– Отец просил, чтобы мы еще до новолуния, выбрав подходящий день, снова навестили его. Может быть, вы заедете как-нибудь попрощаться с весной, пока не опали цветы? Захватите с собой лук…– просит Удайсё, и молодые люди уславливаются о встрече в ближайшие дни.
Пока им было по пути, они ехали вместе, беседуя, и Уэмон-но ками, не выдержав, завел разговор о принцессе.
– Создается впечатление, что ваш отец по-прежнему проводит большую часть времени в Весенних покоях,– не обинуясь, говорит он.– Очевидно, его привязанность к их обитательнице истинно велика. А как относится к этому принцесса? Государь нежно лелеял ее. Наверное, она кручинится теперь, лишенная его ласки, мне искренне жаль ее.
– О, вы заблуждаетесь! – отвечает Удайсё. – На самом деле все не так. Разумеется, к госпоже Весенних покоев отец относится иначе, чем к другим, ведь он сам воспитал ее. Но и принцессу он ни в коем случае не оставляет без внимания.
– Вам нет нужды обманывать меня. Я все знаю. Уверен, что ей слишком часто бывает грустно. А ведь Государь так любил ее… И кто мог подумать…
Отчего же, скажи,
Соловей, средь цветов порхающий,
Для гнезда своего
Не хочет выбрать себе
Ветку цветущей вишни?
Казалось бы, одна вишня под стать этой весенней птице, и все же… Как странно! – добавляет Уэмон-но ками словно про себя.
«Не слишком ли много внимания уделяет он принцессе? – подумал Удайсё. – Значит, я был прав…»
– Пусть в далеких горах
Гнезда вить привыкла кукушка,
Могут ли ей
Наскучить нежные краски
Пышно расцветшей вишни?
Вправе ли мы требовать, чтобы предпочтение отдавалось одному-единственному дереву? Это невозможно, – отвечает он, а как разговор этот ему неприятен, старается перевести его на другой предмет.
|
|
Вскоре молодые люди расстались.
Уэмон-но ками, по-прежнему лелея честолюбивые замыслы, жил один в Восточном флигеле дома Великого министра. Он жил так уже давно, и часто ему бывало тоскливо и одиноко, но мог ли он кого-то винить? Впрочем, иногда он думал не без некоторой самонадеянности: «При моих-то достоинствах разве я не вправе надеяться?»
Однако после того памятного вечера Уэмон-но ками совершенно пал духом и, снедаемый сердечной тоской, помышлял лишь о том, как бы изыскать средство снова хоть мельком увидеть принцессу. «Женщины невысокого звания,– думал он,– довольно часто переезжают с одного места на другое – либо по случаю воздержания, либо для того, чтобы избежать нежелательного направления, и всегда можно улучить миг… Но принцессу охраняют столь бдительно. Я вряд ли сумею открыть ей свое чувство». Как обычно, он написал письмо на имя Кодзидзю:
«На днях ветер занес меня на „равнину Дворцовой ограды…“ (298). Воображаю, с каким пренебрежением отнеслась ко мне Ваша госпожа. С того вечера неизъяснимая тоска завладела душой. Вот и нынешний день провел, „печалясь лишь и вздыхая…“ (299).
Вчуже смотрю
И вздыхаю – сорвать не удастся,—
Этот цветок
Мое сердце пленил в тот вечер,
И тоска с каждым мигом сильней…»
Кодзидзю, не зная, о каком вечере идет речь, предположила, что это обычные любовные жалобы, и, когда возле принцессы никого не было, передала ей письмо.
– Меня пугает упорство, с каким этот человек, как видно до сих пор не забывший вас, докучает вам своими письмами,– улыбаясь, сказала она.– Но когда я вижу его печальное лицо… Право, иногда и себя бывает трудно понять…
|
|
– Что такое? – простодушно удивилась принцесса и принялась читать уже развернутое Кодзидзю письмо. Дойдя же до места, где говорилось: «но „вижу“ – не скажешь…» (299) – она покраснела, ибо, вспомнив о неловко задравшемся занавесе, сразу догадалась, что Уэмон-но ками имеет в виду.
Недаром Гэндзи так часто призывал ее к осмотрительности. «Не показывайтесь Удайсё, – говорил он, – вы слишком наивны и неосторожны. Иногда бывает достаточно малейшей оплошности». «А что, если Удайсё видел меня и сказал об этом господину? – ужасалась принцесса. – Господин наверняка рассердится…»
Забывая, что ее видел совершенно чужой человек, она думала прежде всего о том, как бы не навлечь на себя гнев Гэндзи. Право, что за дитя!
