперь ваша очередь, если вы окажетесь такими же упрямыми, как он. Я безжалостен к вам, потому что дело слишком серьезное. Ломбард управляется государством, и в городе бродят грязные слухи, что якобы на это дело грабителей навел кто‑то из чиновников. Поэтому или вы заговорите, или через полчаса будете такими же, как ваш соучастник.
Мой разум еще не совсем вернулся ко мне, а вид этого трупа настолько вывел меня из равновесия, что в течение трех долгих секунд я балансировал в неуверенности на краю — чуть было не заговорил. Единственное, что помешало мне, так это неосведомленность о других тайниках. И они бы никогда не поверили этому, а я бы оказался в еще большей опасности.
К своему глубокому изумлению, я услышал очень уверенный, спокойный голос, голос Педро.
— Давайте попробуйте. Вы не испугаете нас такой чепухой. Да, конечно, это был несчастный случай — вы не хотели его заморозить, это была ошибка правосудия, вот и все. Но вы не посмеете повторить такую же ошибку с нами. Историю с одним трупом еще можно как‑то замять, но три иностранца, превращенных в куски льда, — это уже слишком. Не могу себе представить, как вы будете давать объяснение двум различным посольствам. От одного еще, может, отбрешетесь, но от двух сразу — вряд ли.
Я не мог не восхититься стальными нервами Педро. Полицейский мрачно посмотрел на Чилийца, ничего не говоря. Затем, после небольшой паузы, сказал:
— Ты — точно мошенник, но, должен признаться, соображаешь неплохо. — И, обернувшись к остальным, сказал: — Найдите для каждого рубашку и отведите в тюрьму. Теперь о них позаботится судья. С этими скотами нет смысла продолжать допрос — только теряешь время.
И он вышел.
А месяц спустя меня выпустили. Продавец галстуков подтвердил, что я никогда не был в его магазине. Бармен заявил, что я выпил два виски, заказал столик на одного, а потом уж появились те двое. И мы были очень удивлены, встретив друг друга в городе. Тем не менее мне было приказано покинуть страну через пять дней. Они боялись, что я, земляк Леона (у него тоже был итальянский паспорт), пойду в консульство и расскажу о том, что произошло.
Во время допросов мы лицом к лицу столкнулись с парнем, которого Педро знал, а я — нет. Это был служащий ломбарда, который и втянул его в это дело. В тот самый вечер, когда мы разделились, этот глупец подарил девице из ночного бара великолепное, антикварной ценности кольцо. Полицейским намекнули об этом, и им не составило труда заставить его заговорить. Вот почему Педро и Большого Леона так быстро вычислили.
Кстати говоря, Педро так и не отпустили, и он основательно увяз в этом деле.
С пятьюстами долларами в кармане я сел в самолет. Ни разу я не попытался даже приблизиться к своему тайнику — это было слишком рискованно. Я решил переждать, пока все не успокоится после того кошмара, через который я прошел. Газеты оценили ограбление ломбарда в двести тысяч долларов. Даже если это двойное преувеличение, то все равно остается сто тысяч, а значит, у меня в тайнике не меньше тридцати тысяч. Стоимость награбленного оценивалась согласно сумме, предоставленной взаймы под эти драгоценности, го есть половиной их фактической стоимости. А если бы я их продал, не обращаясь к скупщику, тогда, по моим подсчетам, мог бы стать владельцем более чем шестидесяти тысяч долларов! Итак, я имел то, что было нужно для мести. Конечно, до тех пор, пока я не начну проживать эти деньги. Но нет, они неприкосновенны, предназначены для большой цели, и я не должен тратить их на что‑либо другое — ни под каким предлогом
Ужасно обернулось это дело для моего друга Леона, а мне повезло. Правда, я был вынужден помогать Чилийцу. Он был уверен, что спустя несколько месяцев отправит верного товарища к тайнику и тогда сможет заплатить адвокату, а может быть, и за то, чтобы выбраться из тюрьмы. Как бы то ни было, у нас имелась такая договоренность — у каждого свой тайник и каждый сам по себе. Я лично не был склонен к такому решению но так принято в преступном мире, по крайней мере в Южной Америке: как только дело сделано, каждый сам за себя и за всех один только Бог.
И Бог за всех… Если действительно это Он спас меня, то Он не только благороден, но и великодушен. Впрочем, вряд ли, Бог не может потакать мести. И я знал, что Он против этого. За день до того, как меня выпустили в Эль‑Дорадо, я хотел поблагодарить католического Бога и мысленно сказал Ему: «Что мне сделать, чтобы выразить мою искреннюю благодарность за твою доброту?» И будто послышались слова, обращенные ко мне: «Откажись от мести». Но я не отказался — все что угодно, только не это. Так что не мог Бог защитить меня в этом деле. Совершенно исключено. Это была удача, и все, фортуна дьявола. Всевышний не стал бы мараться в этом.
Но каков результат! С результатом все должно быть в порядке — он надежно спрятан под старым деревом. Теперь у меня было все, что нужно для осуществления плана, который я носил в сердце эти последние тринадцать лет.
Как же я хотел, чтобы война пощадила этих негодяев, которые отправили меня в ад!
Самолет летел на большой высоте в сверкающем небе, над снежно‑белым облачным покровом. Эта излучающая свет чистота настраивала на высокий лад, и я стал думать о близких мне людях, отце, матери, вспоминать жизнь своей семьи и свое безмятежное детство. А подо мной, сквозь белые кучевые облака просвечивали мрачные, грязные тучи и шел серый мутный дождь, символизируя собой земной мир с его страстишками, борьбой за власть, желанием тщеславных идиотов доказать другим, что они лучше остальных таких же идиотов, любой ценой. И таких людей немало, мир полон холодных, бессердечных эгоистов, идущих к своей цели по трупам.
БОМБА