Зная, что выбор, сделанный Государем, далеко не случаен, Сатюбэн был весьма огорчен и уязвлен тем, что высочайшее предложение не столько обрадовало Гэндзи, сколько повергло его в замешательство. Он долго и подробно объяснял, что побудило Государя прийти именно к такому решению, и в конце концов Гэндзи сказал, улыбнувшись:
– Насколько мне известно, эта принцесса особенно дорога Государю, неудивительно, что его волнует ее будущее. Но не лучше ли отдать ее во Дворец? Разумеется, там есть другие дамы, причем некоторые весьма высокого происхождения, но не думаю, чтобы это могло служить препятствием. Представленные ко двору позже других не всегда оказываются в худшем положении. Во времена покойного Государя раньше всех появилась во Дворце будущая Великая государыня, ее отдали Государю еще тогда, когда он назывался принцем Весенних покоев, и велико было ее влияние в мире. Однако и она не смогла соперничать со Вступившей на Путь принцессой, представленной ко двору позже всех остальных. Я слышал, что мать Третьей принцессы приходится этой последней единоутробной сестрой. Говорят, она почти так же красива, должно быть, и дочь ее обладает незаурядной наружностью.
Право, мог ли Гэндзи остаться совершенно равнодушным к этой юной особе?
Тем временем год снова подошел к концу. Здоровье Государя из дворца Красной птицы так и не поправилось, и он, желая уладить дела побыстрее, торопил с приготовлениями к церемонии Надевания мо. Предполагалось, что она будет проведена с размахом, какого не видывали в прошлом и вряд ли увидят в будущем. Западные покои дворца Каэдоно[3]были убраны с изысканнейшей роскошью. Для ширм и занавесей выбрали исключительно заморские шелка и парчу, наводящие на мысль о чертогах китайской государыни.
Роль Завязывающего пояс была поручена Великому министру. Возможно, тот предпочел бы отказаться, сочтя подобное поручение ниже своего достоинства, но, с давних пор привыкший подчиняться всем распоряжениям Государя, не решился возразить и на этот раз.
Остальные два министра тоже почтили церемонию своим присутствием, равно как и все знатные вельможи, несмотря на то что некоторым пришлось пренебречь ради такого случая другими, требовавшими их участия делами.
В тот день во дворце Судзаку собрался весь двор. Не говоря уже о восьми принцах крови и придворных, на церемонии присутствовали все приближенные Государя и принца Весенних покоев. Трудно себе представить более великолепное зрелище.
Государь, принц Весенних покоев и многие другие не могли не понимать, что хозяину дворца Судзаку вряд ли придется когда-нибудь еще участвовать в подобной церемонии. Опечаленные, они поспешили порадовать его прекрасными дарами. Многие китайские диковины были извлечены для этой цели из дворцовых хранилищ и Императорского архива.
Великолепные дары были присланы и из дома на Шестой линии. О вознаграждении для участников церемонии, подношениях для почетного гостя, Великого министра, и прочем позаботился сам Гэндзи.
Вечером принесли дары и от Государыни-супруги: прекрасные наряды, шкатулки для гребней, подобранные с необыкновенным изяществом. Принадлежности для прически, хранившиеся у нее с того давнего дня[4], умело обновленные, не утратили прежней прелести, так что узнать их не представляло труда. Принес же эти дары Гон-но сукэ из службы Срединных покоев, одновременно прислуживающий во дворце Судзаку. Государыня велела передать их лично принцессе. Среди прочего была там и такая песня:
Пусть о прошлом напомнит
Драгоценный гребень, другую
Украсив прическу,
Ведь и он за минувшие годы
От старости потускнел.
Песня эта попалась на глаза Государю, и сердце его сжалось от томительных воспоминаний... «Вполне достойный образец для подражания», – подумал он, передавая шкатулку дочери, а как шкатулка и в самом деле была достопамятная, поспешил написать ответ, вложив в него чисто благопожелательный смысл и постаравшись избежать всяких упоминаний о прошлом:
Вослед за тобой,
Я верю, пойдет другая,
И пусть ее путь
Будет долог – не потускнеет
Вечный самшитовый гребень...