Видя, что принцесса на этот раз затрудняется с ответом еще более обычного, и понимая, что настаивать в таких обстоятельствах невозможно, Кодзидзю – как это уже не раз бывало прежде – потихоньку написала ответ сама:
«В тот вечер я не заметила на Вашем лице никакой печали. Право, даже обидно… Что Вы имеете в виду, говоря „не то чтоб совсем“? Не слишком ли Вы дерзки…
Тайны своей
Не выдай ни взглядом, ни словом,
Пусть не знает никто,
Что мечтаешь о вишне, растущей
На недоступной вершине.
Но не тщетно ли?..»
Первая зелень 2
Основные персонажи
Бывший министр, господин из дома на Шестой линии (Гэндзи), 41—47 лет
Великий министр, Вышедший в отставку министр (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи
|
|
Уэмон-но ками (Касиваги), 25(26)—31(32) год, – сын Великого министра
Третья принцесса, 15(16)—21(22) год, – дочь имп. Судзаку, супруга Гэндзи
Садайсё, Правый министр (Хигэкуро), – супруг Тамакадзура
Удайсё (Югири), 20—26 лет, – сын Гэндзи и Аои
Нёго Кокидэн – дочь Великого министра, супруга имп. Рэйдзэй
Принц Весенних покоев, новый Государь (имп. Киндзё), – сын имп. Судзаку и наложницы Дзёкёдэн
Нёго из павильона Павлоний (имп-ца Акаси), 13—19 лет, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси
Государь из дворца Судзаку, Вступивший на Путь государь, Государь-монах (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо, старший брат Гэндзи
Супруга Садайсё, супруга Правого министра, госпожа Найси-но ками (Тамакадзура), 27—33 года, – дочь Великого министра и Югао, приемная дочь Гэндзи
Дочь Садайсё (Макибасира) – дочь Хигэкуро от первой супруги
Принц Сикибукё – отец Мурасаки и первой супруги Хигэкуро, дед Макибасира
Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи
Нынешний Государь, Государь из дворца Рэйдзэй (имп. Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально сын имп. Кирицубо)
Нёго из дворца Дзёкёдэн – мать наследного принца, сестра Хигэкуро
Государыня из дворца Рэйдзэй (Акиконому), 32—38 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй
Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 33—39 лет, – дочь принца Сикибукё, супруга Гэндзи
Госпожа Акаси, 32—38 лет, – возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси
Старая монахиня (монахиня Акаси) – мать госпожи Акаси
Обитательница Летних покоев (Ханатирусато) – бывшая возлюбленная Гэндзи
Найси-но ками со Второй линии (Обородзукиё) – придворная дама имп. Судзаку, бывшая возлюбленная Гэндзи
То-найси-но сукэ – дочь Корэмицу, возлюбленная Югири (см. кн. 2, гл. «Юная дева»)
Супруга Удайсё (Кумои-но кари), 22—28 лет, – дочь Великого министра
Госпожа Оомия – бабка Югири и Кумои-но кари (мать Аои и То-но тюдзё)
Вторая принцесса (Отиба) – дочь имп. Судзаку, супруга Касиваги
Трудно было ожидать большего, и все же… «Какая досада! Неужели и впредь придется довольствоваться столь же уклончивыми ответами? – сетовал Уэмон-но ками. – Неужели никогда не удастся „ей самой рассказать?..“ (300)»
Возможно, именно тогда в его сердце и зародилось недоброе чувство к Гэндзи, которого почитал он доселе превосходнейшим из людей.
В последний день луны в доме на Шестой линии собралось множество гостей. Пришел сюда и Уэмон-но ками, коротавший часы в тоске и мрачных раздумьях. «Полюбуюсь хотя бы цветами у ее покоев, – думал он, – может быть, сумею рассеяться…»
Дворцовые состязания по стрельбе из лука устраиваются обыкновенно на Вторую луну, но в том году, к величайшей досаде многих, их так и не успели провести, на Третью же луну приходились дни Удаления от скверны в память об ушедшей Государыне-супруге. Поэтому, когда прошел слух, что нечто подобное затевается в доме на Шестой линии, все поспешили туда.
