Размахивая высоко над головой побелевшими от инея засохшими стеблями мисканта, юноши в танце прошлись по саду и скрылись – к величайшему сожалению восхищенных зрителей.
Гэндзи невольно вспомнилось прошлое, перед его мысленным взором возникло пустынное побережье, куда судьбе угодно было его забросить, и он пожалел, что рядом нет человека, с которым можно было бы поделиться своими думами. Так, окажись теперь с ним вышедший в отставку министр…
Начертав несколько строк на листке бумаги, Гэндзи повелел отнести его в карету госпожи Акаси:
«Кто, кроме нас,
Помнит давние годы?
Кто спросит о них
У сосен, здесь, в Сумиёси,
Видевших век богов?»
Старая монахиня была тронута до слез. Видя, сколь велико теперь значение Гэндзи, она вспоминала о печальном расставании в Акаси, с поразительной ясностью представлялась ей заметно располневшая фигура дочери… Предполагала ли она тогда, что ее ждет столь счастливая судьба?
Мысли ее устремились к далекой горной келье, и безотчетная печаль овладела душой. Постаравшись взять себя в руки – к добру ли в такой день предаваться унынию? – она поспешила ответить:
«Сегодня впервые
Открылось старой рыбачке:
Видно, недаром
Судьба когда-то ее привела
На берег морской Суминоэ».
Написав первое, что пришло в голову, ибо медлить было неучтиво, она пробормотала, ни к кому не обращаясь:
– Разве могу
Забыть те давние годы,
Видя во всем
Проявленье чудесной силы
Сумиёси, светлого бога?
Всю ночь напролет любовались танцами. В небе сиял двадцатидневный серп луны, перед взором расстилалась морская гладь. Внезапно выпал иней, и сосны вокруг побелели. В холодном однообразии пейзажа таилось особое очарование.
Госпожа Весенних покоев довольно часто любовалась танцами и слушала музыку в доме на Шестой линии, но участвовать в празднествах, проходивших вне дома, ей приходилось редко, а уж к выездам за пределы столицы она и вовсе не привыкла, поэтому все было ей теперь внове, все изумляло и восхищало ее.
На берегу Суминоэ
За ночь сосны вдруг побелели.
Иней ли выпал?
Или боги украсили ветки
Убором священных нитей?
Ей невольно вспомнилось снежное утро, воспетое некогда Такамура[44]: «Вершина Хирэ, увенчанная убором из белых священных нитей…» (304). Право, видно, и нынешний праздник пришелся по сердцу богам…
– На ветках сакаки
В руках у служителей храма
Священные нити
Повисли. Иней ночной
Внезапно упал на листья… —
произносит нёго, ей вторит госпожа Накацукаса:
– Иней ночной
В руках у служителей храма
В священные нити
Превратился. То знак подает
Нам светлый бог Сумиёси.
Было сложено бесчисленное множество других песен, но стоит ли их упоминать? В подобных случаях обычно не удается сложить ничего сколько-нибудь выдающегося даже тем, кто мнит себя искуснее других. Да и что тут скажешь нового? Только и твердят все о «тысячелетних соснах». Скучно, право…
Скоро забрезжил рассвет, и земля еще больше побелела. Певцы захмелели так, что перестали отличать запев от припева. Не подозревая о том, как некрасиво искажаются их лица, и не замечая, что огни в саду вот-вот погаснут, они, воодушевленные красотой предутреннего часа, размахивали ветками сакаки, снова и снова возглашая «десять тысяч лет…»[45]. Так, радостью полнится душа, когда представляешь себе будущее процветание этого славного рода.
Столь прекрасной была эта ночь, что хотелось превратить ее в тысячу ночей (32), но незаметно настало утро, и молодые люди, сожалея о том, что пришла пора уподобиться волне, спешащей обратно в море… Бесконечная вереница карет тянулась вдаль, терялась среди сосен. Из-под раздуваемых ветром плетеных штор виднелись разноцветные рукава – словно сотканную из цветов парчу разостлали под вечнозелеными кронами. Прислужники, облаченные в коричневато-сиреневые, светло-коричневые и зеленые платья, передавая друг другу столики, разносили еду, а низшие слуги смотрели на них во все глаза – редко случается увидеть что-нибудь подобное. Старой монахине подали постное, поставив перед ней столик из молодой аквилярии, покрытый зеленовато-серой тканью. «Мало на свете женщин, имеющих столь же счастливое предопределение!» – перешептывались прислужницы.
