В светлые летние ночи прозрачной красотой овеяны острова двинской дельты. В летние ночи гладь двинских протоков тиха и бледна. Тёмные силуэты деревень встали на высоких угорах. Старые деревянные церкви, такие тихие и простые, возносят в бледное небо свои шатры и чешуйчатые главы… Иногда жильё сползло вниз, и тяжёлые срубы, грузно навалясь на сваи, смотрят в воду.
Север, обетованная земля художников, Север, сокровищница старинного словесного жемчуга.
Здесь до сих пор жив классический эпос. Здесь велика любовь к песне, к обряду, к слову.
«Слово на Севере любят и хранят, и украшают им свою жизнь, как скатным жемчугом» (О. Озаровская. «Бабушкины старины». 1916).
В двинском крае старинную поэзию хранят обыкновенные женщины. Особенно ярким это свойство души бывает во время обрядов, плачей на свадьбах, на похоронах. Слушая «плачный причет», размеренные певучие строфы, разделяемые воплем, выкриком, вылившимся тоже в определённо-мелодическую форму, не знаешь, чему дивиться: художественности содержания или совершенству внешней формы «плача».
Особый отпечаток на архангельскую поэзию наложил дух староверия.
Этот дух веет на Севере повсюду. Сама природа с великим морским простором, с широкими реками, тёмными бесконечными лесами настраивает на особый лад душу северянина и влечёт его к мистицизму старой веры.
Канонный, бесконечный напев, тёмные величавые сарафаны, белые узкие рукава, струи кадильного дыма из старой кадильницы, таинственные скиты, кладбища со сказочно красивыми резными столбами и крестами неотделимы от пустынных рек и озёр, от дремучих елей и сосен, молитвенно воздевающих хвойные паникадила.
Молитвенно растворяется в этой атмосфере душа человека, и уход в старую веру на Севере не редок.
В Архангельском крае в домах старинные изображения райских птиц Сирина и Алконоста. В книге «Хронограф» повествуется про каждую.
Слушая пение райской птицы,
Кто поблизости будет,
Тот всё в мире позабудет;
Тогда ум от него отходит
И душа его из тела исходит.
Про пение Сирина:
Кому услышати случится,
Таковый от жития сего отлучится.
Но не яко там он упадёт,
Но во следе ея теча, умирает.
Бывают натуры, словно они слышали когда-то пение птиц блаженного рая. И уж их «в мире сём» ничто не привлекает. Встречаются такие люди в какой угодно среде и поступают с собою различно.
На Севере они шли в пустыни, в леса, в скиты. Безразлично – по старой, по новой ли вере жили раньше. А если оставались в миру, до смерти томились и мечтали о «прекрасной матери пустыни». В картинах Нестерова и Плотникова лирически нежно выражена эта мечта.
В Заостровье на кладбище над зелёными могилами растут стройные сосенки и стоят расписные кресты.
Изукрашены кресты титлами, чертами и резами. На крышечке у креста коник.
Под таким крестом спит Наталья Петровна.
Заостровская крестьянка, она часто приезжала в город и подолгу жила, гостила у нас в доме. Считалась как бы членом семьи.
Мечтательница, песенница, она умела заронить в душу любовь к прошлому.
Плоть от плоти, кровь от крови северянка, Наталья Петровна «держала» в году 12 пятниц, учила молиться грозному Илье Громовику. Свято верила в домовых хозяина и хозяюшку, в банного, в водяного хозяина. Рассказывала таинственные были о древних людях. Пела стихи, пела песни.
Смотрит мечтательно и говорит.
Рассказывает про моленную своего племянника в Заостровье:
– …Образа-ти хороши, прежны, правильны. На среднем тябле Деисусно моленье поставлено, а на сторонах порядовно праздники, лики разны… Чины к чину, ряд к ряду, лико к лику. А вси в венцы, в басмы, в цаты изодеты, пеленами изувешаны… Уж сколь красиво дак… Перед каждым образом свешна. Мущины в долгих кафтанах, женщины в сарафанах, хазы золоты. Платки шолковы, на кромку надеты… Пенье – старинно, долго, проголосно. Водя голосами-то. Как запоют, дак не знать, где и стоишь. Ладоном ещё накадят. Буди в раю…
Летом ездим гулять за реку.
Ходим по обрывистому угору. Под высоким солнцем лениво плывёт река. Когда с воды тянет ветерок, пожня шелковисто волнуется травами в цвету. Наталья Петровна идёт и, ровно наклоняясь, рвёт цветы. Уж целый букет у неё. Красивый. «Маслице» похоже на солнышко с белыми лучами. Розовая и белая «кашка» и пушистые метёлки «чая».
– Наталья Петровна, курочка или петушок?
Улыбаясь, смотрит на кисточку метляка и говорит:
– Хорошо здесь. Тишина. Недаром праведные-то столь пустыню возлюбили. На век бы тут остаться. Чтобы глаза не видели да уши не слышали. – Тяжело вздохнёт. Радостей на веку мало было. – Уйти бы в пустыню… Прекрасная мати пустыня!
Станет говорить стих:
Отцы во пустыни скитались,
И сам Господь пустыне похваляет.