Разумеется, приехали оба дайсё – левый и правый[36], связанные с хозяином дома родственными узами, а за ними и их подчиненные – каждый старался опередить остальных.
Гэндзи предполагал ограничиться «малыми состязаниями»[37], но, заметив среди гостей превосходных мастеров по стрельбе «стоя», призвал их к себе и попросил показать свое искусство. Лучшие стрелки были разделены на левых и правых, четных и нечетных.
К вечеру сад окутала неясная дымка, напоминающая о том, что весна приближается к своему пределу. Дул порывистый ветер, и нелегко было отойти от цветущих вишен (301). Гости сильно захмелели.
– Какие великолепные дары получили победители! – восклицали они. – Отрадно сознавать, что в них отразились вкусы тех, кто их подготовил!
– Вряд ли кто-то предпочел бы смотреть на чванливых придворнослужителей, якобы попадающих сто раз подряд в листок ивы[38]!
– Несомненно, куда приятнее наблюдать, как состязаются благородные особы.
Тут оба дайсё и остальные гости спустились в сад. Необыкновенная задумчивость Уэмон-но ками привлекла внимание Удайсё, а как ему были известны кое-какие обстоятельства… «С ним явно происходит что-то неладное, – подумал Удайсё, и сердце его тревожно сжалось. – Ах, не к добру…»
Молодые люди всегда были очень дружны. В нашем мире редко встречаются друзья, столь трогательно привязанные друг к другу. Стоило даже мимолетной грусти омрачить сердце одного, как другим овладевала тревога.
Глядя на Гэндзи, Уэмон-но ками с трудом скрывал смущение. «Как я мог хотя бы помыслить… – терзался он. – Ведь до сих пор я никогда не позволял себе ничего предосудительного, даже если речь шла о сущей безделице. А уж столь тяжкое преступление…»
В конце концов у него возникло настойчивое желание заполучить хотя бы ту китайскую кошечку. «Разумеется, ей нельзя высказать все, что мучит мою душу, но ее можно приручить, и она скрасит мое одиночество…» И вот, словно лишившись рассудка, Уэмон-но ками и днем и ночью мечтал об одном: «Как бы похитить кошку?» Но, увы, это было непросто.
Однажды зашел он в покои нёго Кокидэн, надеясь, что беседа с ней поможет ему развлечься. Будучи особой чрезвычайно осторожной и застенчивой, нёго даже с ним разговаривала только через посредника. «Ну не странно ли, что мне удалось увидеть принцессу, когда родная сестра и та не позволяет мне приближаться?» – подумалось Уэмон-но ками. Но мог ли он осуждать женщину, к которой с такой неодолимой силой влеклось его сердце?
Из дворца Кокидэн Уэмон-но ками перешел в Весенние покои. Вглядываясь в лицо принца, он старался уловить в нем черты естественного сходства с сестрой. Принца нельзя было назвать красавцем, но черты его были благородны и изящны – высокое положение всегда придает человеку особую значительность.
Не так давно дворцовая кошка принесла котят. Их раздали, и один попал в Восточные покои. Глядя на его милую возню, Уэмон-но ками невольно вспомнил…
– Ах, какая прелестная кошка есть у принцессы с Шестой линии! – сказал он. – Я видел ее мельком, но смею вас заверить – ей нет равных.
Принц, большой любитель кошек, пожелал узнать подробности, л Уэмон-но ками употребил все усилия, чтобы возбудить его любопытство.
– Это – китайская кошка, совсем не такая, как ваша, – рассказывал он. – Все кошки похожи друг на друга, но, поверьте, более прелестного, более ласкового существа я еще не встречал.
Вероятно, слова Уэмон-но ками запали принцу в душу, во всяком случае, он через нёго из павильона Павлоний обратился к Третьей принцессе с соответствующей просьбой, и по прошествии некоторого времени кошка была доставлена в его покои.
– В самом деле, какая милая! – восхищались дамы, а Уэмон-но ками, предвидевший, что принц поступит именно таким образом, через несколько дней снова зашел к нему.
Уэмон-но ками, с малолетства приобретя благосклонность Государя из дворца Судзаку, выказывал ему неизменную преданность, когда же тот удалился в горную обитель, сблизился с принцем Весенних покоев и обнаруживал непритворное участие во всем, что его касалось.
В тот день, обучая принца игре на кото, Уэмон-но ками сказал между прочим:
– Как много у вас кошек! Где же та, о которой мы говорили? Отыскав, он принялся нежно ее ласкать.