Его мучили боли, но, пересиливая недомогание, он довел до конца все положенные обряды и только через три дня после церемонии принял постриг. Когда менять обличье приходится обычному человеку, и то трудно не испытывать сожаления, а уж если речь идет о Государе... Дамы были в отчаянии. Найси-но ками неотлучно находилась при нем, и безмерно было ее горе. Не умея утешить ее, Государь говорил:
– Как ни велика тревога за детей, она не бесконечна, разлука любящих – вот с чем невозможно примириться.
Неизъяснимо тяжело было у него на сердце, но он принудил себя сесть, прислонившись к скамеечке-подлокотнику, и при помощи прислуживающих ему монахов – дзасу с горы Хиэ и трех адзари, в обязанности которых входило принятие обета, облачился в монашеское платье. Как печален обряд отречения от мира!.. Даже просветленные монахи не могли сдержать слез, что же говорить о дочерях Государя, о прислуживающих ему дамах? Все его приближенные – мужчины и женщины, высшие и низшие – плакали, потрясенные, громко стенали, повергая душу Государя в еще большее смятение и заставляя его сетовать на то, что тревога за дочь мешает ему немедленно удалиться в более уединенное место, где он смог бы остаток дней своих целиком посвятить служению Будде.
Вряд ли стоит говорить о том, что отовсюду приходили с изъявлениями участия, и в первую очередь из Дворца.
Гэндзи, прослышав о том, что Государю из дворца Судзаку стало немного лучше, решил навестить его.
Имея такое же обеспечение, как отрекшийся Государь, Гэндзи был более свободен в своих действиях, чем это бывает обычно при столь высоком звании. Осыпанный почестями и пользующийся исключительным влиянием в мире, он вместе с тем мог не придавать особого значения церемониям и приехал во дворец Судзаку в скромной карете, сопутствуемый лишь несколькими телохранителями.
Государь собрал все свои силы, чтобы достойно принять дорогого гостя. Встреча их проходила без всякой пышности. Гэндзи провели в покои Государя, приготовив там для него сиденье. Увидев, как изменился Государь, он не сумел сдержать слез, мысли его то уносились в прошлое, то устремлялись в будущее, безграничная печаль овладела душой.
– С тех пор как оставил нас покойный Государь, – говорил Гэндзи, – я не перестаю скорбеть о непостоянстве мира и желание отречься от него становится все сильнее. Но, увы, я слаб духом и все медлю. Теперь, видя вас в этом обличье, я еще больше стыжусь своей нерешительности и искренне сожалею, что позволил вам опередить себя. Мне нетрудно уйти от мира, гораздо легче, чем вам, и много раз я готов был решиться на это, но, увы, каждый раз что-нибудь удерживало меня.
Ах, что можно было сказать ему в утешение?
Не менее опечаленный Государь, тщетно стараясь обрести присутствие духа, ронял слезы и слабым голосом беседовал с Гэндзи о былом и настоящем.
– Я все ждал – «сегодня, завтра...» (279, 280), – говорил он между прочим, – а прожил так долго. И вот наконец решился уйти от мира. Я не могу больше медлить, иначе мое желание так и останется неосуществленным. Боюсь, что и теперь у меня впереди слишком мало времени и я не успею... Надеюсь все же хотя бы ненадолго обрести покой и отдаться молитвам. Будучи человеком крайне болезненным и слабым, я так надолго задержался в мире лишь потому, что до сих пор не сумел исполнить своего намерения. Я давно уже понял это, и все же... Мысль о столь непростительном небрежении повергала меня в отчаяние.
Подробно рассказав Гэндзи о том, что побудило его сменить обличье, Государь добавил:
– Меня тревожит судьба моих дочерей, особенно одной из них, остающейся без всякой опоры.
Этот явный намек заставил Гэндзи содрогнуться от жалости. К тому же любопытство его было возбуждено, и он не смог пропустить слова Государя мимо ушей.
– Увы, это так, – ответил он, – особа столь высокого звания гораздо больше нуждается в надежном покровителе, нежели девица из простого семейства. Но стоит ли беспокоиться за ее будущее? Ведь она имеет превосходного защитника в лице брата, принца Весенних покоев. Мир не зря видит в нем благословение нынешнего века, единственную надежду Поднебесной. Неужели вы полагаете, что принц способен пренебречь вашей просьбой? Бесспорно, все имеет свои пределы, может статься, что, сделавшись государем и получив власть над миром, принц не сумеет позаботиться о своих сестрах так, как они того заслуживают. За судьбу женщины можно не беспокоиться лишь в том случае, если у нее есть надежный защитник, готовый взять на себя все заботы о ней и связанный с ней соответствующим обетом. Если вас так тревожит будущее дочери, постарайтесь найти для нее подходящего супруга и, не придавая делу особой огласки, поручите ему заботиться о ней.