И уж поёт:
Прекрасная мати пустыня,
Любезная моя другиня,
И сам Господь пустыне похваляет:
– Прекрасная мати пустыня,
Цветы расцветают;
В пустыни птицы воспевают
Архангельскима гласы…
Наклоняется, рвёт цветы и говорит:
– Иосиф-царевич белокаменны полаты, сады-винограды, всё оставил. Был красавец, куда взглянет – цветы расцветают. Пошёл в пустыню. По тёмным лесам идёт, зверя не боится. Дудочку вырезал, играт на дудочке. Зверьё за Иосифом идёт, его не трогают.
Пришёл в пустыню, стал и говорит:
Прекрасна мати пустыня,
Любезна моя кнегина!
Прими мя, пустыня,
Со многима грехами.
Пустыня ему отвечает, она во тысячу гласов:
У меня во пустыни
Постом попоститься,
У меня во пустыни
Богу помолиться.
У меня во пустыни
Не с кем погуляти;
У меня во пустыни
Не с кем говорити.
Придёт мать весна-красна,
Я пойду во темны леса,
Во зелены луга.
Станут листвие шумети
Да вси со мною говорити.
И я буду цветы собирати,
Про пустыню буду пети.
Хорошо на лугу. Подует с Двины ветерок, тихонько зашумят и заволнуются травы и цветы. Полетят мотыльки. И опять всё стихнет под солнышком. В чашечке шиповника возится и басовито гудит бучень. Поёт Наталья Петровна:
Придёт мать весна-красна,
Я пойду во темны леса,
Во зелены луга.
Станут листвие шумети
Да вси со мною говорити.
И я буду цветы собирати,
Про пустыню буду пети.
– Когда скиты остатки нарушали, я молода была. Николай Первой последний был гонитель. Пустынь иша много стояло: за Цигломиной, за Рикасихой, Лахта, Корода, Табор, Андурска пустынь… За Лявлей было… Указ пришёл всё жечь, по брёвнышку раскатывать. Иконы либо жгли, либо на воз складут, а на лики чиновники сядут. Медны складни начальство в городу на сплав продавало. Стариков, старух всех разгонили. На дворе зима, деваться им некуда. По миру пошли… Мёрзли, так по двое, по трое каждый день находили… Андели, беда кака была. Хоть в петлю было полезайте…
Уносилась мыслью в далёкие века и зачинала досельный сказ о Соловецком разореньи. Возбуждают и расстраивают рассказы о недавних гонениях, а о Соловецком разореньи уж и «славу поют, и старину скажут». Скорбь о нём, скорбь песенная. Эпическая дымка заволакивает это событие в памяти народа.
– Не восхотели отцы, соловецки доброхоты, нову веру примать. Помолилися Спасу Преображенью да и затворились. Послали на их войско. Кругом обитель обстали. Да колько лет даром и простояли. Воевод каждый год сменяют; монастырь всё стоит. До того дошло, и всем не мочно стало… Зосим и Саватий стали на небе совет советовать, стали Богу за обитель печаловать: «Создай, Господи, один конец!» Тут им Спас проглаголует: «Не печалуйтесь, мои светы. Чому быть суждено, то и сбудется. Я, истинной Спас, соловецких стояльцев не покину. Готовы им венцы золотые, отворены райские двери».
А в Москве царь последнего лютого воеводу посылает.
<…>
Зосим-Саватий опеть, как увидали суда, стали на поветерь противну запушшать. Стали к Спасу конатьсе… «Благослови, Господи Боже, обитель боронить!» Спас опеть возговорит. Уж не к Зосиму-Соватию, а к соловецким стояльцам. <…>
У меня круг престолу места много,
На престоли золотых венцов довольно.
Вы первы ко мне, старцы, ступайте,
Со престолу золоты венцы хватайте.
Опять монастырь обложил. Из пушек стали палить. Да так до самого Крещенья. А в монастыре одного начальника Логин звали. В тёмну-ту пору, святкам зачало у его сердце тоснуть. Канун Крещенья отмолились, а он места прибрать не может. Сходил, караулы поставил, и стал его сон долить. Только повалился, ему как в ухо кто-то и сшептал: «Логине, возстани, воинство ратно во граде будет скоро!» Скочил, осмотрелся – никого нету… Опять его сон одолил. Другой раз голос сказал: «Логине, возстани, воинство ратно во град входит!» Он опять скочил и думат: «К добру ле, к худу? Што это мне?» И опять его сон одолил. Третье голос ровно ему сшумел: «Воинство ратно во граде, во граде!»
Логин кинется туда. В самых воротах столкнулись соловецкие с воеводиными. И соловецкие защитники все в битве полегли.
Оставшихся в живых всех рассудили: одних в прорубь, других на плаху, третьих на крюки; руки, ноги, языки обрезали.
Казни были на льду. Пришла весна, тела оставались неубранными.
Тепло стало. Стала трава зеленеть. А лёд у берега с телами мучеников стоит, не тронувшись. «А ночами над има андельско пенье, свечи горят, ладоном веет; столпы к небу огненные воздымаютсе».
Пришёл указ тела казнённых зарыть. И захоронили их в братскую могилу. Когда зарыли последнего, льдина треснула и, разделившись, ушла в море.