– Она действительно прелестна! – говорит принц. – Только диковата, возможно потому, что внезапно оказалась среди чужих. Впрочем, мои кошки ничуть не хуже.
– Обычно кошки не различают людей, на это способны лишь самые смышленые, – возражает Уэмон-но ками. – Я уверен, что у вас есть кошки и лучше этой. Может быть, вы отдадите ее мне на некоторое время? – просит он.
В глубине души он и сам понимал, сколь неразумно его поведение.
Так или иначе, Уэмон-но ками удалось осуществить задуманное. Ночью он укладывал кошку возле своего ложа, а днем ухаживал за ней, ласкал и кормил. Диковатая прежде кошка очень его полюбила, не отходила от него ни на шаг, спала рядом с ним, ластилась к нему, да и Уэмон-но ками привязался к нем всем сердцем. Однажды, когда ему было как-то особенно грустно и он, вздыхая, лежал у порога, кошка подошла к нему, нежно мяукая, словно говоря: «Ложись, ложись»[39], а он погладил ее и сказал, улыбнувшись:
– Что за упрямое существо…
Тебя лаская,
Мечтаю о той, что владеет
Сердцем моим.
Отчего ты так жалобно плачешь?
Может, жалеешь меня?
Наверное, и нас с тобой связывают давние узы…
Он внимательно посмотрел кошке в глаза, и она замурлыкала еще нежнее. Взяв ее на руки, Уэмон-но ками вздохнул.
– Вот странно, можно ли было ожидать, что какая-то кошка удостоится такой благосклонности? – недоумевали дамы.
– До сих пор господин не обращал на них решительно никакого внимания.
Несмотря на просьбы принца, Уэмон-но ками так и не возвратил ему кошку. Он не расставался с ней ни на миг, одной лишь ей поверяя свои сокровенные думы.
Супруга Садайсё, сохранив дружеские отношения с Удайсё, сообщалась с ним, пожалуй, даже охотнее, чем с сыновьями Великого министра. Обладая живым умом и приветливым нравом, она держалась по-родственному непринужденно, и, хотя связывали их не совсем обычные узы, Удайсё отвечал ей тем же, тем более что нёго из павильона Павлоний была слишком церемонна и приблизиться к ней было не так-то легко.
Садайсё после окончательного разрыва с первой супругой обратил все свои попечения на госпожу Найси-но ками. Сожалея о том, что рождаются у нее одни мальчики, он хотел было забрать к себе дочь – ту юную особу, что сложила когда-то песню о кипарисовом столбе, – и заняться ее воспитанием, но принц Сикибукё решительно воспротивился. «Хоть ее уберегу от позора», – думал он.
Принц Сикибукё пользовался большим влиянием в мире и успел снискать исключительную благосклонность Государя, который принимал в нем большое участие и никогда ни в чем ему не отказывал. Известный своей утонченностью – пожалуй, только господин с Шестой линии и Великий министр могли соперничать с ним, – принц был окружен всеобщим почтением, в его доме всегда толпились люди, готовые ему услужить. Садайсё тоже прочили блестящее будущее, говорили даже, что станет он столпом Поднебесной, так могла ли его дочь остаться незамеченной? Многие обращались к принцу Сикибукё с соответствующими предложениями, но он до сих пор не сделал окончательного выбора. Возможно, он рассчитывал на Уэмон-но ками, но, к величайшей досаде принца, тот – потому ли, что кошка была ему милее, или по какой другой причине – не оказывал его внучке никакого внимания. Девушку же, жизнерадостную, общительную по натуре, с каждым днем все больше влекло к мачехе, тем более что родная мать ее, по-прежнему подверженная странным припадкам и влачащая унылое, замкнутое существование, давно уже не возбуждала в ее сердце ничего, кроме мучительной жалости.
Принц Хёбукё по-прежнему жил один. После того как надежды его оказались обманутыми[40], он, судя по всему, разочаровался в мирских делах и, боясь насмешек, не предпринимал никаких попыток обзавестись супругой. Однако теперь – нельзя же вечно жить одному – он постарался довести свое желание до сведения принца Сикибукё, и тот сразу же согласился.
– Не вижу оснований для отказа, – сказал принц. – Любой попечительный родитель предпочтет отдать дочь принцу крови, если только он не прочит ее во Дворец. Правда, в паше время многие стараются брать в зятья простых подданных, людей здравомыслящих, но вполне заурядных. Мне же такие браки не по душе, я не вижу в них ничего благородного.
