— Я не знаю, кто ты, и знать не хочу. Но дам тебе совет. В тот день, когда тебе захочется здесь переночевать, приходи. Я присмотрю за тобой.
Он говорил на каком‑то странном французском, но по его акценту я понял: он корсиканец.
— Вы корсиканец?
— Да. А корсиканец никогда не подведет. Не то что некоторые парни с севера. — И он многозначительно ухмыльнулся.
— Спасибо, буду иметь в виду.
Ближе к семи вечера Жожо зажег карбидную лампу. На полу расстелили два шерстяных одеяла. Стульев не было, и игроки должны были или стоять, или сидеть на корточках. Мы решили, что в этот вечер я играть не стану, буду только наблюдать и все.
Игроки стали собираться. Редкостные хари. Большинство — крупные, бородатые, с усами. Руки и лица — отмытые. И, хотя штаны запятнанные и поношенные, последняя и единственная рубашка на каждом — без единого пятнышка.
В середине импровизированного игорного стола были аккуратно разложены кости в маленьких коробочках. Жожо попросил меня принести каждому игроку по бумажному стаканчику. Их было около двадцати. Я налил всем рому. Ни один не отвел горлышка бутылки и не сказал: «Хватит». После одного круга трех бутылок как не бывало.
Каждый игрок неторопливо делал глоток и ставил свой стаканчик перед собой, а рядом клал трубочку, упаковку из‑под аспирина. Я знал, что в таких трубочках хранили алмазы. Трясущийся старый китаец поставил перед собой маленькие ювелирные весы. Много не разговаривали. Эти люди были измучены тяжелой работой под палящим солнцем, некоторые стояли по пояс в воде с шести утра и до Заката.
Ха, дело пошло! Сначала один, потом двое, и вот уже трое игроков взяли кости и внимательно рассматривали их, а затем передавали соседу. Должно быть, они сочли, что все в порядке, поскольку кости вернулись назад на одеяло без комментариев. Жожо разложил их по коробочкам — все, за исключением последней пары костей, которая осталась на одеяле.
|
|
Некоторые из гостей сняли рубашки и через некоторое время стали жаловаться на москитов. Жожо попросил меня зажечь несколько пучков влажной травы, чтобы выкурить их.
— Кто выбрасывает? — спросил рослый парень. Загорелая кожа его отливала медью, у него была густая черная кудрявая голова и небрежно наколотый цветок на правой руке.
— Да ты, если хочешь, — ответил Жожо.
Из‑под кавалерийского ремня эта горилла извлекла здоровую пачку денег, перехваченную эластичным бинтом.
— Сколько ставишь, Чино? — спросил кто‑то.
— Пятьсот болос (так сокращенно называли боливары).
— О'кей, пятьсот.
Игра началась. Выпала восьмерка. Жожо попытался выбросить восемь.
— Ставлю на тысячу болос, что ты не сможешь выбросить восемь дублем четверок, — произнес другой игрок.
— Принято, — ответил Жожо.
Чино удалось набрать восемь очков пятеркой и тройкой. Жожо проиграл. В течение пяти часов игра шла без возгласов и споров. Эти парни были необычными игроками. В тот вечер Жожо проиграл семь тысяч болос, а тот малый, которому везло, выиграл больше десяти тысяч.
В полночь решили игру остановить, но все сошлись на том, чтобы поиграть еще час. В час ночи Жожо объявил, что делает бросок.
— Я ходил первым, — заявил Чино, беря кости, — я и закончу игру. Ставлю весь свой выигрыш — девять тысяч боливаров.
Перед ним лежала груда банкнот и алмазов. Он поставил на банк все и выбросил семерку.
|
|
В первый раз при таком диком везении среди присутствующих прокатился ропот, все привстали.
— Давайте немного вздремнем.
— Ну, видел? — спросил меня Жожо, когда мы остались одни.
— Да, я обратил внимание, что рожи у них те еще. У всех оружие. Некоторые даже сидели при мачете — таких острых, что одним ударом снесут голову.
