Томас Мертон
Одинокие думы
«Мертон Томас. Одинокие думы»: Издательство францисканце; Москва; 2003
Оригинал: Douglas Harding, “Open to The Source”
Перевод: Андрей Кириленков
Аннотация
Томас Мертон (1915-1968), монах Ордена траппистов, - один из самых значительных духовных писателей XX века. Знаменитым его сделала вышедшая в 1947 году автобиография под названием «Семиярусная гора». Затем последовали ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни - «Семена созерцания», «Человек - не остров», дневник «Знамение Ионы», сборники статей «Спорные вопросы», «Порыв в неизреченное» и многое другое.
«Одинокие думы» появились на свет в маленьком скиту, неподалеку от монастыря траппистов в Луисвилле (штат Кентукки, США), где Мертон впервые ощутил, что такое настоящее уединение. «В моей книге, - писал он, - нет ничего, чего бы уже не сказали (и сказали гораздо лучше) шумящие на ветру сосны. Эти строки - всего лишь эхо тишины и мира, которые почти осязаемы, когда дождь льет на окрестные холмы и леса».
под редакцией Наталии Трауберг
Одинокие думы
Томас Мертон
Благодарности
Переводчик и редактор благодарны канонику Дональду Олчину за дружескую и духовную поддержку начинания, связанного с переводом книг Томаса Мертона на русский язык, и за первый грант;
монсеньору Уильяму Шеннону за грант, позволивший закончить перевод;
Ирине Языковой, Надежде Волковой за чтение рукописи и полезные советы;
Полу Пёрсону и Филиппу Буббайеру за помощь в понимании трудных мест;
архимандриту Виктору (Мамонтову) и его прихожанам за молитвы и интерес к личности и наследию Томаса Мертона.
Предисловие к русскому изданию
Томас Мертон, несомненно, счел бы за честь быть изданным в России. Книгу «Одинокие думы» он написал в середине пятидесятых, а точнее между 1953 и 1954 годами, спустя всего несколько лет после выхода имевшей небывалый успех «Семиярусной горы», его автобиографии. Мертону тогда много писали восторженные почитатели его творчества, но известность отнюдь не радовала монаха, искавшего уединения, безмолвия и удаления от мира. «Одинокие думы», сборник коротких духовных размышлений, был сразу же принят американскими читателями и спустя недолгое время переведен на китайский, французский, немецкий, итальянский, японский, польский, португальский и испанский языки.
«Одинокие думы» Мертон писал на подъеме, впервые испытав на собственном опыте, что такое настоящее уединение. Ценители его творчества до сих пор сравнивают эту книгу с Pens¶es* Блеза Паскаля. В 1951 году Мертон был назначен наставником молодых монахов, готовившихся к рукоположению. Он тогда много работал над беседами по монашеской духовности, истории Ордена, осуществлял пастырскую опеку монахов и писал для издателей.
«Одинокие думы» появились на свет в маленьком деревянном скиту, расположенном на одном из лесистых холмов неподалеку от Гефсиманского монастыря. Свое временное пристанище Мертон называл скитом Св. Анны. Обычно он уходил туда днем для молитвы и размышления; и там же делал наброски, которые потом были собраны в книгу. Один из таких набросков стал духовной классикой. Это - молитва, обращенная к Господу, Которого Мертон обрел в своем уединении:
Господи Боже мой, я не знаю, куда иду. Я не вижу перед собой дороги и не знаю толком, куда она приведет. Не знаю я и самого себя, - ведь я только думаю, что творю Твою волю, и может оказаться, что это совсем не так. Но я верю, что Тебе угодно само стремление угодить Тебе. Надеюсь, что сохраню его во всяком деле и не отступлю. Знаю, что если я устою, Ты проведешь меня верным путем, хотя сам я не буду знать, как я шел. Буду верить Тебе и тогда, когда мне покажется, что я пропал и брошен в тени смертной. Не убоюсь, потому что Ты всегда со мной и никогда не оставишь меня на погибель.
Эта молитва, я думаю, выражает самую суть веры Мертона, его доверие Богу и преданность Божией воле. Вот уже много лет ее вручают паломникам и гостям, приезжающим в наш монастырь. Перепечатывали ее и переводили бесчисленное множество раз.
Собранные в этой книге заметки Мертон сначала назвал «Тридцать семь медитаций». Их главная тема - человек и сообщество людей. Мертон настаивал на том, что человеку для обретения полноты бытия надо уметь быть наедине с самим собой. Поэтому его размышления касаются и общества в целом, и, в особенности, судьбы христианства.