Итак, принц Хёбукё получил согласие, не успев сказать своей избраннице ни слова упрека, а потому чувствовал себя неудовлетворенным, но пренебречь столь знатной особой было невозможно, и, ничем не выказывая своего недовольства, он начал посещать ее. Вряд ли о каком-нибудь зяте заботились лучше, чем о нем.
– У меня много дочерей, – говорил принц Сикибукё, – и они доставили мне немало огорчений. Казалось бы, наученный горьким опытом, я должен смириться, но, увы… Теперь вот подросла внучка, и могу ли я не беспокоиться за нее? Ее мать давно уже не в себе, и с каждым годом ее рассудок помрачается все больше. Господин Садайсё, видно, и думать забыл о дочери, обиженный тем, что я воспротивился его желанию. Могу ли я не принимать в ней участия?
Он сам вникал во все, вплоть до убранства покоев, проявляя заботливость, которая кому-то показалась бы чрезмерной.
Принц Хёбукё, до сих пор тосковавший по умершей супруге, мечтал получить в жены женщину, похожую на нее. Но, к его величайшему огорчению, дочь Садайсё при всей своей миловидности не имела ничего общего с его первой супругой, и, может быть, поэтому он не жаловал ее особым вниманием, что чрезвычайно огорчало принца Сикибукё, не ожидавшего ничего подобного. Мать девушки тоже в те недолгие часы, когда безумие не помрачало ее рассудка, сетовала на злосчастную судьбу дочери, все глубже погружаясь в бездну отчаяния. Не скрывал недовольства и Садайсё, никогда не одобрявший этого союза. «Я знал, что этим кончится, – думал он. – Принц слишком изменчив в своих привязанностях».
А госпожу Найси-но ками столь явное свидетельство сердечного непостоянства принца Хёбукё заставило обратиться мыслями к прошлому. «Ведь и я могла оказаться в таком же положении, – думала она, с умилением и грустью вспоминая те далекие годы. – Обоим моим попечителям пришлось бы тогда нелегко». Впрочем, вряд ли она когда-нибудь серьезно помышляла о союзе с принцем. Ее мучила мысль, что он должен был счесть ее легкомысленной, неспособной на глубокие чувства особой, ибо, приемля его пылкие, страстные послания, она в конце концов стала супругой другого. «Как бы об этом не узнала дочь Садайсё», – тревожилась госпожа Найси-но ками, продолжая заботиться о падчерице так, как того требовали приличия. Делая вид, будто не замечает никаких перемен в настроении принца Хёбукё, она через своих пасынков любезно осведомлялась у него о здоровье супруги. Впрочем, сам принц, мучимый угрызениями совести, не помышлял о том, чтобы разорвать этот союз. Только госпожа Северных покоев в доме принца Сикибукё, особа, как известно, чрезвычайно сварливая, не упускала случая высказать свое недовольство.
– Видно, зря я полагала, что, соединив свою судьбу с принцем, можно по крайней мере рассчитывать на спокойную, не омраченную супружескими изменами жизнь, – то и дело ворчала она. – Ведь только это и может возместить недостаток роскоши, которая окружала бы ее во Дворце.
«Такого со мной еще не бывало! – рассердился принц, услыхав, в чем его обвиняют. – Уж на что я любил свою прежнюю супругу, а и то позволял себе мимолетные шалости. Но разве когда-нибудь меня бранили так сурово?»
Все сильнее тосковал он по прошлому и все чаще проводил дни в собственном доме, печалясь и вздыхая. Прошло два года, дочь Садайсё привыкла к частым отлучкам супруга и принимала их как должное.
Так годы сменяли друг друга, и последующие ничем не отличались от предыдущих. Но вот настал восемнадцатый год со дня восшествия на престол нынешнего Государя.
– Печально, что нет у меня сына, который мог бы в будущем воспринять правление, – сетовал Государь. – Увы, мир наш так непрочен… Я желал бы остаток дней прожить спокойно и неторопливо, отдавая часы всевозможным тихим удовольствиям, встречаясь с дорогими сердцу людьми.
Государь поговаривал об этом уже давно, но все не решался осуществить свое желание, а тут вдруг тяжкий недуг овладел им, и он отрекся от престола.
– Как жаль, – горевали люди, – в самом расцвете лет… Стоило ли так спешить?