— Ты ведь и раньше видел таких…
— Верно, на островах, но, скажу тебе, никогда еще не ощущал опасность так близко, как сегодня.
— Привыкнешь. Завтра начнешь играть, и мы выиграем. Считай, дело в шляпе. Как, по‑твоему, к кому надо присмотреться получше?
— К бразильцам.
— Правильно!
Мы закрыли дверь на три огромные задвижки и рухнули в свои гамаки. Я сразу уснул, еще до того, как Жожо успел захрапеть.
На следующий день солнце палило так, будто собиралось нас поджарить — ни облачка, ни намека на малейший ветерок. Я раздумывал об этой удивительной деревне. Все здесь были гостеприимны и доброжелательны. Лица у людей внушали опасение, но манера говорить, на каком бы языке они ни изъяснялись, была такая, что теплые отношения складывались сразу. Я снова нашел огромного рыжего корсиканца — Мигеля. Он говорил на беглом «венесуэльском», то и дело вставляя английские и португальские словечки: они словно спускались в его речь на парашютиках. И только когда он изъяснялся по‑французски, надо сказать, с трудом, был слышен его корсиканский акцент. Мы пили кофе, который процедила для нас молодая смуглая девушка. Он спросил меня:
— Откуда ты, братец?
— После вчерашнего я не могу тебе врать. Я из заключения. А ты?
|
|
Он выпрямился и стал еще выше ростом, на лице появилось выражение благородства.
— Я тоже сбежал, но не из Гвианы. Я уехал с Корсики до того, как они смогли меня арестовать. Я благородный бандит.
Меня поразило его лицо, светившееся гордостью от сознания того, что он честный человек. Он продолжал:
— Корсика — истинный рай, единственная страна, где люди ради чести отдадут жизнь. Не веришь?
Не вдаваясь в подробности, я рассказал ему свою историю и заявил, что собираюсь вернуться в Париж разобраться с обидчиками.
— Ты прав. Но месть — то самое блюдо, которое ешь холодным. Будь осторожен. Получится плохо, если они схватят тебя раньше, чем ты удовлетворишь чувство мести. Ты со старым Жожо?
— Да.
— Он честный человек. Некоторые говорят, что он слишком ловок в игре в кости, но я не верю. Ты давно его знаешь?
— Да нет, но это ничего не значит.
— Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем больше узнаешь людей, это естественно, но есть обстоятельства, которые заставляют меня опасаться за тебя.
— Что такое?
— Дважды или трижды его партнеров убивали. Поэтому, повторяю, будь осторожнее. Когда почувствуешь опасность, приходи сюда. Мне можно доверять.
— Спасибо, Мигель.
Да уж, любопытная деревенька, уникальное сборище людей, затерянных в сельве, живущих дикой жизнью посреди тропического бурелома. У каждого своя жизнь. Иногда хижины состояли только из навеса, сделанного из пальмовых ветвей или кусков рифленого железа. Бог знает, как их туда занесло. Стены — из полосок картона или обломков досок, а иногда даже из тряпок. Никаких кроватей — только гамаки. Они ели, спали, умывались и занимались любовью практически на улице. И все же никто никогда не стал бы подглядывать сквозь хлипкие стенки, стремясь увидеть то, что происходит внутри. Здесь уважали частную жизнь друг друга. Если хотелось пойти повидать кого‑то, человек подходил к хижине не менее чем на два метра и предупреждал на манер колокольчика: «Есть кто‑нибудь дома?» Если хозяин вас не звал, вы говорили: «Я — друг», и он появлялся на пороге и вежливо отвечал: «Входите, чувствуйте себя как дома».
Перед большим бараком стоял стол, сколоченный из гладко подогнанных досок. На нем лежали ожерелья из настоящих жемчужин с острова Маргариты, несколько слитков чистого золота, наручные часы, кожаные ремешки и браслеты для них и много будильников. Ювелирный магазин Мустафы.