– Да, я уже думал об этом, но все это не так просто. Известно, что и в старину многие принцессы принуждены были вступать в брачный союз, дабы обеспечить себе дальнейшее существование. Некоторым приходилось делать это еще до того, как отцы их уходили на покой. Так стоит ли высокомерно пренебрегать такой возможностью принцессе, отец которой вот-вот покинет ее? Я отрекся от мира, но мысли о нем не оставляют меня, и душа не знает покоя, а тем временем мне становится все хуже и хуже. Безвозвратно уходят в прошлое дни и луны, но нет конца снедающей меня тревоге. Мне не хотелось бы обременять вас просьбами, но не возьмете ли вы эту юную особу на свое попечение, дабы впоследствии, подобрав для нее достойного супруга, перепоручить ее ему? Вероятно, мне следовало бы подумать об этом раньше, когда Тюнагон не был еще ни с кем связан. Досадно, что меня опередил Великий министр.
– Тюнагон – человек надежный, в этом можно не сомневаться, к тому же он сделает для принцессы все, что в его силах, но слишком незначительно его положение в мире, да и жизненного опыта у него маловато... Простите мне мою дерзость, но, если вы соблаговолите доверить ее мне – а на мое усердие вы можете смело положиться, – принцесса и не почувствует, что в ее жизни что-то изменилось с тех пор, когда ее осеняло ваше милостивое покровительство. Боюсь только, что мне осталось не так уж много жить, поэтому я не могу не тревожиться, думая о том времени, когда я принужден буду оставить ее одну.
Так вот и получилось, что Гэндзи согласился взять принцессу на свое попечение.
Скоро стемнело, и слуги принесли угощение для домочадцев Государя и спутников гостя. Оно оказалось постным и весьма скромным – да и можно ли было ожидать иного в доме Государя-монаха? – но подали его с отменным изяществом.
Перед Государем на столик из аквилярии поставили особую столовую утварь, так непохожую на ту, какой он привык пользоваться, что люди плакали, на него глядя. Увы, многое в тот вечер трогало до слез, но слишком тягостно все это описывать...
Поздно ночью Гэндзи отправился домой. Его приближенные получили прекрасные дары. Гостя провожал Дайнагон. В тот день шел снег, и Государь простудился, поэтому состояние его заметно ухудшилось. Вместе с тем он испытывал невольное облегчение, ибо о будущем принцессы можно было больше не беспокоиться.
Между тем Гэндзи терзался сомнениями, и смятенны были его думы. Кое-какие слухи дошли до госпожи Мурасаки, но она отказывалась верить им. «Ведь и раньше говорили, будто он увлечен бывшей жрицей Камо, а оказалось, все это не более чем пустые домыслы», – думала она и, ни о чем не спрашивая, притворялась спокойной и безмятежной, а сердце Гэндзи разрывалось от жалости. «Каково будет ей? – тревожился он. – Мои чувства неизменны. Даже если действительно произойдет что-нибудь подобное, привязанность моя к ней лишь увеличится. Но пока она в этом не убедится окончательно, какие жестокие сомнения будут терзать ее душу!»
За последние годы супруги еще более сблизились, у них не было тайн друг от друга, поэтому, утаив – пусть и ненадолго – от госпожи столь важное обстоятельство, Гэндзи не мог не чувствовать себя виноватым. Однако, так ничего и не сказав ей, он удалился в опочивальню, где всю ночь не смыкал глаз.
На следующий день шел снег, и небо казалось особенно печальным. Гэндзи долго беседовал с госпожой о прошлом и о грядущем.
– Вчера я был во дворце Судзаку, – сказал он между прочим. – Увы, состояние Государя безнадежно. Невозможно было удержаться от слез, слушая его. Он весьма обеспокоен судьбой Третьей принцессы и изъявил горячее желание, чтобы именно я взял на себя заботы о ней. Мне было жаль его, и я не посмел отказаться. Боюсь, что теперь по миру пойдут пересуды. Я понимаю, что в мои годы не пристало помышлять о чем-нибудь подобном, и прежде, когда Государь обращался ко мне через посредников, всегда старался уклониться. Однако мог ли я ответить отказом ему самому? Мог ли обмануть его надежды? Скорее всего, как только он удалится в горную обитель, мне придется перевезти принцессу сюда. Знаю, это огорчит вас. Но что бы ни случилось, помните: мои чувства к вам неизменны и не обижайтесь на меня. Мне просто жаль Государя. Надеюсь, что мы сумеем обеспечить принцессе то положение в доме, которого она заслуживает. О, если б все могли жить в мире и согласии!