Мертон обладал великим даром писать, обращаясь прямо к сердцам людей - христиане ли они, иудеи или мусульмане. Он умел говорить и находить общий язык даже с тибетскими буддистами. Незадолго до своей гибели в Бангкоке 10 декабря 1968 года Мертон, на севере Индии, в Дарамсале, трижды подолгу беседовал с Далай-ламой. Позднее тот говорил, что Мертон первым показал ему всю красоту и глубину христианства.
В предисловии к японскому изданию «Одиноких дум» Мертон писал: «В моей книге нет ничего, чего бы уже не сказали (и сказали гораздо лучше) шумящие на ветру сосны. Эти строки - всего лишь эхо тишины и мира, которые почти осязаемы, когда дождь льет на окрестные холмы и леса».
Я надеюсь, что сказанное в этой книге затронет нечто глубоко сокрытое в тех, кто будет ее читать. Томас Мертон этого хотел. Он хотел, чтобы люди, несмотря на свою занятость, находили время для безмолвия и созерцания, для уединенного предстояния Богу - неважно где, в монастыре или на торжище.
28 февраля 2002 г.
Аббатство Девы Марии Гефсиманской, Луисвилль, штат Кентукки, США
Брат Патрик Харт, OCSO*
Предисловие редактора, или благодарность блудного сына
Недавно завершился очень тяжелый век. Мы, люди, творили много зла и, соответственно, много страдали, кто - от своих грехов, а кто - главным образом, от чужих, причем число жертв приобрело невиданные масштабы. Может быть, это столетие больше других связано с тем, что говорит пророк Исайя о служителе Ягве. Библеист Анна Великанова высказала предположение, что, исходя из этого опыта, придется расширить понятие мученичества, включив в число «свидетелей» невинные жертвы.
Те, кто долго жил в ХХ веке и доверялся Богу, поистине ощущали, как Он страдает из-за того, что происходит с Его детьми, и как нуждается в соработниках. Иногда кажется, что святых было гораздо больше, чем в другие времена, но этого мы знать не можем. Однако можем заметить, что у невольных соработников и у соработников добровольных отчетливо подчеркнуто евангельское свойство - умаление, тоже вольное и невольное. Именно оно объединяет таких непохожих людей, как Папа Иоанн XXIII и Томас Мертон.
Непохожи они во всём, что важно для мира: глава Католической Церкви - и простой монах; ангельский старец - и странный, безвременно умерший человек; чистейший простец из крестьянской семьи - и выходец из богемы, прошедший малопривлекательный путь не то хулигана, не то представителя «золотой молодежи». Однако «добрый Папа» сразу узнал своего, прочитав книгу молодого трапписта, и так умилился, что послал ему столу, в которой был интронизирован. Общее у них настолько просто, что о нем и говорить бы не стоило, если бы оно не было таким редким, особенно - в прошедшем веке.
Честертон говорит, что святой - противоядие против того греха, который преобладал в его дни. ХХ век, еще больше прежних, помешался на гордыне, от жалкого самоутверждения до «демонических твердынь». Оба великих соработника Бога, жившие в этом столетии, были исключительно смиренны, и в этой книге смирение Мертона выражено яснее всего.
Казалось бы, сколько раз это сказано и просто показано в притче притч - о блудном сыне, но первородный грех залепляет нам уши. Проповедники знают, как непрестанно приходится спорить «на две стороны» - и с апологетами самоутверждения, которых так поддерживают психологи, и с апологетами отчаяния. Собственно говоря, это скорее две фазы, чем разные стороны. Цепочка примерно идет так: «Ну, я человек хороший» - «Ой, вроде бы нет!» - «Ну, тогда на свете сплошной ужас».
И Иоанн XXIII, и Мертон смиренно признавали свое ничтожество и благодарили Бога за незаслуженную безмерную любовь. Перед нами - книга, свидетельствующая об этом. Как обычно, кто-то найдет в ней «радость узнавания», кто-то - набор приевшихся - да и сомнительных - трюизмов. Но, к нашему счастью, всегда есть и третьи, для которых это - новость, Благая весть, дающая мир и свободу.
Н. Трауберг
Москва, 14 марта 2003
Одинокие думы
От автора
Мои размышления, быть может, порадуют благосклонного читателя, который хоть что-то нашел для себя в моих книгах «Семена созерцания» и «Человек - не остров». Вся ценность моих трудов, если у меня вообще получилось что-нибудь стoящее, в том, что, в известном смысле, я писал для себя и своих единомышленников. Прежде всего это касается второй части, которую я назвал «Любовь к уединению». Тот, кто знаком с поразительным «Миром тишины» Макса Пикара, поймет, как повлиял на автора этот швейцарский мыслитель.