Если в храм ехали обремененные многочисленными дарами, то возвращались налегке, никуда не торопясь и в свое удовольствие любуясь окрестными видами. Впрочем, описывать подробности – занятие довольно утомительное, и я по обыкновению своему их опускаю. Скажу только, что многие с сожалением думали об отшельнике из далекой бухты Акаси, лишенном возможности созерцать подобное великолепие. Да, не всякий может столь решительно порвать связи с миром. Впрочем, окажись он теперь здесь, его фигура наверняка возбудила бы жалость во многих сердцах…
В те времена люди, воодушевленные примером монаха из Акаси, стали вынашивать честолюбивые замыслы. Его имя было у всех на устах, псе ему завидовали, все превозносили его.
Когда же речь шла о чьей-нибудь удачливости, неизменно вспоминали старую монахиню. Даже госпожа Оми, дочь Вышедшего в отставку министра, во время игры в сугороку непременно шептала про себя: «Старая монахиня из Акаси, старая монахиня из Акаси…», надеясь, что это принесет ей удачу.
Вступивший на Путь Государь, не помышляя более о дворцовых делах, отдавал дни служению Будде. Только высочайшие посещения, устраиваемые дважды в год – весной и осенью, – обращали его мысли к прошлому. Но тревога за судьбу Третьей принцессы не покидала его и теперь. Конечно, он понимал, что Гэндзи никогда не оставит ее, и все же не упускал случая напомнить о ней Государю, неизменно прося его вникать в самые сокровенные ее нужды.
Принцессе был пожалован Второй ранг, и доходы ее значительно увеличились. Теперь ее окружала еще большая роскошь, возросло и ее значение в мире. Следя за постепенным возвышением принцессы, обеспечивающим ее превосходство над остальными обитательницами дома на Шестой линии, госпожа Весенних покоев думала: «А я не имею иной поддержки, кроме благосклонности господина, и в ней – единственный залог моего благополучия. Но ведь с годами он неминуемо охладеет ко мне. О, как хотела бы я уйти от мира прежде, чем это случится». Но она не решалась прямо сказать об этом Гэндзи, боясь показаться ему дерзкой и неблагодарной.
Поскольку сам Государь изволил принимать такое участие в судьбе Третьей принцессы, Гэндзи не мог открыто пренебрегать ею и постепенно стал посещать ее так же часто, как и госпожу Весенних покоев. А та, хорошо понимая, что он поступает так не по своей воле, все же терзалась тайными сомнениями: «Ах, я ведь знала…» Но она ничем не выдавала себя, и внешне все шло по-прежнему.
Взяв к себе Первую принцессу, родившуюся вслед за принцем Весенних покоев, госпожа занялась ее воспитанием. Заботы о девочке отвлекали ее от тоскливых мыслей в те ночи, когда Гэндзи не было рядом. Впрочем, госпожа любила и опекала всех детей нёго без исключения.
Обитательница Летних покоев, позавидовав всегда окруженной внуками госпоже Мурасаки, попросила отдать ей на воспитание одну из младших дочерей Удайсё и То-найси-но сукэ. Это была миловидная смышленая девочка, любимица Гэндзи. В далекое прошлое ушло то время, когда Гэндзи сокрушался, что небогат потомством, новые и новые ростки появлялись на ветвях его рода, многочисленные внуки резвились вокруг, и попечения о них не оставляли места для скуки.
Правый министр стал частым гостем в доме на Шестой линии. Его супруга, достигшая весьма зрелого возраста, тоже нередко наведывалась туда. Теперь ей нечего было бояться, ибо Гэндзи полностью отказался от своих прежних намерений. Встречалась она и с госпожой Весенних покоев, с которой ее связывала самая нежная дружба.