Гэндзи с тревогой ждал ответа, зная, как мучительно переживала госпожа любые, даже самые мимолетные его увлечения. Однако она сказала совершенно спокойно:
– Какое трогательное поручение! И смею ли я обижаться? Единственное, что волнует меня, – не будет ли принцессе мешать мое присутствие? Впрочем, мы не совсем чужие, ее мать, нёго, принадлежала к тому же роду, что и я. Возможно, принцесса не станет пренебрегать мной.
Госпожа явно пыталась умалить свое значение в доме.
– Меня настораживает ваша уступчивость, – заметил Гэндзи. – Когда вы так говорите, я просто не знаю, что и думать. И все же, не скрою, я был бы чрезвычайно признателен вам, если бы вы нашли в себе довольно великодушия, чтобы жить с принцессой в согласии. Не обращайте внимания на пересуды. Люди склонны толковать дурно все, что слышат, не задумываясь над тем, к каким пагубным последствиям это может привести. Лучше внимать голосу собственного сердца и подчиняться естественному ходу событий. Не нужно волноваться раньше времени и обижаться понапрасну.
Впрочем, госпожа и сама думала: «Все это словно с неба свалилось на нас, у господина действительно не было иного выхода, и стоит ли упрекать его теперь? Почему он должен чувствовать себя виноватым и считаться с моими прихотями? К тому же речь идет не о союзе по любви. Изменить ничего нельзя, и нелепо выставлять напоказ свои обиды. Госпожа Северных покоев в доме отца моего, принца Сикибукё, постоянно бранит меня, ставя мне в вину даже историю с Садайсё, к которой я не имею решительно никакого отношения. Услыхав о предстоящем событии, она наверняка почувствует себя удовлетворенной».
Как ни кротка была госпожа, иногда и ее посещали мрачные мысли, да и могло ли быть иначе? В последнее время ее положение в доме упрочилось, она жила, чувствуя себя в безопасности, и во всем доверяла супругу. Зная об этом, люди злословили еще охотнее, но, как ни уязвляли госпожу бесконечные пересуды, она не жаловалась и всегда казалась спокойной и беззаботной.
Между тем год снова сменился новым. Во дворце Судзаку шли приготовления к переезду Третьей принцессы в дом на Шестой линии, и велико было разочарование тех, кто до сих пор тешил себя надеждами... Государь и тот, судя по всему, помышлял о принцессе, но, узнав, что судьба ее решена, смирился.
В том году Гэндзи исполнялось сорок лет, и мог ли двор пренебречь этим событием? В столице только и говорили что о готовящемся празднестве, но сам Гэндзи, никогда не любивший пышных торжеств, которых великолепие для многих оборачивается тяжкими страданиями, отказался от всех почестей.
На Двадцать третий день Первой луны, в день Крысы, госпожа Северных покоев из дома Садайсё поднесла Гэндзи первую зелень[5]. Задумав все это уже давно, она готовилась тайно, никому не открывая своих намерений, и неожиданное появление ее застало Гэндзи врасплох. Супруга Садайсё постаралась обойтись без огласки, но слишком высоко было ее значение в мире, и весть о ее посещении дома на Шестой линии сразу же разнеслась по столице.
Для церемонии приготовили особые покои в западной части главного дома. Повесили новые занавеси, поставили новые ширмы, старую же утварь убрали. Решено было отказаться от высоких стульев, которые наверняка придали бы церемонии излишнюю торжественность, и ограничиться сорока циновками, разложив на них сиденья и расставив скамеечки-подлокотники. Праздничная утварь была подобрана с необыкновенным изяществом. На четыре инкрустированные перламутром подставки поставили четыре ларца, наполненные летними и зимними нарядами, рядом разместили горшочки с благовониями, шкатулки с целебными снадобьями, тушечницы, шкатулки с принадлежностями для мытья головы и для прически – при всей своей скромности эти предметы отличались удивительной утонченностью. Подставки для головных украшений, сделанные из аквилярии и сандала, были украшены тонкой резьбой. Сами же шпильки – как обычно, золотые или серебряные – поражали взор мастерством исполнения и изысканностью оттенков. В некоторой их необычности угадывалось влияние тонкого вкуса госпожи Найси-но ками. Вместе с тем устроительнице удалось избежать чрезмерной пышности.