Предисловие
Собранные в этой книге заметки появились в 1953- 1954 годах, когда автор - по милости Божией и благорасположению настоятеля - мог чаще бывать и молиться в уединении. Это объясняет, как возникло название, но ничуть не означает, что получилась автобиография. Здесь нет ничего личного, частного, как нет и рассказов о каких-то духовных приключениях. У автора, собственно, их и не было, а если бы и были, он не доверил бы их бумаге. Перед вами всего лишь его раздумья о созерцательной жизни.
Здесь, конечно, нужна оговорка. Вполне может оказаться, что столь важное для автора совсем не важно для людей, далеких от монашеского призвания. В этом смысле книга получилась вполне личной. В ней есть и обобщения, и наблюдения en passant*, иногда почти банальные. Эзотерического в ней нет ничего. И все же тому, кто писал эти строки и ведет не вполне обычную жизнь, дороги его размышления об одиноком предстоянии Богу, безмолвной беседе с Ним, о том, как, пребывая наедине с собой, мы бываем связаны друг с другом. Добавлю в скобках, что для ордена, к которому автор принадлежит, его образ жизни - совсем не идеал; в сущности, это - идеал отшельнический*.
С тех пор как появились эти заметки, в жизни их автора, разумеется, многое переменилось, и некогда высказанное им дало со временем самые неожиданные всходы.
В век тирании, когда человек обесценен и унижен, должны быть услышаны все, кто здраво судит о его внутренней свободе и праве быть наедине с самим собой. Бездуховная цивилизация губит человека, оглушая его своим грохотом, и нельзя допустить, чтобы она заглушила голоса ее неутомимых разоблачителей: христианских святых, восточных мудрецов, подобных Лао-цзы и мастерам Дзен; мыслителей, подобных Торо, Мартину Буберу и Максу Пикару. Легко говорить, что человек - «общественное животное». Это очевидно. И все же никто не вправе превращать его в винтик безликого механизма - светского или религиозного.
Общество, в сущности, жизнеспособно лишь до тех пор, пока не посягает на одиночество своих членов. Оно и зовется «обществом» только потому, что сложено не из масс или безликих единиц, а из личностей. Личность же немыслима без свободы и ответственности, а они, в свою очередь - без внутреннего одиночества, целостности, чувства собственной реальности, способности отдать себя обществу или отказать ему в этом даре.
Растворяясь в безликой, движимой слепыми инстинктами толпе, человек теряет свою человечность, целостность; он не может ни любить, ни владеть собой. Если люди не знают внутреннего одиночества, то их соединяет уже не любовь, а наглая и жестокая власть. Эта власть отнимает принадлежащую им по праву свободу, и всё общество разлагается, пораженное ненавистью и раболепием.
Ненависть, этот тяжкий духовный недуг, изнутри разъедает наш падкий до наживы мир. Никакой технический прогресс от нее не излечит. Поэтому истинное исцеление всегда было и будет духовным. Но как сказать о Боге и любви тем, кто не слышит? Евангельской вести внимают сердцем, а сердце, не возделанное безмолвием и одиночеством, остается глухим.
Иными словами, вера немыслима без свободы, без умения владеть собой и без свободного принятия благодати. Человек не поверит, пока его ум и сердце работают, как автомат, пока сам он растворен в толпе таких же, как он, бездушных и безликих существ, лишенных права быть собой.
Словом, сказанное в этой книге касается не только монахов, но и каждого из нас, нашего общего будущего и, конечно же, будущего нашей веры.
Часть 1
Грани духовной жизни
I
Духовную жизнь, как и всё живое, хранит и питает то истинно сущее, что есть вокруг и выше нас. Пребывание в мире иллюзий поистине губит ее. Тот, кто питается призрачным бытием, обречен на голодную смерть; и нет горше участи, чем принять эту напрасную гибель за плодоносную, жертвенную «смерть», ведущую в жизнь.
Смерть, ведущая в жизнь, - это не бегство от истинного бытия, а всецелая преданность ему, самопожертвование. Ее начало - в отречении от мнимого бытия, которое мы сами творим, глядя на мир сквозь призму эгоистических желаний. Но прежде, чем мы поймем, что мир, особенно материальный, полон иллюзий, мы должны ясно увидеть, что он реален. Материальное «призрачно» только в сравнении с высшей реальностью духовного. Отречение от тварного начинается с того, что мы пытаемся разглядеть, каково оно само по себе, и отходим в сторону. Только отстранившись от тварного, обретя перспективу, мы дойдем до реального, действительного, истинного в нем. Нельзя разглядеть то, что сжимаешь в объятиях. Отпустив тварное на свободу, мы по-настоящему его оценим и ощутим в нем Божие присутствие. Так мы ступим на пролегающий во мраке путь созерцания. В конце этого пути мы обретем тварное таким, каково оно в Боге*.