Пожалуй, только Третья принцесса совсем не повзрослела за это время. Поручив Государю заботиться о нёго из павильона Павлоний, Гэндзи обратил все попечения свои на эту особу и лелеял ее, как лелеял бы малолетнюю дочь. Как-то Государь из дворца Судзаку прислал принцессе письмо такого содержания:
«Как это ни печально, я чувствую, что жизнь моя приближается к концу. Мне казалось, ничто уже не заставит меня оглянуться на этот мир, но, увы, слишком велико желание хоть раз еще увидеться с Вами. Иначе душа моя не обретет покоя. Не сочтете ли Вы возможным навестить меня без особых церемоний?»
– Разумеется, вы должны посетить его, – сказал Гэндзи. – Даже если бы Государь не обнаружил такого желания, вам следовало бы самой подумать об этом. А раз он ждет вас…
И он принялся готовить все необходимое для посещения.
«Будь у нас какой-нибудь повод… – размышлял Гэндзи. – Но какой? Чем можно порадовать Государя? В следующем году он достигнет полного возраста[46]… Что, если поднести ему угощение из первой зелени?» И Гэндзи принялся готовить дары: монашеские одеяния, для разных случаев пригодные, яства для постного стола – словом, все, что пришлось бы по вкусу человеку, сменившему обличье. Зная, что Государь всегда был большим любителем музыки, Гэндзи уделил особенное внимание подготовке танцоров и музыкантов. Лучшие из лучших были отобраны им для этой цели.
У Правого министра было двое сыновей старше семи лет, у Удайсё, включая рожденных То-найси-но сукэ, – трое. Все они уже прислуживали во Дворце. Кроме них Гэндзи пригласил участвовать в готовящемся празднестве юношей из домов принца Хёбукё и других принцев крови, а также сыновей влиятельнейших столичных сановников. Отобрав миловидных молодых придворных, известных умением придавать особое изящество обычным танцевальным фигурам, Гэндзи сам занялся подготовкой танцоров. Поскольку речь шла о столь выдающемся событии, юноши не жалели сил, совершенствуя свое мастерство. Хлопотливая пора настала для учителей музыки и танцев, для всех, кто славился своими талантами на том или ином поприще.
Принцесса когда-то училась игре на китайском кото «кин», но она покинула дворец Судзаку ребенком, и можно было только гадать…
– Как бы я хотел послушать ее игру на кото, – однажды сказал Вступивший на Путь Государь кому-то из своих приближенных, – надеюсь, хоть этому-то она научилась?
Неизвестно как, но слова его дошли до слуха нового Государя, и он изволил заметить:
– Наверное, принцесса и в самом деле преуспела в игре на кото. Я тоже с удовольствием послушал бы ее.
Разумеется, кто-то передал его слова Гэндзи.
«Все эти годы я от случая к случаю занимался с принцессой, – встревожился он, – и она многому научилась, но Государь из дворца Судзаку такой строгий ценитель… Боюсь, что она произведет крайне невыгодное впечатление, если, приехав к нему, будет играть без всякой подготовки».
И Гэндзи – лучше поздно, чем никогда – стал усердно заниматься с принцессой.
Он открыл перед ней все тайны мастерства, научил особым примам, показал, как следует играть сложные, из многих частей состоящие пьесы, объяснил, как надобно менять тональности в зависимости от времени года, как должно звучать кото в жаркую и в холодную погоду. Поначалу принцесса обнаруживала полную беспомощность, но постепенно, овладев инструментом, стала играть довольно сносно.
– Днем в покоях толпится народ, – говорил Гэндзи, – и сосредоточиться невозможно. То и дело приходится отвлекаться, и недостает времени даже на то, чтобы усвоить простейшие приемы. Нет, для того чтобы проникнуть в тайны мастерства, необходима вечерняя тишина.
Целыми днями он занимался с принцессой музыкой, не бывая даже в Весенних покоях. Ни нёго, ни госпожу Мурасаки Гэндзи не обучал игре на китайском кото, поэтому обе они изнемогали от любопытства и мечтали послушать, как звучит этот незнакомый им инструмент. Нёго, с трудом добившись разрешения Государя, переехала в дом на Шестой линии. Она уже родила Государю двоих сыновей и сейчас снова вот уже пятую луну была в необычном положении, поэтому ей удалось покинуть Дворец под предлогом предстоящих богослужений[47].