Впрочем, принц Весенних покоев уже достиг зрелости, и, после того как власть над миром перешла к нему, не произошло никаких значительных перемен. Великий министр получил разрешение на отставку и перестал бывать во Дворце.
– Даже мудрый Государь, осознав, сколь непрочен мир, отстранился от дел, – говорил он, – так стоит ли цепляться за свое звание дряхлому старику?
Садайсё, получив должность Правого министра, стал вершить дела правления. Нёго из дворца Дзёкёдэн скончалась, так и не дождавшись своего часа[41]. Разумеется, она и без того имела высокое звание, но что толку ей было в нем, если ее всегда заслоняли другие?
Старший сын нёго из павильона Павлоний стал наследным принцем. Это назначение было большой радостью для всех, хотя вряд ли кто-нибудь сомневался… Удайсё, получив звание дайнагона, был переведен в Левую охрану. С Правым министром его связывали весьма дружеские отношения.
Гэндзи в глубине души сожалел о том, что у Государя, который, отрекшись от престола, поселился во дворце Прохладного источника, Рэйдзэй, не было прямого наследника. Новый принц Весенних покоев был Гэндзи внуком, но он желал, чтоб и другая ветвь его рода имела продолжение, а потому сетовал на судьбу, лишившую его этого утешения. Впрочем, не взамен ли было даровано благополучное правление государю Рэйдзэй и обеспечено сокрытие его собственной ужасной тайны?.. Подобные думы отягощали его душу, а поделиться ими было не с кем.
У нёго из павильона Павлоний было много детей, она снискала исключительную благосклонность Государя и не имела соперниц. Многие роптали, предвидя, что государыней-супругой снова станет женщина из рода Минамото. Государыня из дворца Рэйдзэй с каждым годом испытывала к Гэндзи все большую благодарность, хорошо понимая, что, не будь он так настойчив…
Теперь ничто не мешало ушедшему на покой Государю навещать Гэндзи так часто, как ему хотелось, и, почувствовав себя наконец счастливым, он неустанно благословлял судьбу.
Новый Государь никогда не забывал о Третьей принцессе. Впрочем, ее положение в мире и без того было достаточно значительным, хотя ей так и не удалось приобрести в доме на Шестой линии того влияния, каким пользовалась там госпожа Весенних покоев.
С каждым годом увеличивалась привязанность Гэндзи к госпоже. Супруги не имели друг от друга тайн, ничто не омрачало их близости, это был поистине беспримерный союз. Тем не менее госпожа все чаще заводила разговор о том, что хотела бы, отдалившись от мирской суеты, посвятить остаток дней служению Будде.
– Я достигла возраста, когда у человека открываются глаза и он начинает понимать, как печален мир, – говорила она. – Разрешите мне последовать велению сердца.
– Неужели вы способны так жестоко поступить со мной? – пенял ей Гэндзи, не давая своего согласия. – Ведь я и сам желаю того же, и только тревога за вас, страх, что вы будете одиноки в этом мире, где все изменится с моим уходом, удерживают меня от решительного шага. Подождите хотя бы, пока уйду я, и тогда…
Обитательница павильона Павлоний почитала госпожу Мурасаки, как родную мать, а госпожа Акаси прислуживала дочери, стараясь держаться в тени, но именно в этом смирении и виделся всем залог ее будущего благополучия.
А по щекам старой монахини неудержимым потоком текли слезы радости, глаза ее распухли и покраснели. Право, можно ли отыскать лучший пример счастливого долголетия?
Пора было приступать к исполнению обетов, данных когда-то богу Сумисси, да и нёго из павильона Павлоний следовало позаботиться о благодарственных молебнах. Открыв присланную из Акаси шкатулку, Гэндзи обнаружил в ней великое множество разнообразных обетов. Многие из них оказались бы неисполнимыми, не занимай Гэндзи столь значительного положения в мире. К примеру, в знак благодарности за продление рода предписывалось ежегодно весной и осенью услаждать взоры богов священными плясками «кагура»… Рассматривая исписанные торопливой скорописью бумаги, Гэндзи снова и снова поражался необыкновенной одаренности старого монаха, силе его духа, проглядывающей в каждом слове. Можно было не сомневаться, что эти слова непременно дойдут до слуха будд и богов. «Но как придумал такое отшельник, далекий от всего мирского? – спрашивал себя Гэндзи, умиляясь и недоумевая одновременно, ибо величие замыслов, представших ныне его взору во всей полноте своей, разительно не соответствовало истинным возможностям монаха. – Кем был он в прошлом рождении? Уж не святым ли праведником, которому предопределено было еще раз явиться в наш мир?» – гадал он, не позволяя себе ни малейшей непочтительности по отношению к монаху из Акаси.