Отцы-пустынники думали, что пустыня потому так дорога Богу, что ее совершенно не ценят люди. Она пуста, и ее нельзя опустошить еще больше. Она ничем не привлекает и не сулит наживы. Избранный народ скитался по ней сорок лет, водимый Богом. Если бы евреи шли прямо, то попали бы в землю обетованную всего через несколько месяцев. Но Бог задумал иное. Он хотел, чтобы люди полюбили Его в пустыне, а потом вспоминали свои скитания, как прекрасное время, прожитое с Ним наедине.
Пустыня - как и горы, и море - сотворена для того, чтобы оставаться собой, а не для того, чтобы ее преображали. Поэтому и обитают в ней те, кто хочет быть самим собой, или, попросту говоря, одинокие, нищие, полагающиеся только на Бога; те, кто не возводит великих замыслов между собой и Творцом.
Так, по крайней мере, должно быть. Но есть и другая сторона. Во-первых, пустыня - это страна безумия, а во-вторых - прибежище дьявола, изгнанного в «пески Верхнего Египта» скитаться по «безводным местам»*. Жажда сводит с ума; да и сам дьявол обезумел от жажды. Заточив себя в собственном величии, он потерял его и теперь жаждет вернуть потерянное.
Уходя в пустыню, чтобы оставаться самим собой, надо быть настороже. Там нередко становятся слугами того, кто обитает в бесплодном раю пустоты и ненависти, и сходят с ума.
Взглянем на сегодняшнюю пустыню. Чем она стала? Колыбелью для нового и страшного творения; полигоном для силы, с помощью которой человек хочет «рас-творить» то, что Бог благословил. Пустыня добилась своего: Бог человеку больше не нужен. В век, когда техника творит чудеса, люди полагаются только на себя. Забыв о Творце, они возводят в пустыне невиданные доселе защищенные поселения, где ставят свои опыты и предаются пороку. Но эти вырастающие в мгновение ока помпезные города не похожи на Град Божий, сходящий с небес, дабы просветить землю явлением мира. Не похожи они и на Вавилонскую башню, воздвигнутую некогда в пустыне Сеннаар, высотою до небес, чтобы сделать себе имя (ср. Быт 11, 4). Они - перекосившая лик земли мерзкая ухмылка дьявола. В них всё секретно и брат шпионит за братом; сквозь них - как кровь по венам - текут деньги; их утроба чревата новейшим и гибельным оружием.
Можно ли, глядя на эти города, не стремиться очистить свое сердце? Люди со своими деньгами и машинами бегут в пустыню, оседают в ней, польстившись на власть и богатство. Они не противостоят дьяволу, как Христос, а верят его посулам, поклоняясь бесовской мудрости. Теперь повсюду пустыня. Повсюду и одиночество, где нужно бы плакать о своих грехах, вести брань с врагом, очищать сердце, исполняясь Божией благодати.
Пустыня - также прибежище отчаяния, а оно тоже повсюду. Но не станем думать, что внутреннее одиночество - то же, что поражение. Молчаливо признавая себя побежденными, мы ни от чего себя не спасем, ведь отчаяние - бездонная пропасть. Если мы сдадимся на его милость и постараемся об этом забыть, оно поглотит нас.
Итак, наша пустыня - глядеть отчаянию в лицо, но не уступать; попирать его крестным упованием; неустанно вести с ним брань. Без страха вступая в бой, мы увидим рядом с собой Христа; сложив оружие, мы так Христа и не найдем.
II
Природные свойства не предопределяют людей ни к святости, ни к пороку. Независимо от характера, одни идут к спасению, другие - на погибель. Научимся же смотреть на свою натуру, как на дар Божий, на талант, который умножают до тех пор, пока не вернется Царь*. Трудный у нас характер или легкий - не так уж важно. Правильно распорядившись тем, что имеем, всё подчинив добрым устремлениям, мы во многом превзойдем тех, кто служит своим задаткам, а не заставляет их служить себе.
Святой Фома Аквинский писал, что человек добр, если его радует добро, и зол, если его радует зло; человек добродетелен, если счастлив, когда живет праведно, и порочен, если услаждается грехом (Summa Theologiae, I-II, q. 34, a. 4). То, что мы любим, говорит о том, каковы мы.
Человек познается по своей кончине. Но и то, с чего он начал, говорит о многом. Если хотите знать, каков человек сейчас, посмотрите, сколько он прошел от начала и близок ли к цели. Нельзя ведь считать закоренелым грешником того, кто не любит самого греха и грешит по немощи.