Но вот миновала Одиннадцатая луна, и от Государя то и дело стали приходить гонцы с просьбами вернуться. Однако нёго медлила. Каждый вечер она услаждала слух прекрасной музыкой и, завидуя принцессе, пеняла Гэндзи за то, что он не научил и ее играть на китайском кото.
Гэндзи в отличие от других людей всегда любил зимние лунные ночи, и, как только темнело, в покоях принцессы начинала звучать музыка. Любуясь чудесным мерцанием ночного снега, он играл приличествующие случаю мелодии и заставлял прислуживающих дам – тех, кто хоть немного был сведущ в этой области, – подыгрывать ему на разных инструментах.
Конец года – хлопотливая пора для госпожи Весенних покоев: за всем надо присмотреть самой, ничего не упустить из виду…
– Надеюсь, что когда-нибудь в теплый весенний вечер и мне будет позволено насладиться звуками китайского кото… – говорила она, а тем временем год сменился новым.
Прежде всего Государя-монаха чествовал двор. Вряд ли стоило громоздить одну пышную церемонию на другую, и Гэндзи решил отложить посещение дворца Судзаку еще на некоторое время. В конце концов был назначен день в середине Второй луны, а пока музыканты и танцоры, собравшись в доме на Шестой линии, совершенствовали свое мастерство.
– Госпожа Весенних покоев давно уже хочет послушать вашу игру на китайском кото, – как-то сказал Гэндзи Третьей принцессе. – Почему бы нам не устроить музыкальный вечер в женских покоях? Другие могут подыгрывать вам на кото «со» или на бива. Я уверен, что женщины, в нашем доме живущие, вправе соперничать с самыми прославленными музыкантами. Меня никогда не учили музыке достаточно основательно, но я с детства стремился к тому, чтобы в мире не осталось для меня ничего неизведанного, а потому старался сам учиться у лучших наставников, изучал сокровенные приемы игры, передающиеся из поколения в поколение в благороднейших столичных семействах. Я знал многих талантливых музыкантов, но, к сожалению, никто из них не произвел на меня действительно глубокого впечатления. А уж о нынешнем поколении и говорить нечего: люди утратили вкус к истинным ценностям и стремятся исключительно к внешней изощренности. На китайском же кото теперь и вовсе никто не играет. Не думаю, чтобы у вас нашелся достойный соперник.
Слушая Гэндзи, принцесса простодушно улыбалась, довольная тем, что ее похвалили. К своим двадцати одному или двадцати двум годам она ничуть не повзрослела, что-то детское виделось в ее облике, хотя миниатюрность ее была по-своему привлекательна.
– Государь так давно не видел вас, – говорил ей Гэндзи, – надеюсь, вы сумеете его порадовать. Пусть он сам убедится, что вы стали совсем взрослой.
«Увы, когда б не попечения господина, она и сейчас была бы что дитя неразумное», – думали, глядя на принцессу, дамы.
Настал Двадцатый день Первой луны, на небе не было ни облачка, дул теплый ветерок, в саду перед покоями расцвели сливы. Остальные деревья стояли, окутанные нежной дымкой; еще немного, и они тоже украсятся цветами.
– С начала следующей луны в доме начнутся приготовления к посещению дворца Судзаку, – сказал Гэндзи. – Услыхав доносящиеся из наших покоев звуки музыки, люди непременно сочтут, что вы вознамерились поразить Государя своим мастерством. Не лучше ли нам помузицировать теперь, пока не началась предпраздничная сутолока? – И Гэндзи попросил госпожу Мурасаки пожаловать в покои принцессы.
Прислуживающие госпоже дамы, сгорая от любопытства, изъявили желание сопровождать ее, но она взяла с собой лишь самых искушенных (нелишне заметить, что среди них оказались особы весьма уже немолодые), отказав тем, чья осведомленность показалась ей недостаточной. Отобрав четырех самых миловидных и изящных девочек-служанок, она велела нарядить их в алые верхние платья, кадзами цвета «вишня», бледно-лиловые узорчатые акомэ, расшитые хакама и пунцовые атласные нижние одеяния.