Решив до поры до времени не разглашать истинной цели своего паломничества, Гэндзи отправился в храм якобы по собственному почину. Он давно исполнил обеты, данные в тяжкие годы скитаний, но его нынешнее благополучие и удивительные удачи, сопутствующие ему в последнее время, снова и снова напоминали о том, сколь многим обязан он богу Сумиёси. На этот раз его сопровождала госпожа, и в мире только и говорили что об этот паломничестве.
Не желая никого обременять, Гэндзи постарался ограничиться самым необходимым, но его положение было слишком высоко, поэтому выезд вылился в зрелище, невиданное по великолепию. За исключением обоих министров, его сопровождала вся высшая знать. Танцоры, отобранные из средних чинов Дворцовой охраны, были одного роста и отличались приятной наружностью. Нетрудно вообразить, как досадовали юноши, почему-либо не вошедшие в число избранных!
«Почетная свита»[42]состояла из искуснейших музыкантов и танцоров, непременных участников чрезвычайных празднеств Ивасимидзу и Камо. Для особой торжественности ее дополнили двумя высшими чинами Личной императорской охраны. Множество танцоров было отобрано и для участия в священных танцах «кагура».
Самому Гэндзи прислуживали придворные, особо ради этого случая присланные новым Государем, принцем Весенних покоев и Государем из дворца Рэйдзэй. Бесконечной блестящей вереницей тянулись за ним знатнейшие мужи столицы, щеголявшие друг перед другом празднично разукрашенными конями, яркими нарядами телохранителей, мальчиков-слуг и придворнослужителей. Воистину изумительное зрелище!
В первой карете ехали госпожа нёго и госпожа Весенних покоев, во второй – госпожа Акаси. В карету последней украдкой посадили старую монахиню. В ней же ехала и кормилица нёго, знавшая все семейные обстоятельства. За дамами следовали кареты свиты: пять карет сопровождали госпожу Мурасаки, пять – госпожу нёго и три – госпожу Акаси. Вряд ли стоит говорить об изысканнейшем убранстве карет, роскошных нарядах дам…
Гэндзи предлагал старой монахине открыто участвовать в церемонии.
– Пусть разгладятся ее морщины, – говорил он. Но госпожа Акаси была иного мнения:
– Не думаю, что ей подобает принимать участие в столь шумном празднестве. Вот если дождется она дня, к которому устремлены наши чаяния…
Однако старая монахиня, опасаясь, что жизнь ее может оборваться в любой миг, не пожелала упустить столь редкой возможности и все-таки последовала за ними. Вот пример подлинно счастливой судьбы! Такая удача редко выпадает на долю даже тем, кто, казалось бы, изначально имел все основания для благополучия…
Стояла середина Десятой луны, и плющ у «жилища богов» (302) уже изменил свой цвет. Покраснели деревья под могучими кронами сосен – не только ветер возвещал наступление осени… (303).
Знакомые мелодии адзума, сливаясь с плеском волн, трогали душу куда больше, чем самая возвышенная корейская или китайская музыка. Голоса флейт, соединяясь с пением ветра в соснах, приобретали столь неповторимое, щемящее очарование, что слезы невольно набегали на глаза. Барабанов не было, и такт отбивали дощечками. Разумеется, это было менее торжественно, зато более утонченно, вряд ли что-нибудь оказалось бы уместнее в таких обстоятельствах, чем негромкое постукивание дощечек.
Зеленые листья бамбука на платьях музыкантов, окрашенных соком горных трав, сливались с зеленью сосен, цветы, украшавшие прически, ничем не отличались от растущих тут же под деревьями. Все это было так прекрасно, что взор блуждал, не зная, на чем остановиться.
После того как отзвучала мелодия «Мотомэго»[43], в сад спустились молодые придворные и разом сбросили с плеч верхние платья. Из-под мрачных черных накидок выплеснулись коричневые и сиреневые шелка, яркие алые рукава, украшенные сверкающими каплями внезапно брызнувшего дождя, закружились в воздухе, словно багряные листья, заставляя забыть, что вокруг сосновый бор. Изумительное зрелище!