Человек праведный от Бога исходит и к Нему возвращается. Бог дарует ему бытие и наделяет талантами. Взрослея, человек начинает выбирать. Конечно, на него влияют и врожденные склонности, и опыт первых лет жизни, и окружающие его люди, и события в мире, и среда. Но несмотря ни на что, он свободен.
Но свобода - это не нравственная пустота и не презрение к закону. Ни обстоятельства, ни склонности или даже страсти не отменяют ее, а лишь ставят пределы свободным проявлениям воли, придают нашей свободе конкретные очертания.
Конечно, вспыльчивый разгневается скорее, чем человек спокойного нрава. Но пока он в своем уме, он может обуздать свой порыв. Вспыльчивость - лишь черта характера; ее направляют к добру или злу, следуя расположению воли. Если человек хочет зла, то и нрав его станет орудием тьмы на погибель ближним и его душе. Если же он хочет добра, то нрав его поможет противостоять злу в себе и быть опорой тем, кто преткнулся. Мы сами решаем, чего нам хотеть - добра или зла.
Чувства иногда восстают против разума, но нелепо думать, что им вообще нет места в духовной жизни. Христианство - не стоицизм; крест Христов не разрушает человека, а освящает его целиком. Христианскую отрешенность от мира не надо путать с бесчувствием. Сколько подвижников так и не достигли святости, потому что умертвили свою человечность, не дав ей - действием благодати - свободно раскрыться во всей ее полноте.
Святой - человек совершенный, храм Святого Духа*. Он воспроизводит по-своему хоть какую-то долю совершенства, внутреннего строя и мира, присущих Человеку-Христу, Чья душа, ипостасно единая со Словом Божиим, без противоречий сочетала в себе и чистое Боговидение, и простые, глубокие человеческие чувства - любовь, жалость, печаль, радость, скорбь, негодование, изумление, тревогу, страх, утешение, мир.
Став бесчувственными, мы изменим своему предназначению и не полюбим Бога как люди. Если мы охладеем к ближнему, то и Бог не полюбит нас так, как хотел - Сердцем Человека, Иисуса, Бога и Сына Божьего, Помазанника, Христа.
Поэтому вести аскетическую жизнь надо с величайшей осторожностью, с первых же шагов дорожа своими задатками, натурой, чувством - всем, что составляет нашу человечность. Из всего этого слагается личность, а тем самым и святость, ведь свят тот, кого любовь Божия привела к полноте личного бытия и тем уподобила Творцу.
Обуздывая свои чувства, мы даем им вызреть. Жалость к себе губительна, поэтому аскеза не щадит чувств, а если щадит, то не приносит плода. По-настоящему отрекаясь от себя, мы страдаем, нуждаясь порой в самом необходимом.
Нам и должно пострадать. Усмиряя чувства, воображение, ум, волю, мы делаем их богаче и чище. Излишество притупляет восприятие, а воздержание с избытком возвращает ему силу и природную живость. Воздержание просвещает совесть и разум, помогает ясно мыслить и здраво судить, укрепляет волю; оно воспитывает и возвышает чувства. Не потому ли так бездарно порой религиозное искусство и пресно благочестивое чтиво, так сентиментальна молитва и тускла духовная жизнь, что за ними не стоят самоотречение и подвиг?
Некоторые люди в порыве героического отчаяния уходят в пустыню, где их чувств ничто не питает. Они надеются найти там Бога, но нередко терпят поражение, - ведь когда умирают чувства, умирает и всё человеческое. Из пустыни надо выходить такими, какими вышли из нее Иисус и Иоанн Предтеча, чьи чувства были глубоки, не падки на ложные посулы, испытаны в искушениях, сильны, чисты, благородны.
III
Духовная жизнь - это не работа ума, не мысль и, конечно же, не ощущение, когда «чувствуют», «переживают» что-нибудь «духовное», будто бы приходящее от Бога.
И все-таки ни мысль, ни чувство нельзя изгнать из духовной жизни. Ей нужно и то, и другое, ведь она не замкнута где-то в «высшем» души, где нет места ни уму, ни воображению, ни телу. В противном случае, немногие смогли бы жить духовно, да и жизнью это не назовешь. Если уж жить, то в полную меру - и телом, и душой, и умом, и чувством, и духом. Бог же, действуя в нас по нашей вере и любви, всё в нас возвысит и преобразит.
Молитвенно размышляя, бесполезно просто «думать», а еще бесполезнее - увязать в словах, перебирая в уме затасканные обороты.
Рассудочность губительна, потому что подменяет жизнь мыслью, а поступки - идеями. Но человек - не бесплотное существо, и ему не дано действовать одним лишь умом. Он призван проживать то, что думает. Того, что он еще не пережил, он толком и не знает. Действуя, мы делаем знание частью самих себя, вступаем в реальность, стоящую за представлениями.