Начали собираться гости, но, прежде чем появиться перед ними, Гэндзи встретился с госпожой Найси-но ками. Им обоим было о чем вспомнить.
Гэндзи так моложав и так хорош собой, что, глядя на него, трудно удержаться от мысли: «Полно, уж не ошиблись ли мы, празднуя его сорокалетие?» Разве можно поверить, что перед вами почтенный отец семейства? Встретившись с ним после стольких лет разлуки, госпожа Найси-но ками сначала чувствовала себя принужденно, но очень скоро преодолела застенчивость и стала охотно отвечать ему.
Ее миловидные сыновья были погодками, и, немного стыдясь этого, Найси-но ками не хотела брать их с собой, но Садайсё решил, что лучшего случая представить их Гэндзи не будет. Мальчики были облачены в носи. Разделенные пробором, свободно падающие на плечи волосы придавали им по-детски простодушный вид.
– Да, годы уходят, – говорит Гэндзи. – Но меня это не так уж и огорчает, тем более что я чувствую себя таким же молодым, как и прежде. Мне кажется, я совсем не переменился. Вот только появление новых и новых внуков напоминает о том, что лет мне уже немало. Тюнагон – и когда только успел? – обзавелся многочисленным потомством, но почему-то пренебрегает мною, и я до сих пор не видел никого из его детей. Вы первая подсчитали мои годы, и сегодня, в этот день Крысы, мне немного печально. Увы, мне так хотелось хотя бы ненадолго забыть о своем возрасте.
Госпожа Найси-но ками за время, прошедшее со дня их последней встречи, стала еще краше. В ее облике появилось что-то величавое, трудно было не залюбоваться ею.
– Я сегодня сюда
Привела первой хвоей покрытые
Юные сосны,
Чтобы долгих лет пожелали
Взрастившему их утесу, —
произносит она степенно, и Гэндзи, взяв с одного из четырех подносов чашу, торжественно вкушает суп из первой зелени. Затем, подняв чашу, отвечает:
– Пусть крепнет-растет,
За юными соснами тянется
Первая зелень.
Пусть много новых весен
Ждет и ее впереди.
Этими и другими песнями обменялись они с Найси-но ками, а тем временем в южных передних покоях собралось множество знатных гостей.
Принц Сикибукё хотел было уклониться от участия в сегодняшнем торжестве, но Гэндзи прислал ему особое приглашение, и тот не посмел отказаться, рассудив, что родственные узы, связывающие его с Гэндзи, не позволяют выставлять напоказ свои обиды.
Солнце стояло довольно высоко, когда принц Сикибукё приехал в дом на Шестой линии. Скорее всего ему и в самом деле неприятно было смотреть, как Садайсё с самодовольной миной на лице распоряжается ходом церемонии, не упуская случая подчеркнуть свою близость к хозяину, однако тут же рядом усердно хлопотали его собственные внуки, с разных сторон связанные с этим домом.
Гэндзи поднесли сорок корзин с плодами, сорок китайских ларцов. Все знатные гости, начиная с Тюнагона, один за другим подходили к нему со своими дарами. Затем гости угощались вином и супом из первой зелени. Перед хозяином стояли четыре столика из аквилярии с изящно расставленными на них чашами и блюдами превосходной современной работы.
Состояние Государя из дворца Судзаку оставалось по-прежнему тяжелым, поэтому музыкантов не приглашали. Флейты и прочее подготовил Великий министр.
– Может ли быть повод достойнее? – заявил он и постарался выбрать самые благозвучные инструменты.
Весь вечер звучала тихая, прекрасная музыка. Гости один за другим показывали свое мастерство, но никому не удалось превзойти Великого министра, игравшего на своем любимом японском кото. Он был так искусен и играл с таким воодушевлением, что остальные пришли в замешательство. Гэндзи долго уговаривал упорно отказывающегося Уэмон-но ками, прежде чем тот согласился наконец сыграть. Играл же он действительно прекрасно, почти ни в чем не уступая отцу. «Сыновья часто наследуют таланты отцов, тут нет ничего удивительного, – восхищенно шептались слушатели, – но чтобы до такой степени...»