Позади стола — старый араб приятной наружности. Мы немного поболтали: он был марокканцем и сразу понял, что я француз. Было пять часов дня, и он спросил:
— Ты ел?
— Нет еще.
— И я не ел. Если хочешь, садись со мной. Мустафа был добрым и неунывающим человеком. Мне было с ним легко, поскольку он не спрашивал, откуда я. Он пригласил меня заходить к нему, как только у меня появится настроение.
Наступал вечер, я поблагодарил Мустафу и отправился к себе в хижину. Вскоре должна была начаться игра. Я вовсе не волновался по поводу своего «боевого крещения». «Риск — благородное дело», — говорил Жожо и был совершенно прав. Если я задумал доставить чемодан с динамитом на Орфевр, 36 и разобраться с остальными, мне были нужны деньги, много денег. Следовало побыстрее освоиться с нынешней ситуацией.
Была суббота, а шахтеры — люди набожные и по воскресеньям отдыхали. Поэтому игра должна была начаться не раньше, чем в девять часов и продолжиться до рассвета. Народ повалил толпой к нашей хижине, но она не могла вместить такого количества желающих. Жожо пригласил лишь тех, кто мог делать высокие ставки. Таких нашлось двадцать четыре человека: остальным пришлось играть на улице. Я пошел к Мустафе, и он одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как классные игроки выбывали из игры, их могли заменять те, кто стоял снаружи.
Банко и снова банко[6]. Не останавливаясь, Жожо бросал кости таким образом, что я продолжал делать ставки.
— Ставлю один к двум, — он выбросил шесть дублем троек; десять дублем пятерок…
Глаза мужчин горели. Каждый раз, когда кто‑то опрокидывал стаканчик, одиннадцатилетний мальчик наполнял его ромом. Я попросил, чтобы ром и сигареты обеспечивал Мигель.
Очень скоро игра накалилась и достигла высшей точки. Не спрашивая разрешения у Жожо, я изменил его тактику. Я наступал не только на него, но и на остальных, и это вызвало его недовольство. Зажигая сигарету, он сердито пробормотал: «Хватит, парень! Не ломай игры». К четырем утра передо мной лежали куча боливаров, крузейро, американских и вест‑индских долларов, алмазы и даже несколько слитков золота.
Жожо взял кости. Он поставил пятьсот боливаров. Я поставил тысячу.
И он выбросил семерку!
Я поставил долю, составляющую две тысячи боливаров. Жожо вынул пятьсот, которые выиграл. Он снова и снова выбрасывал семерку.
— Что ты собираешься делать, Энрике? — спросил Чино.
— Поставлю четыре тысячи.
— Играет только банкующий!
Я взглянул на человека, который это сказал. Невысокий и кряжистый, черный, как начищенный ботинок, глаза красные от выпивки. Наверняка бразилец.
— Выкладывай свои четыре тысячи болос.
— Этот камень стоит дороже. — И он бросил алмаз перед собой на одеяло. Он сидел на корточках в розовых шортах, голый по пояс. Китаец подобрал алмаз, положил его на весы и сказал:
— Он тянет только на три с половиной тысячи.
— О'кей, пусть три с половиной, — согласился бразилец.
— Бросай, Жожо.
Жожо бросил, но бразилец схватил кости, как только они покатились. Я ждал, что будет: он едва взглянул на кости, поплевал на них и бросил назад Жожо.
— Выбрасывай их как есть, оплеванные.
— О'кей, Энрике? — спросил Жожо, глядя на меня.
— Как хочешь.
Жожо разгладил на одеяле складку и, не вытирая кости, бросил их этаким длинным движением. И опять выпала семерка.
Бразилец подскочил, словно подброшенный пружиной, рука его потянулась к оружию. Успокоившись, он бросил:
— Это еще не моя ночь. И вышел.
В тот момент, когда он вскочил, как чертик из табакерки, моя рука метнулась к пистолету. Жожо, однако, даже не пошевелился, хотя именно ему прежде всего досталось бы от черного. И я понял, что мне еще учиться и учиться выдержке, пока не пойму, когда именно нужно выхватывать оружие и стрелять.