Быть «разумным животным» вовсе не значит «думать как человек, а поступать как зверь». И думать, и жить надо по-человечески. Разумное и животное начала - условные понятия. Незачем делать вид, что они существуют отдельно, как самодостаточные реальности. Человек един. Он - и тело, и душа. Не живя как единое целое, он попросту умирает.
Жизнь не сводима к мысли. Да и мысль существует не сама по себе - ее рождает и движет независимое от нас бытие. Только неустанно согласуя мысль с жизнью, а жизнь - с мыслью, мы будем обновляться, переживая новое в старом и старое в новом. Жизнь всегда нова.
IV
Слово «самопреодоление» может звучать очень неприятно, потому что нередко означает не преодоление себя, а преодоление чего-то собственными силами. Речь идет о нашей собственной победе. Над чем же? Над чем угодно, только не над нами.
По-настоящему преодолевают себя не своей силой, а содействием Святого Духа. Победить себя - значит отречься от себя.
Но сначала надо стать самим собой. Нельзя отдать то, чего не имеешь.
Точнее говоря, надо, овладев собой, отказаться от своей воли и вверить ее Христу, чтобы Он победил там, где мы бессильны.
Мы не овладеем собой, пока хоть немного не поверим в себя и не будем уповать на победу. Если мы не познаем ее вкуса, наша надежда умрет, не дав плода. Надо знать победу и любить ее больше, чем поражение.
Некоторые стремятся к какой-то отвлеченной праведности, которая им совершенно неведома. Усилия их тщетны. Предпочитая пороку праведность, они не сумеют отличить ее от противоположного порока.
Каждый из нас интуитивно тянется к добру и уклоняется от зла. Но если мы не постигли на опыте, что значит быть добрым, наша интуиция будет нас то и дело подводить (сколько хороших людей потеряло веру в добродетель, с отвращением глядя на мнимую праведность святош! Грешники иногда очень чутки к фальши и всегда точно знают, каким должен быть праведник. Когда же они видят, что «достоинства» праведных слабее и скучнее порока, то, решив, что достоинства и вовсе бессмысленны, продолжают грешить, хотя им самим от этого тошно).
Как же быть, если мы еще очень далеки от праведности? Как на опыте познать ее? Благодать Божия, данная нам через Христа, нашего Господа, рождает в нас стремление, содержащее в себе начатки искомого опыта. Сам Христос побуждает нас «любить» праведность, которой в нас еще нет.
Благодать, эта милосердная любовь, содержит в себе все добродетели, только они пребывают в ней тайно и неявно, подобно тому как ветви и листья дуба тайно пребывают в жёлуде. Жёлудь словно предвкушает, что такое быть дубом. Так и мы предвкушаем полноту христианской праведности, когда получаем благодать*.
Благодать сеет в нас семена, которым мы - с Божией помощью - даем пустить в нас корни и прорасти. В конце концов мы видим, что это и есть действующий в нас Христос.
Не будем забывать радость, которую мы испытываем, сделав добро, не станем и любоваться собой. Запомним, что добродетель не просто доступна и ценна: она легче, радостнее, плодотворнее, чем порок.
Ложное смирение не должно лишать нас удовлетворения от победы. Это удовлетворение принадлежит нам по праву. В духовной жизни, особенно вначале, оно просто необходимо.
Не стану скрывать: со временем мы остаемся один на один с изъянами, выправить которые уже не в силах. Тогда мы смиренно ведем борьбу с, казалось бы, непобедимым противником, не имея никакого удовлетворения от побед. Да мы и не хотим тех наград и утешений, которые некогда имели, - ведь мы ищем добра не ради воздаяния, а ради него самого. Но прежде чем отказаться от удовлетворения, его надо узнать. В начале пути оно необходимо. Трудясь над собой, будем стремиться к нему, не озираясь с опаской.
V
Лень и трусость - злейшие враги духовной жизни. Когда же они рядятся в одежды «благоразумия», опаснее их нет ничего на свете. Маскарад этот тем более пагубен, что благоразумие относят к высшим духовным добродетелям. Не оно ли, в самом деле, учит нас, как отличить человека рассудительного от труса? Если глаз твой будет чист... если свет, который в тебе, есть тьма...**
Благоразумие говорит нам, чего Бог хочет от нас, а чего - нет. Тем самым оно побуждает нас быть чуткими к внушениям благодати, учит покоряться воле Божией, как бы та ни проявлялась.
Лень и трусость ставят достигнутое благополучие выше любви Божией. Они не верят Богу, и будущее страшит их своей неопределенностью.