Покои нёго сверкали новым праздничным убранством, дамы тоже принарядились, и трудно было сказать, которая из них прекраснее. Девочек-служанок одели в зеленые верхние платья и розовые на алой подкладке кадзами. Их хакама были из затканного узорами китайского шелка, а акомэ – из китайского шелка цвета «керрия». Девочки из покоев госпожи Акаси отличались сравнительной скромностью нарядов: две были в верхних платьях цвета «красная слива», две – в платьях цвета «вишня». На всех – одинаковые зеленые кадзами, светлые и темные лиловые акомэ и прелестные атласные нижние платья.
Дамы принцессы, как только разнесся слух, что в ее покоях соберется множество гостей, тоже постарались получше нарядить девочек-служанок. На них надели желтовато-зеленые верхние платья, кадзами цвета «ива» и сиреневые акомэ. Казалось бы, ничего особенного, но сколько изысканного благородства было в их фигурках!
Между передними и внутренними покоями раздвинули перегородки, места для дам отделили друг от друга переносными занавесами, посредине же приготовили сиденье для Гэндзи.
Рассудив, что на этот раз вести мелодию лучше всего поручить мальчикам, Гэндзи поместил на галерее третьего сына Правого министра, старшего из рожденных ему госпожой Найси-но ками, и старшего сына Удайсё. Первый должен был играть на флейте «сё», второй – на обычной флейте.
За переносными занавесами положили круглые сиденья и поставили разные инструменты. Ради такого случая из хранилища были извлечены прославленные фамильные инструменты рода Гэндзи, бережно хранившиеся в чехлах из темно-синей ткани. Госпоже Акаси Гэндзи вручил бива, госпоже Мурасаки – японское кото, нёго – кото «со». Очевидно, опасаясь, что принцесса не справится с новым для нее инструментом, он распорядился, чтобы ей принесли тот самый, на котором она всегда играла, и сам настроил его.
– Обычно кото «со» хорошо держит строй, но, когда играешь на нем, вторя другим инструментам, часто сбиваются подставки. О них надо позаботиться заранее, но женщины, как правило, не умеют натягивать струны. Пожалуй, нам лучше позвать Удайсё. Наши флейтисты слишком малы, у них едва достанет сил и на то, чтобы вести мелодию, – смеется Гэндзи и посылает за сыном.
Появление Удайсё повергает дам в замешательство. Впрочем, и сам Гэндзи с трудом скрывает волнение: сегодня здесь собрались его лучшие ученицы (если не считать госпожи Акаси), и, разумеется, ему хочется, чтобы они оказались достойны его. За нёго бояться нечего, ей часто приходится играть на кото «со» перед самим Государем. Больше всего он беспокоится за госпожу Весенних покоев, которой досталось японское кото, инструмент несложный и на первый взгляд обладающий весьма ограниченными возможностями, но мало кому из женщин доступный, ибо для игры на нем не существует твердых правил. Удастся ли госпоже приноровиться к звучанию остальных инструментов и не нарушить общего согласия?
Удайсё держится весьма церемонно, считая, что нынешнее музицирование по значительности превосходит даже музыкальные собрания, устраиваемые по особо торжественным случаям во Дворце.
Судя по всему, он заранее позаботился о своей наружности: на нем великолепное платье, источающее чудесное благоухание. Пришел же он, когда начинало темнеть.
Цветы, освещенные мягким вечерним светом, кажутся особенно прекрасными, словно пушистые хлопья прошлогоднего снега белеют они на деревьях, и ветки гнутся под их тяжестью. Нежный ветерок разносит по саду пленительный аромат. Он соединяется с тонким запахом курений, будто обитатели этого дома и в самом деле надеются заманить к себе соловья (305).
Придвигая к Удайсё кото, Гэндзи говорит: – Мне не хотелось бы обременять вас просьбами, но не согласитесь ли вы подтянуть струны этого кото и настроить его? Ведь никого постороннего мы не можем впустить сюда.
Почтительно приняв кото, Удайсё старательно, весьма изящными движениями настраивает его в тональности «итикоцу»[48]. Видя, что он медлит в нерешительности, Гэндзи просит:
– Сыграйте же что-нибудь для начала. Да постарайтесь не обмануть наших ожиданий.