Мы закончили игру на рассвете. Глаза слезились от сигарного и сигаретного дыма. Ноги затекли от бесконечного сидения на корточках. Но был и отрадный опыт: я ни разу не поднялся, чтобы пописать, а это означало, что полностью владею нервами и ситуацией.
Мы спали до двух часов дня. Когда я встал, Жожо не было. Я надел брюки, но в карманах было пусто! Черт! Жожо, наверное, стянул мою долю. Мы так не договаривались! Я вышел и обнаружил его у Мигеля — он ел макароны с мясом.
— Все о'кей, дружище? — спросил он.
— И да, и нет. Не стоит обчищать чужие карманы.
— Да не мели чепухи, малыш. Я знаю, что нужно делать. Пойми, у нас все должно быть на взаимном доверии. Неужели ты не понимаешь, что во время игры, в азарте ты мог запихнуть алмазы куда угодно, кроме карманов? К тому же ты не знаешь, что выиграл я. Поэтому совсем неважно, опустошаем ли мы свои карманы вместе или порознь. Это вопрос доверия.
Он был прав. Жожо заплатил Мигелю за ром и табак. Я спросил его, не покажется ли парням подозрительным, что он оплачивает их выпивку и курево.
— Я плачу не один! Каждый, кто срывает куш, оставляет кое‑что на столе. И все знают это.
Одна ночь сменяла другую, а мы все играли и играли. Прошло две недели. Мы делали все более крупные ставки, однако самой большой из них неизменно оставалась жизнь.
В последнюю ночь на поселок обрушился страшный ливень. Один из игроков поднялся, выиграв кучу денег. Он вышел почти одновременно с рослым малым, который до того сидел некоторое время не играя: кончились деньги. Минут через двадцать этот парень, которому так не повезло вначале, вернулся и начал, как безумный, играть. Я подумал, что выигравший одолжил ему денег, но мне показалось странным, что он дал ему так много.
Наступил рассвет, ливень кончился, и выигравшего нашли меньше чем в пятидесяти метрах от нашей хижины. Его убили ножом. Я рассказал об этом Жожо.
— К нам это не имеет никакого отношения, — заметил он равнодушно. — В следующий раз будет осмотрительнее.
— У тебя не все дома. Следующего раза у него не будет!
— Верно подмечено, но что мы можем поделать?
Я неукоснительно выполнял советы Хосе — каждый день продавал иностранные банкноты, алмазы и золото ливанцу, владельцу ювелирного магазина в Сьюдад‑Боливаре. По верху его лачуги тянулось объявление: «Здесь покупают золото и алмазы: цены самые высокие». И чуть ниже — «Честность — мое самое большое богатство».
Я осторожно запечатывал все чеки, подлежащие оплате, по предъявлении мною и только мною, в конверт. Их нельзя было перевести на чье‑то имя или выдать по ним наличные кому‑то, кроме меня. Каждая собака в этом районе знала, чем я занимаюсь, самым опасным для меня было время игры и особенно момент ее окончания. Иногда славный Мигель приходил и кормил меня, когда мы прерывались ночью.
В последние пару дней у меня начало складываться ощущение, что атмосфера сгущается, растут недоверие и подозрительность. Мне было знакомо это ощущение по жизни на островах: когда в бараке на островах что‑то назревало, все ощущали это, хотя никто не мог сказать, почему. Может быть, будучи настороже, мы улавливаем невидимые волны, исходящие от тех, кто способен на грубую выходку? Я никогда в таких случаях не ошибался.
Например, вчера четыре бразильца провели целую ночь, подпирая стены комнаты в темноте. Время от времени один т них выступал из мрака на яркий свет, падавший на одеяло, и делал до смешного маленькую ставку. Они никогда не брали кости, не просили их. И никто из них не носил на виду оружия. Ни мачете, ни ножа, ни пистолета. Все это никак не вязалось с их физиономиями потенциальных убийц. Без сомнения, они делали это намеренно, чтобы усыпить нашу бдительность.