Благоразумие не дает растратить себя понапрасну, а для трусости напрасна всякая трата. Благоразумие подскажет, какое усилие тщетно, а какое - необходимо.
Лень бежит от любого риска, благоразумие - только от бессмысленного. Благоразумие заставляет идти на риск по вере и благодати. Когда Иисус говорил, что Царство Небесное берется силою*, Он имел в виду, что ради него надо рисковать.
Более того, следуя за Христом, мы рано или поздно всё поставим на карту, чтобы всё приобрести. Ставя на невидимое, мы рискнем всем видимым, осязаемым. Мы ведь знаем, что рисковать стоит, поскольку нет ничего ненадежнее этого преходящего мира. Проходит образ мира сего (1 Кор 7, 31).
Только мужество приводит к истинной простоте. Трусость держит в плену двоедушия, заставляя метаться между миром и Богом. В этих метаниях нет веры, а есть только сомнения. Мы ни в чем не уверены, потому что не вверяем себя невидимому Богу. В этих метаниях нет и надежды. Мы боимся потерять видимую опору, хотя и понимаем, что она когда-нибудь рухнет. Наконец, эти метания лишают нас истинной молитвы, потому что мешают нам по-настоящему просить. Когда же мы просим, мы сомневаемся, что нас услышат, и, пока молимся, втайне готовим себе ответ по своему человеческому разумению (ср. Иак 1, 5-8).
Стоит ли вообще тревожить Бога, если мы так мало доверяем Ему, что и во время молитвы слушаем не Его, а себя?
VI
Вне любви Христовой нет духовной жизни. Мы духовны только потому, что Христос нас любит. Его полное любви Святое Сердце восхотело, чтобы мы жили Его Духом, Который исходит от Отца через Слово и Который есть любовь Иисуса к Отцу. Поэтому суть духовной жизни - в том, чтобы принять дар Святого Духа, Его любовь.
Когда мы знаем, как велика любовь Христова, мы не боимся приходить к Нему во всей своей нищете, слабости, духовной скудости и немощи. Когда мы понимаем истинную природу Его любви, мы предпочитаем быть нищими и беспомощными и не стыдимся своего бедственного положения. Страдание идет нам на пользу, если мы не ищем ничего, кроме милости. Беспомощность доставляет нам радость, если мы действительно верим, что сила Божия в немощи совершается*.
Тот, кто ценит свою нищету, глядя на нее в свете бесконечной любви Божией, имеет духовное разумение и действительно понимает, как Бог любит нас.
Возлюбим свою нищету, как любит ее Христос. Она Ему дорога. Он умер на Кресте, чтобы принести ее к Отцу и обогатить нас Своей неиссякаемой любовью.
Возлюбим и нищету других так же, как ее любит Христос. Посмотрим на ближних Его сострадательным взором. Но как сострадать другим, если не хочешь, чтобы помиловали тебя самого и простили тебе твои грехи?
Мы не научимся прощать, пока не испытаем, что значит быть прощенными. Поэтому будем рады, если наши братья не помнят зла. Прощая, мы поступаем друг с другом так же, как Христос поступает с нами; мы даем торжествовать в нас Его любви.
VII
Христианин живет вне себя**. Он живет во Христе, верой в Искупление, любовью к Искупителю, умершему за нас из любви к нам. Но более всего он живет надеждой на жизнь будущего века.
Надежда - тайное основание истинного аскетизма. Она не верит человеческим оценкам и стремлениям, не приемлет мира в его привычном обличье, и не потому, что человек или мир - зло, а потому, что мы плохо обращаемся с тем, что в нем есть доброго.
Надежда - источник радости. В ней мы принимаем мир таким, каков он во Христе, то есть полным обетований. Благость мира напоминает, что Бог благ и потому верен Себе. Он обещал нам новую землю и новое небо***, воскресение и жизнь во Христе.
Если подвижник не ждет обещанного Богом, то его подвиг - не вполне христианский.
Твой Крест, Господи, - мое единственное упование. Твое смирение, Твои страдания и смерть освободили меня от несбыточных надежд. Ты убил в Себе тщету этой жизни и, восстав из мертвых, даровал мне вечность.
Могу ли я желать богатства, если Ты был нищ? Могу ли искать мирской славы и власти, если дети тех, кто превозносил ложных пророков и побивал камнями истинных, отвергли Тебя, пригвоздив к Кресту? Могу ли я лелеять в своем сердце надежду, которая меня же и пожирает - несбыточную надежду на полное счастье в этой жизни? Я ведь знаю, что за ней стоит отчаяние.
Буду уповать на то, чего не видел глаз, и не стану ждать видимого воздаяния. Буду уповать на то, что не приходило на сердце человеку, и не стану доверять собственному сердцу. Буду уповать на то, чего не касался человек, и не стану полагаться на то, что держу в руках. Смерть их разожмет, и несбыточная надежда растает.