– О, я недостаточно искусен, чтобы играть сегодня здесь, – с нарочитой скромностью отвечает Удайсё.
– Может быть, вы и правы, – смеется Гэндзи, – но неужели вам не жаль своего доброго имени? Люди станут судачить, что вы, потерпев поражение, позорно бежали от женщин.
Сыграв какую-то прелестную мелодию и убедившись, что кото настроено хорошо, Удайсё спешит возвратить его.
Внуки Гэндзи, принаряженные ради такого случая, очень мило играют на флейтах, совсем еще по-детски, но чувствуется, что их ждет большое будущее.
Скоро все инструменты были настроены, и музицирование началось.
Все дамы играют превосходно, но особенно прекрасно звучит бива. Госпожа Акаси применяет в основном старинные приемы, и струны поют чисто и мелодично.
Удайсё с не меньшим, чем Гэндзи, волнением прислушивается к голосу японского кото. Госпожа Весенних покоев касается струн удивительно мягко, извлекая из них звуки, поражающие необыкновенной яркостью и богатством оттенков. Вряд ли самый признанный мастер сыграл бы лучше. Трудно было представить себе, что японское кото обладает такими возможностями. Разумеется, достичь подобного мастерства можно лишь ценой многолетних усилий… Словом, госпожа играет прекрасно, и, совершенно успокоившись, Гэндзи лишь восхищенно внимает.
Кото «со», заполняя паузы, звучит благородно и изящно. Не нарушает общего согласия и китайское кото, уверенные и чистые звуки которого заставляют забыть о крайней неопытности исполнительницы. Да, видно уроки Гэндзи не пропали даром. «Как прекрасно стала играть принцесса!» – восхищается Удайсё. Он подпевает, отбивая такт. Иногда, тихонько постукивая веером, поет и сам Гэндзи. Его голос, обретя с годами особую полноту и значительность, звучит, пожалуй, прекраснее, чем в далекие дни его молодости. У Удайсё тоже весьма приятный голос.
Скоро опускается ночь, и в наступившей тишине музыка звучит еще проникновеннее. Стоит пора, когда луна появляется в небе довольно поздно, поэтому в саду зажигают фонари. Гэндзи украдкой взглядывает на принцессу: она прелестна, но так мала ростом, что совсем теряется в своих одеждах. Яркой ее красоту назвать нельзя, зато она привлекает тонкостью и благородным изяществом черт. Принцесса напоминает весенний побег ивы, неспособный противостоять даже ветерку от соловьиных крыльев[49]. Длинные волосы, словно нити ивовых веток, свисают вдоль щек, падая на шелковое хосонага цвета «вишня». Очевидно, именно такой и должна быть высокорожденная особа.
Нёго из павильона Павлоний отличается более яркой красотой, хотя и не уступает принцессе в изяществе. Облик ее проникнут неизъяснимым благородством. Так хороши бывают в утренний час глицинии, цветущие с весны до самого лета и потому не знающие соперниц. За последнее время нёго заметно располнела и, как видно, чувствует себя не совсем здоровой: отодвинув кото в сторону, она полулежит, облокотившись на скамеечку-подлокотник, причем она так мала, что вполне обычная скамеечка кажется слишком для нее высокой, и, глядя на ее трогательную фигурку, невольно хочется подарить ей скамеечку пониже. Тусклый огонь светильника освещает ее чудесные волосы, блестящей волной падающие на платье цвета «красная слива». Право же, в целом свете не найдешь больше такой красавицы.
На госпоже Мурасаки темное лиловое платье и светло-коричневое хосонага. Пышные и блестящие волосы ниспадают до самого пола. Она среднего роста, и красота ее совершенна – от нее словно исходит чудесное сияние. Если сравнивать госпожу с цветами, то, пожалуй, уместнее всего окажется сравнение с цветущей вишней. Впрочем, вполне возможно, что рядом с ней и вишни показались бы невзрачными…
Госпожа Акаси должна была совершенно потеряться в столь блестящем окружении, однако этого не произошло. Светлое спокойствие дышит в ее чертах, держится же она с пленительной простотой, свидетельствующей о тонком вкусе и несомненном внутреннем благородстве. На ней расшитое узорами хосонага цвета «ива» и, кажется, светло-зеленое платье; по полу тянется еле различимое мо из тончайшей ткани, но, несмотря на столь явное желание показать расстояние, отделяющее ее от других[50], госпожа Акаси внушает невольное уважение всем, кто ее окружает. Из скромности она не садится на сиденье, обрамленное зеленой корейской парчой, а, положив на него бива, устраивается рядом. Движения ее руки, сжимающей плектр, так мягки и изящны, что заслуживают, пожалуй, даже большего внимания, чем звуки, ею из струн извлекаемые. Госпожу Акаси можно сравнить с веткой благоуханного померанца, на которой плоды соседствуют с цветами, того самого померанца, что ждет Пятой луны (103).