В этот вечер они вернулись. На них были рубашки навыпуск, что означало наличие оружия за поясом. Они устроились в тени, но я видел, как глаза, не отрываясь, следили за движениями игроков. Хладнокровие Жожо иногда казалось мне фантастическим. Его совершенно ничего не трогало. Хотя время от времени он ставил наудачу на других игроков. Я знал, что такого рода игра возбуждает его, он дважды или трижды выигрывал те же самые деньги. Неприятная ситуация создавалась в тех случаях, когда игра достигала кульминации и он начинал переправлять мне огромные суммы — слишком быстро…
Несколько раз я намекал Жожо, что он заставляет меня выигрывать чересчур часто. Он смотрел так, будто не понимал, о чем речь. Трюком с туалетом я воспользовался накануне, так что не было никакого резона использовать его сегодня. Если бы эти типы решили действовать, то не стали бы ждать моего возвращения, а перехватили бы меня где‑то между лачугой и сортиром.
Я чувствовал, как росло напряжение. Четверо по углам были нетерпеливее, чем обычно. Особенно один, куривший сигарету за сигаретой. Поэтому я начал банковать направо и налево, несмотря на дикие взгляды Жожо. В довершение ко всем несчастьям, я выиграл вместо того, чтобы проиграть, и, вместо того, чтобы уменьшиться, кучка денег передо мной росла. Они лежали тут же, в основном пятисотенными бумажками. Я был настолько взвинчен, что, взяв кости, положил сигарету прямо на деньги и прожег две дырочки в сложенной банкноте. Я проиграл ее вместе с тремя остальными. Выигравший встал, попрощался и вышел.
В пылу игры я не заметил, как пролетело время, и вдруг, к своему изумлению, снова увидел ту же бумажку на одеяле. Я прекрасно помнил, кто ее выиграл — очень худой белокожий человек лет около сорока с пятнышком на мочке левого уха. Но его здесь уже не было. Через пару секунд я восстановил картину полностью: он ушел один, я в этом был уверен. Никто из четырех типов даже не шелохнулся. А это означало, что у них был один или несколько сообщников снаружи, которые информировали, что выходит человек с алмазами или деньгами.
Вокруг стояло полно играющих, и я не мог бы точно сказать, кто здесь появился после того, как парень вышел. Сидевшие часами не менялись, а место этого худого парня с прожженной банкнотой было занято тут же, стоило ему лишь уйти.
Но кто же поставил эту банкноту на кон сейчас? Мне так хотелось взять ее и спросить об этом. Но ото было чересчур рискованно.
Мне угрожала опасность, и никаких сомнений на этот счет у меня не осталось. Я чувствовал некоторое напряжение, но держал себя в руках. Следовало соображать побыстрее. Было четыре часа утра. До начала седьмого не рассветет: в тропиках солнце встает сразу после шести. Поэтому, если что и произойдет, то между четырьмя и пятью. На улице стояла кромешная темень. Сказав, что мне надо выйти подышать свежим воздухом, я оставил весь свой выигрыш аккуратно сложенным там, где сидел. На улице ничего необычного я не заметил.
Потом я вернулся и сидел спокойно, но все мои чувства были обострены. Спиной я почувствовал, как две пары глаз впились мне в позвоночник.
Жожо бросил кости, а я дал игрокам сделать ставки. Теперь перед ним выросла целая кипа банкнот, выигранных по правилам, что он просто ненавидел.
Ситуация становилась все круче, я был в этом абсолютно уверен и сказал с совершенно естественной интонацией, будто и не предостерегал Жожо, по‑французски:
— Я на сто процентов уверен, что случится несчастье, чую это. Давай вместе защитим нашу долю оружием.
Жожо улыбнулся, словно я говорил что‑то приятное: он беспокоился обо мне не более, чем о ком‑нибудь еще.