Буду полагаться на Твою милость, а не на себя. Буду уповать на Твою любовь, а не на свою силу, телесную крепость или одаренность.
Если я доверюсь Тебе, всё станет мне силой, крепостью и опорой, всё поведет на Небо. Если же нет, всё обернется погибелью.
VIII
Наши падения - расплата за главный грех, грех неведения, иначе говоря - за неблагодарность. Ведь и язычники, говорит апостол Павел (Рим 1, 21), как будто «знавшие» Бога, не знали Его, потому что не благодарили за то, что им было открыто. Они не познали Его, потому что не радовались Его любви. Не любящий Бога не знает Его - ведь Он есть любовь. «Deus caritas est».
Мы познаём Бога тем совершеннее, чем больше Его благодарим. Благодаря Бога, мы открываем для себя, что Он - любовь.
Евхаристия, жертва хвалы и благодарения - это пылающая печь Богопознания. Здесь Христос, возблагодарив Отца, отдает всего Себя, чтобы прославился Отец и прощены были наши грехи. Если мы не «знаем» Его в этой жертвенной самоотдаче, какая нам от нее польза? «Боговедение более, нежели всесожжения» (ср. Ос 6, 6). Если мы неблагодарны, если вместе с Христом не прославляем Отца, то мы Христа и не знаем.
Беспристрастности, чего-то среднего между благодарением и холодностью, просто нет на свете. Неблагодарный ропщет по любому поводу, а кто не любит, тот ненавидит. В духовной жизни нельзя удержаться на грани между любовью и ненавистью. Напускная беспристрастность отвратительна, потому что за ней стоит ненависть, рядящаяся в любовь.
Равнодушие делает сердце «не горячим и не холодным»*. Оно не любит открыто и не ненавидит; оно отвергает Бога и Его волю, но на всякий случай - дабы не уронить себя в глазах окружающих - притворяется, будто любит. Равнодушие быстро настигает того, кто не привык благодарить Бога за Его милости. Тот же, кто искренне откликается на щедрость Божию и дорожит тем, что получил, не может быть равнодушным. Благодарность никогда не уживется с лицемерием. Она делает нас искренними, иначе она - не настоящая.
Благодарность - это нечто большее, чем упражнение ума или словесная формула. Невозможно принять к сведению, что Бог то-то и то-то для нас сделал, а потом между делом выразить Ему признательность.
Благодарность видит Любовь Божию во всём, что дал Бог, а Он дал нам всё. Каждый наш вздох - дар Его любви, каждое мгновение бытия - плод Его нескончаемой милости. Поэтому благодарность ничего не принимает как должное, но всегда чутка, всегда ждет чуда и прославляет Бога за Его щедрость. Всё дело в том, что она не понаслышке, а опытно знает, как благ Господь**.
IX
Что значит сознавать и переживать собственную «ничтожность»?
Я ничего не добьюсь, если брезгливо отвернусь от своих заблуждений, грехов и ошибок, будто бы их и не было и будто бы я сам был когда-то не собой, а кем-то иным. Отмахиваясь от себя, я останусь слеп. Напускное смирение говорит: «Я - ничто», подразумевая под этим: «Жаль, что я - вот такой!».
Видя, как мы ущербны и как беспомощны, мы часто отрекаемся от себя, но не находим покоя. Если же мы полюбим собственную ничтожность, то по-настоящему познаем ее. Полюбим мы ее, если поймем, что она - благо. Но сначала ее надо просто принять.
Сознание собственной беззащитности приходит по дару свыше. Оно рождает смирение, которое любит свою нравственную и бытийную беспомощность перед Богом, дорожит ею превыше всего.
Любя свою ничтожность, не надо отрекаться ни от того, кто мы есть, ни от того, что есть в нас или у нас. Надо понять и принять, что она - наша; что она - наше благо. Благо по сути, потому что исходит от Бога. Благо и по открывающейся нам ущербности - ведь наша беспомощность, наше нравственное и духовное убожество привлекает к нам Божию милость.
Мы полюбим свою ничтожность, полюбив в себе всё, уподобившись самолюбивому гордецу. Только мотивы наши будут совершенно иными.
Мы ведь должны любить себя*.
Гордец так и делает, полагая, что сам по себе достоин любви, уважения, почета - словно Бог и люди обязаны его любить. Он мнит себя достойнейшим из людей и ждет только любви и почестей.
Смиренный тоже любит себя, тоже ищет любви и уважения, но не потому, что заслужил их, а потому, что не заслужил. Он ищет Божией милости