В самом деле, не составляет большого труда усвоить наиболее распространенные мелодии, требующие от исполнителя знания определенных приемов. Всякий может выучить несколько известных китайских пьес, какими бы сложными они ни были. Но японское кото – совсем другое дело. Здесь мастерство исполнителя измеряется прежде всего умением заставить струны откликаться на сокровенные движения собственной души и одновременно звучать в строгом согласии с другими инструментами. Если это достигнуто, японское кото по изяществу звучания, богатству оттенков едва ли не превосходит все остальные инструменты.
Великий министр играл на кото, настроенном в довольно низкой тональности, и игра его поражала удивительной проникновенностью. Кого Уэмон-но ками звучало звонко и радостно, исполнение же отличалось такой необычной, пленительной мягкостью, что принцы не смогли сдержать восхищения: «Право, и вообразить было невозможно...»
На китайском кото играл принц Хёбукё. Этот инструмент хранился во дворце Благодатного света, Гиёдэн, передаваясь от одного государя к другому, и постепенно за ним закрепилась слава первого кото Поднебесной. Покойный Государь незадолго до своего ухода из мира подарил его Первой принцессе, страстной любительнице музыки. Она же передала его Великому министру, пожелавшему придать возможно больше блеска нынешнему празднеству.
Вспомнив об этом, Гэндзи почувствовал себя растроганным, и думы его устремились в прошлое. Изрядно захмелевший принц, не сумев, как видно, справиться с волнением, тоже заплакал. Словно проникнув в сокровенные мысли Гэндзи, он положил перед ним китайское кото, и тот заиграл, поддавшись очарованию мига, но, к сожалению, ограничился всего одной мелодией, вызвавшей всеобщее восхищение.
Празднество не отличалось особой пышностью, но было что-то бесконечно прекрасное в этом вечернем музицировании.
Певцы собрались у главной лестницы и пели, переходя из одной тональности в другую. Голоса у них были превосходные. Чем больше темнело, тем тише, спокойнее звучала музыка, когда же запели «Зеленую иву», восхищение собравшихся достигло предела. Вряд ли кто-то удивился бы, если б соловей и в самом деле проснулся в своем гнезде[6]. Воспользовавшись тем, что празднество не было подчинено официальным установлениям, Гэндзи позволил себе одарить гостей куда щедрее, чем предписывалось правилами.
На рассвете госпожа Найси-но ками уехала, осыпанная богатыми дарами.
– Живя в уединении, словно отрекшись уже от этого мира, – сказал Гэндзи ей на прощание, – я порой не замечаю, как проходят дни и луны. Но, подсчитав мои годы, вы напомнили мне о приближающейся старости. Грустно, право... Прошу вас, навещайте меня почаще, хотя бы затем, чтобы увидеть, насколько я постарел. Жаль, что мы встречаемся с вами гораздо реже, чем хотелось бы, но, увы, в мои годы и в моем положении...
Так, им было о чем вспомнить, немало печального и радостного связывало их в прошлом, но слишком непродолжительной оказалась их встреча, и Гэндзи не скрывал досады. Впрочем, и у Найси-но ками тяжело было на душе. Как подобает благонравной дочери, она всегда почитала родного отца, но сердце ее было преисполнено горячей признательности к Гэндзи. Да и могло ли быть иначе, ведь с годами (и особенно после того, как определилось ее положение в мире) она поняла, сколь многим ему обязана.
Итак, по прошествии Десятого дня Второй луны принцесса из дворца Судзаку переехала в дом на Шестой линии. Гэндзи сделал все от него зависящее, чтобы достойно встретить ее. В Западных покоях, где ему подносили первую зелень, он велел установить полог и распорядился, чтобы привели в порядок флигели и галереи, предназначенные для прислуживающих принцессе дам, не забыв позаботиться и о внутреннем их убранстве. Государь из дворца Судзаку прислал разнообразную утварь, подобно тому как это бывает во время церемонии представления ко двору. Стоит ли говорить о том, сколько внимания было уделено переезду? Принцессу сопровождали самые знатные вельможи. Ей прислуживал, как ни досадно ему было, и тот Дайнагон, который мечтал стать ее домоуправителем.