— Друг мой, какой смысл в таком идиотском поведении? И кого из нас конкретно надо прикрывать?
Действительно. Кого прикрывать? Какой смысл защищать его? Он не остановится, это уже точно. У парня с вечно зажженной сигаретой было два полных стаканчика рома, и он выпил их одним махом, один за другим.
Неразумно было выходить в одиночку в непроглядную темень, даже с оружием. Ребята на улице видели меня, а я не мог их увидеть. Выйти в соседнюю комнату? Еще хуже. Там уж точно был их человек: он легко мог проникнуть снаружи, приподняв в стене доску.
Оставалось только одно — на глазах у всех сложить весь выигрыш в холщовый мешочек, оставить его там, где я сидел, и пойти пописать. Они не станут предупреждать свое наружное наблюдение, потому как денег со мной нет. Я выиграл больше пяти тысяч болос. Однако лучше расстаться с ними, чем потерять жизнь. Как бы там ни было, существовал только один выход из этой ловушки, которая могла захлопнуться в любой момент.
Я принял решение. Было уже без семи пять. Я собрал на виду у всех банкноты, алмазы в трубочках из‑под аспирина. Нарочно затолкал все в холщовый мешочек. Как можно естественнее затянул веревочки, положил мешочек рядом с собой и сказал по‑испански, чтобы было понятно всем: «Последи за мешочком, Жожо. Мне что‑то нехорошо Пойду подышу свежим воздухом».
Жожо внимательно наблюдал за тем, что я делаю. Он протянул руку: «Дай‑ка мне. Пусть лучше побудет у меня, чем где‑то там».
Нехотя я протянул ему свой мешочек: тем самым он подвергал себя опасности. Но что делать? Отказать? Это выглядело бы странно.
Я вышел, держа руку на револьвере. В темноте я никого не мог разглядеть, но мне и не надо было их видеть, чтобы понять, что они там. Быстро, почти бегом я устремился к Мигелю. Оставался шанс, что, вернувшись с ним и большой карбидной лампой, мы сможем избежать потасовки. К несчастью, дом Мигеля был в двух сотнях метров от нашей лачуги. Я побежал.
— Мигель, Мигель!
— В чем дело?
— Вставай скорее, бери оружие и лампу, там несчастье!
Бах! Бах! В кромешной тьме прогремели два выстрела. Я помчался туда, не помня себя. В хижине не горело ни одного огонька. Я зажег фонарик. Люди вбежали с лампами. Никто из комнаты не выходил. Жожо лежал на полу. Из его простреленной шеи струилась кровь. Он был жив, но в беспамятстве. Оставленный рядом электрический фонарь объяснил ситуацию. Сначала они выстрелили в карбидную лампу, потом в Жожо. Пользуясь фонарем, забрали выигрыш, лежавший перед ним, — мой мешочек и его деньги. Рубашка на нем была разорвана, холщовый ремень‑футляр, который он носил прямо на теле, вспорот то ли ножом, то ли мачете.
Все игроки, конечно же, упорхнули. В комнате остались немногие. Восемь человек сидели, двое стояли, четыре типа жались по углам плюс мальчик, разливавший ром.
Все предлагали помощь. Жожо отнесли к Мигелю, где ему из ветвей сделали носилки. Он лежал там все утро в состоянии комы. Кровь запеклась, она больше не лилась, и, по мнению английского шахтера, это был хороший знак, хотя, как знать, — ведь эти дуроломы могли проломить ему череп, и тогда возможно внутреннее кровоизлияние. Я решил не трогать его. Шахтер из Эль‑Кальяо, старый приятель Жожо, отправился на другую выработку, чтобы привезти так называемого врача.
Я все время был рядом с Жожо. Днем, часа в три, он открыл глаза, выпил несколько капель рома и, с трудом выдавливая из себя слова, прошептал:
— Не трогайте меня. — И еще: — Это была не твоя ошибка, Папи, а моя. — Он помолчал немного, а потом произнес: — Мигель, позади твоего свинарника зарыта банка. Пусть одноглазый передаст ее моей жене, Лоле.
Несколько минут он еще был в сознании, а потом снова впал в забытье. На закате он умер.
Толстая донья Карменсита пришла навестить его. Она принесла несколько алмазов и три или четыре банкноты — все, что нашла утром на полу нашего дома. Бог знает, сколько народу побывало там, и ни один не тронул ни денег, ни алмазов.
Вся небольшая община в полном составе пришла на похороны. Четверо бразильцев тоже были здесь, в рубахах навыпуск. Один из них подошел ко мне и протянул руку. Я притворился, что не заметил его руки и как бы дружески ткнул его в живот. Да, я не ошибся. Револьвер там, где я и думал.
Стоило ли с ним связываться? Заняться этим прямо сейчас или потом? И как? Что сделано, то сделано. Время ушло.
Мне больше всего хотелось побыть одному, но существовала традиция — после похорон обойти все закусочные, владельцы которых пришли на кладбище и выпить там. Пришли хозяева всех забегаловок!
Когда я был у доньи Карменситы, она подошла и села рядом. Она поднесла стакан анисовой ко рту, я — свой, но только для того, чтобы скрыть сам факт нашей беседы.
— Лучше уж он, чем ты, — проговорила она. — Теперь ты можешь спокойно отправляться куда хочется.
— Что ты имеешь в виду под этим «спокойно»?
— Все знают, что ты всегда сдавал свои выигрыши ливанцу.
— Допустим. Теперь они что, убьют ливанца?
— Да уж. Еще одна проблема.
Я сказал донье Карменсите, что выпитое — за мой счет. Ноги сами повели меня к импровизированному кладбищу — расчищенной площадке в пятьдесят квадратных метров. Восемь могил, последняя — Жожо. Перед ней стоял Мустафа. Я подошел к нему.
— Что ты здесь делаешь, Мустафа?
— Пришел помолиться за старого друга и принес ему крест. Ты ведь забыл сделать это.
Черт возьми, и правда, забыл. Но я об этом и не задумывался.
— Ты не христианин? — спросил он. — Я не видел, чтобы ты молился, когда они закапывали его.
— Знаешь, я думаю, Бог, конечно, есть, Мустафа, — сказал я, чтобы сделать ему приятное. — И более того, я благодарен ему за то, что он заботится обо мне, вместо того, чтобы послать меня туда, куда он уже отправил Жожо. И я могу сделать больше для старика, чем если бы молился за его грешную душу, — я прощаю его, он ведь был всего лишь бедным маленьким обманщиком из трущоб Бельвиля, и единственная профессия, которой он обучился, — игра в крэпс.
— Ты о чем, братишка?
— Да это я так, неважно. Но поверь: мне действительно жаль, что он умер. Я пытался спасти его. Никогда не надо думать, что ты умнее и шустрее всех других, потому что в один прекрасный день найдется человек, который двигается быстрее тебя. Жожо хорошо здесь, он навеки остается с тем, что он любил, — приключениями и природой
Я медленно побрел в деревню. Раскачиваясь в гамаке, курил сигару за сигарой и так провонял никотином, что разогнал всех москитов.
Я подводил итоги.
Десять тысяч долларов только за несколько месяцев жизни на свободе И тут, и в Эль‑Кальяо я встречал людей разных национальностей, с различным жизненным опытом, но каждый из них был полон человеческого тепла. Благодаря им и этой жизни среди дикой природы, столь непохожей на городскую, я узнал, как прекрасна свобода, свобода, за которую я так долго страдал.
И еще. Благодаря Шарлю де Голлю и янки война подошла к концу, в этой бойне, охватившей миллионы людей, жизнь какого‑то заключенного роли не играла. Тем лучше для меня при наличии такого количества проблем обо мне забудут, и хорошо. Мне было тридцать восемь лет, тринадцать из них я провел в заключении: пятьдесят три месяца одиночного пребывания, включая Санте, Консьержери и Болье, а также тюрьму на островах. Я никогда никого не презирал, кроме тюремщиков и полицейских. У меня одновременно было и слишком большое образование, и недостаточное. Черт подери, не лучшая перспектива в этом мире. Мне следовало бы позаботиться о покое и жить, как отставные каторжники в Эль‑Кальяо Но в глубине души я чувствовал сильное беспокойство, жуткую жажду жизни. Приключения манили меня с такой силой, что я не знал, смогу ли когда‑нибудь жить спокойной жизнью.
И я должен был отомстить… Успокойся, Папи, успокойся. У тебя еще много времени, ты должен постепенно научиться верить в будущее. Потому что, хотя ты и поклялся жить честно в этой стране, сейчас ты на воле и забыл об обещанном.
Как трудно жить подобно другим — повиноваться, как они, идти в ногу с кем‑то, неукоснительно выполняя правила.
Давай‑ка вздремнем. Но до этого я встал и вышел на улицу, долго смотрел на звезды и луну, прислушивался к бесчисленным звукам, доносившимся из таинственной сельвы, что окружала деревню стеной, настолько же темной, насколько ослепительной казалась сиявшая луна.
А потом я уснул, мягко покачиваясь в гамаке, счастливый от сознания того, что я свободен, свободен, свободен, и я — хозяин своей судьбы.
ПРОЩАНИЕ С ЭЛЬ‑КАЛЬЯО
На следующее утро, около десяти, я отправился на встречу с ливанцем.
— Еду в Эль‑Кальяо и Сьюдад‑Боливар по адресам, которые ты мне дал. Но заплатят ли они мне по твоим счетам?
— Ты можешь пускаться в путь с легким сердцем.
— Но если они убьют и тебя?
— Пусть тебя это не волнует Тебе заплатят, что бы ни случилось. Ты сам‑то из Франции? Откуда именно?
— Окрестности Авиньона, недалеко от Марселя.
— А у меня есть давний друг родом из Марселя, но сейчас он живет далеко от тех краев Александр Гиг.
— Что ты говоришь! Так он ведь и мой близкий приятель!
— Я рад, что ты его знаешь.
— Где он живет? Как я могу попасть туда?
— В Боа‑Виста. Но туда долгий и трудный путь.
— А чем он там занимается?
— Он парикмахер. Проще простого найти его — нужно только спросить француза‑парикмахера и дантиста.
Я с трудом сдерживал смех, потому что хорошо знал этого ни на кого не похожего парня — Александра Гига. Его сослали одновременно со мной, в 1933 году, мы вместе плыли через океан, и у него было достаточно времени, чтобы рассказать мне в подробностях о том, чем он занимается.
В 1929 или 1930 году, в одну из субботних ночей, Александр с приятелем тихо пробрались в крупнейший лиссабонский ювелирный магазин. Для этого им потребовалось взломать квартиру зубного врача этажом выше. Чтобы выяснить расположение квартир в доме и убедиться в том, что в воскресенье дантист с семьей уезжает из дома, и чтобы снять слепки с ключей от входной двери и хирургического кабинета, им пришлось неоднократно посещать кабинет.
— Он хорошо знал свое дело, — рассказывал мне Александр, — пломбы все еще на месте. Почти без шума за две ночи мы вынесли драгоценные камни и открыли два сейфа. В те времена еще не составляли фотороботов, но дантист умел точно описывать людей, и нас накрыли. Португальский суд дал нам десять и двенадцать лет. По приговору нас вывезли в Анголу, которая тогда находилась под контролем администрации Бельгийского и Французского Конго. Проблем с бегством не было — наши друзья просто вывезли нас на такси. Но я оказался идиотом и поехал в Браззавиль, мой же напарник выбрал Леопольдвиль. Через несколько месяцев меня схватила французская полиция. Французы не отправили меня обратно в Португалию — я был препровожден во Францию и получил двенадцатилетний срок вместо десяти лет, присужденных мне португальцами.