Удайсё так и подмывает заглянуть за занавеси, ибо все говорит за то, что там собралось самое изысканное общество. Ему особенно хочется посмотреть на госпожу Весенних покоев, которая за эти годы стала, должно быть, еще прекраснее. При мысли о ней сердце его замирает от волнения.
Что касается Третьей принцессы, то ведь судьба едва не свела его с ней. Прояви он в свое время чуть большую настойчивость, она была бы теперь его супругой. Сам Государь неоднократно намекал ему на такую возможность. Впрочем, Удайсё не так уж и сожалел, что не воспользовался ею: у него были основания считать принцессу весьма легкомысленной особой, и, хотя презирать ее он не мог, она уже не возбуждала его любопытства. А госпожа Весенних покоев оставалась все такой же далекой и недоступной. Не имея средства выказать ей свою искреннюю, бескорыстную преданность, Удайсё только томился и вздыхал. Вместе с тем он умел владеть своими чувствами и никогда даже мысли не допускал…
Тем временем наступает глубокая ночь, и становится прохладно. Наконец в легкой дымке появляется луна, та, которую «ждут лежа»[51].
– Вот вам и весенняя луна «в призрачной дымке», – говорит Гэндзи. – Не понимаю, что в ней хорошего? То ли дело осенью: звуки музыки, воедино собравшись, сплетаются (306) с голосами цикад… О, в этом есть какое-то удивительное, неповторимое очарование.
– Да, это так, и кото и флейта звучат особенно чисто и ярко осенней ночью, когда на небе ни облачка и все вокруг залито лунным светом, – отвечает Удайсё. – Но осенняя ночь таит в себе слишком много соблазнов: прекрасное небо, словно нарочно созданное для того, чтобы усилить впечатление, музыкой в сердце производимое, роса, блистающая на лепестках цветов… Взор невольно блуждает, устремляясь к одному предмету, к другому, мысли расстроены… Право, неизвестно, что лучше. Пожалуй, я все-таки предпочел бы весеннюю ночь, когда окрестности тонут в неверной дымке, сквозь которую пробивается мягкий лунный свет, а тихая музыка рождает в душе покой и умиротворение. Право же, в осенние вечера даже флейта звучит слишком пронзительно. В древности говорили: «Женщинам ближе весна»[52], и это действительно так. Именно весенней ночью сливаются в сладостном согласии все звуки.
– Увы, извечный спор, – вздыхает Гэндзи. – Даже в древние времена люди не могли решить, чему отдать предпочтение. Что же говорить о нас, их недостойных потомках… Так или иначе, в музыке весенние тональности всегда выдвигались на первое место, поэтому, может быть, вы и правы[53]. Должен вам сказать, что во Дворце я слышал игру самых прославленных музыкантов, но, боюсь, и среди них слишком мало подлинных мастеров своего дела. Даже те, что мнят себя первыми среди первых, весьма ограниченны в своих возможностях. Не думаю, чтобы им удалось превзойти этих весьма далеких от совершенства женщин. Впрочем, может быть, за долгие годы затворничества у меня притупился слух и я перестал отличать хорошее от дурного? Досадно, если это так. Меня всегда удивляло, что люди, в нашем доме живущие, обнаруживают столь замечательные успехи как в науках, так и в других, самых ничтожных, казалось бы, областях. К примеру, что вы можете сказать, сравнивая сегодня услышанное с игрой лучших придворных музыкантов?
– Я как раз хотел поделиться с вами своими соображениями, хотя и понимаю, что человеку невежественному… Мне кажется – впрочем, не потому ли, что я незнаком с великими музыкантами древности? – что в наши дни самой высокой оценки заслуживает игра Уэмон-но ками на японском кото и принца Хёбукё – на бива. До сих пор я не знал им равных, но, признаюсь, услышанное сегодня представляется мне не менее значительным. Я просто потрясен. Да и мог ли я ожидать, ведь я готовил себя к тихому вечеру в домашнем кругу… Боюсь только, что сам я был сегодня не в голосе. Мне всегда казалось, что один лишь Вышедший в отставку министр владеет японским кото настолько свободно, что может, приноравливая звучание его к тому или иному времени года, выразить в звуках тончайшие движения души. В руках же у остальных японское кото звучит, как правило, весьма бесцветно. Сегодня – тот редкий случай, когда мне удалось услышать действительно превосходную игру.
– О, вы преувеличиваете ее достоинства, – говорит Гэндзи, самодовольно улыбаясь. – Впрочем, ученицы у меня действительно неплохие. Только ту, что играла на бива, учил не я. Но и ее манера игры значительно изменилась за последние годы, смею думать – не без моего влияния. Впервые услышав игру этой особы на том диком побережье, я поразился ее необыкновенной одаренности. Но тогда она играла значительно хуже, чем теперь, – добавляет он, не упуская случая похвастаться, и прислужницы посмеиваются, подталкивая друг друга локтями.
– Когда начинаешь чему-нибудь учиться, становится ясно, что совершенствоваться в мастерстве можно бесконечно. Понимаешь, как трудно достичь даже такого уровня, какой удовлетворял бы тебя самого. Но разве это имеет значение? В наши дни мало кто способен проникнуть в подлинные глубины мастерства, поэтому те, кому удалось преуспеть хотя бы в какой-то узкой области, вправе гордиться собой. Исключением является, пожалуй, китайское кото. Овладение им сопряжено с такими трудностями, что никто и не пытается к нему подступиться. Когда-то в давние времена люди, которые, усвоив все возникшие до них приемы, достигали истинного мастерства, могли повелевать Небом и Землей, смягчать сердца демонов и богов, подчинять себе все существующие в мире звуки. Благодаря им самая глубокая печаль превращалась в радость, жалкие бедняки добивались высоких чинов, обретали почет и богатство. Этому есть неоднократные примеры в истории. До того как искусство игры на кото было воспринято в нашей стране, люди, желавшие проникнуть в его тайны, были готовы на все – проводили долгие годы в чужих землях, претерпевали лишения… Но даже им редко удавалось овладеть мастерством. Однако человек, достигавший желанной цели, умел приводить в движение луну и звезды, в любое время покрывать землю снегом и инеем, управлять тучами и громом. Все это бывало в давние, мудрые времена. Возможности китайского кото истинно безграничны, но трудно отыскать человека, способного в совершенстве овладеть им. А тем более в наши дни, когда близок век Конца Закона… Где найдете вы хотя бы жалкие осколки былых знаний? Некоторые все-таки пытались проникнуть в тайны мастерства, возможно услыхав, что даже демоны и духи подвластны китайскому кото. Большинство потерпело неудачу, и, обратив свой гнев на кото, они стали предрекать несчастье всякому, кто возьмет его в руки. Может быть, поэтому теперь никто и не учится играть на нем. Печально, не правда ли? Ибо каким другим инструментом станем руководиться, приводя в согласие звуки? Нынешние времена настолько измельчали, что всякий, кто, устремив сердце к возвышенному, покинет родину и, расставшись с родителями и детьми, станет скитаться по Китаю, Корее и прочим землям, непременно прослывет чудаком. Но разве нельзя попытаться усвоить необходимые начала, не прибегая к таким крайностям? Разумеется, овладение даже одной тональностью связано с неисчислимыми трудностями. А ведь тональностей много, не говоря уже о том, что существует множество сложнейших пьес. Когда-то я очень увлекался музыкой и изучил все имеющиеся в нашей стране записи. Мне удалось превзойти своих наставников, но до музыкантов древности далеко и мне. А о следующих поколениях и говорить не стоит. Как это ни печально, мне некому передать свое мастерство.