Когда кареты приблизились к дому, Гэндзи сам вышел навстречу принцессе и помог ей выйти, хотя это и не предусматривалось никакими установлениями. Как ни высоко было положение Гэндзи, он оставался простым подданным, а потому возможности его были ограниченны, и происходящее мало походило на церемонию представления ко двору. Однако всем было ясно, что союз этот необычен и слова: «О благородный юноша, приди!»[7]– в настоящем случае неуместны.
В течение трех дней в доме на Шестой линии продолжались праздничные церемонии, в подготовке которых немалое участие принял и Государь из дворца Судзаку.
Это было беспокойное время для госпожи Весенних покоев. Вряд ли стоило опасаться, что ее положение в доме пошатнется, но она не привыкла иметь соперниц, принцесса же была не только юна и хороша собой, но еще и обладала высоким званием, с которым нельзя было не считаться, и церемония переезда стала лучшим тому подтверждением. Словом, госпоже было от чего впасть в уныние. Однако она подавляла мрачные мысли и ничем не выдавала своей тревоги. Помогая Гэндзи готовиться к приему принцессы, она заботливо вникала во все мелочи, так что он не уставал восхищаться ею, все больше утверждаясь в мысли о ее исключительности.
Принцесса – маленькая, хрупкая – поразила Гэндзи телесной и душевной незрелостью. Она казалась ребенком, и, глядя на нее, он вспомнил, как когда-то появился в его доме юный цветок Мурасаки... Да, госпожа уже тогда обнаруживала незаурядную тонкость ума и была прекрасной собеседницей. Принцесса же не имела иных достоинств, кроме детского простодушия. «Что ж, и это неплохо, – успокаивал себя Гэндзи. – По крайней мере она не высокомерна». «И все же, будь она хоть немного разумнее...» – думал он, вздыхая.
Три ночи подряд провел Гэндзи в покоях Третьей принцессы, и не привыкшая к одиночеству госпожа совсем приуныла, хотя и виду не подавала, что страдает. Она заботливо пропитывала благовониями одежды супруга, и ее печальное лицо было так трогательно-прелестно, что сердце Гэндзи болезненно сжималось и слезы навертывались на глазах. «Как мог я поставить кого-то рядом с ней? – сетовал он. – Ни в коем случае нельзя было этого делать. Виною всему мое поистине непростительное малодушие и легкомыслие. Ведь как ни молод Тюнагон, Государю не удалось уговорить его...»
– Простите мне еще одну ночь, – сказал он госпоже. – Я должен считаться с приличиями, и, как ни тяжело мне расставаться с вами... Возможно, я и впредь принужден буду оставлять вас одну, но, поверьте, никто не будет страдать от этого больше, чем я сам. Увы, приходится мириться с обстоятельствами. Да и не хотелось бы обижать Государя.
Искреннее страдание отражалось на лице Гэндзи, и госпоже стало жаль его.
– Если вы сами не знаете, что делать, – слабо улыбнувшись, ответила она, – может ли кто-нибудь решить это за вас?
Ответа она не ждала. Гэндзи, смутившись, задумался и долго сидел, подперев рукой щеку.
Придвинув к себе тушечницу, госпожа написала:
«У меня на глазах
С каждым мгновеньем меняется
Непрочный мир.
А я льстила себя надеждой
На долгий путь впереди...»
Рядом она начертала несколько старинных песен, и, взяв листок бумаги, Гэндзи долго любовался им. В ее песне не было ничего особенного, но мог ли кто-нибудь лучше угадать его сокровенные мысли?
Жизнь имеет предел,
И конец неизбежен. Изменчив
Этот горестный мир.
Но разве в верности вечной
Не клялись мы когда-то друг другу?
Гэндзи медлил, ему явно не хотелось расставаться с госпожой.
– Право, нехорошо! – попеняла она ему, и он наконец ушел, облаченный в прелестное, пропитанное благовониями платье. Провожая его взглядом, госпожа с трудом скрывала тревогу. Она всегда была готова к тому, что может случиться нечто подобное, и только в последнее время почувствовала себя в безопасности, решив, что Гэндзи наконец расстался с прежними привычками. Ждала ли она, что именно теперь, после всех этих лет, ее благополучие окажется под угрозой, а имя сделается предметом пересудов? Ее нынешнее положение снова стало казаться ей ненадежным, а уж о будущем она не смела и помыслить без страха. Тем не менее ей удавалось сохранять наружное спокойствие, и только прислужницы ее сетовали: