В доме отца Уэмон-но ками окружили самыми нежными заботами. Болезни его понять никто не мог, но он давно уже не вкушал даже самой простой, необходимой для подкрепления здоровья пищи и сделался так слаб, что казалось, будто какая-то неведомая сила тянет его из мира.
Узнав, что жизнь одного из самых блестящих мужей столицы в опасности, люди опечалились, и не было никого, кто не пришел бы справиться о его здоровье. И правящий Государь, и отрекшийся постоянно присылали гонцов, невольно усугубляя тем самым смятение, царящее в сердцах несчастных родителей.
Гэндзи, не менее других встревоженный и огорченный вестью о болезни Уэмон-но ками, поспешил выразить свое участие Вышедшему в отставку министру. А Удайсё… Он грустил и тосковал невыразимо. Узы давней дружбы связывали его с Уэмон-но ками, и почти все свое время он проводил в доме министра.
Чествование Государя назначили на Двадцать пятый день. Вряд ли и этот день можно было назвать благоприятным, ибо один из виднейших мужей столицы был тяжко болен, а родные его и близкие предавались печали. Однако празднество и без того слишком долго откладывалось, и отменять его снова было невозможно. Гэндзи догадывался, как тяжело на душе у Третьей принцессы, и сердце его разрывалось от жалости к ней.
Как всегда бывает в таких случаях, в пятидесяти храмах провели чтение сутр, в обители же, где изволил пребывать Государь, будде Махавайрочана…[70]
Дуб
Основные персонажи
Гэндзи, 48 лет
Уэмон-но ками (Касиваги), 32(33) года, – старший сын Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё)
Третья принцесса (Сан-но мия), 22(23) года, – дочь имп. Судзаку, супруга Гэндзи
Вышедший в отставку министр (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи
Государыня-супруга (Акиконому) – дочь миясудокоро с Шестой линии и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй
Государь Рэйдзэй – сын Гэндзи (официально имп. Кирицубо) и Фудзицубо
Нынешний Государь (Киндзё) – сын имп. Судзаку и наложницы Дзёкёдэн
Государь-монах (имп. Судзаку) – старший брат Гэндзи, отец нынешнего Государя и Третьей принцессы
Садайбэн (Кобай) – младший брат Касиваги
Вторая принцесса, принцесса с Первой линии (Отиба), – дочь имп. Судзаку, супруга Касиваги
Миясудокоро – мать Второй принцессы
Удайсё (Югири), 27 лет, – сын Гэндзи
Супруга Удайсё (Кумои-но кари) – дочь Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё)
Здоровье Уэмон-но ками не поправлялось, а год между тем сменился новым. «Вправе ли я упорствовать в желании уйти из мира? – спрашивал себя Уэмон-но ками, глядя на удрученные лица отца и матери. – Оставив их, я обременю душу еще более тяжким преступлением. Но что привязывает меня теперь к миру? Стоит ли моя жизнь того, чтобы цепляться за нее? Честолюбивый с детства, я всегда хотел хоть в чем-то быть выше других, единственно к этой цели и стремился во всех своих начинаниях, но, к сожалению, желаемое не всегда становится действительностью. Потерпев одну, другую неудачу, я потерял веру в себя и готов был сетовать „на весь этот мир унылый“ (319). У меня возникло желание посвятить себя заботам о грядущей жизни, но, представив себе, в какое отчаяние это повергнет моих родителей, я понял, что не обрету покоя ни среди лугов, ни в горной глуши (320), ибо слишком крепки путы (43), привязывающие меня к этому миру. Итак, я остался жить, как жил, стараясь, как мог, примириться со своим существованием, но в конце концов, предавшись влечению чувств, навлек на себя такую беду, что стыжусь показываться людям на глаза. О, я понимаю, что сам виноват во всем, что не имею права роптать. Таково мое предопределение, и стоит ли взывать к буддам и богам? „С сосной вековечной годами никому не дано сравниться“…(321). Раньше или позже всем суждено покинуть этот мир, так почему бы мне не уйти из него теперь, пока обо мне хоть кто-то еще может пожалеть? О, когда б я мог надеяться, что хоть одно слово участия слетит с ее губ, я счел бы себя вознагражденным за все муки, которые испытал, сгорая в огне „всепобеждающего стремленья“ (322). Если продлятся мои дни, меня ждет бесчестье, и кто знает, сколько еще горестей предстоит изведать и мне и ей? А ежели я покину этот мир, меня, быть может, простит тот, кто вправе считать себя оскорбленным. Все исчезнет, когда я подойду к последнему пределу. Других преступлений я не совершал, так неужели я не могу надеяться на сочувствие того, кто столько лет оказывал мне благосклонность?»
В тоскливой праздности влача часы, Уэмон-но ками предавался размышлениям и с каждым днем все глубже погружался в бездну уныния. «Как случилось, что я попал в столь безвыходное положение?» – терзался он, и потоки слез, казалось, готовы были унести изголовье (123), но кого мог он винить, кроме себя самого?.. Как только стало ему немного лучше и его оставили наконец одного, он написал письмо к Третьей принцессе:
«Возможно, Вы слыхали о том, что жизнь моя близится к концу? Я понимаю, что для Вас это не имеет значения, и все же…»
Рука его сильно дрожала, и, не сумев написать всего, что хотел, Уэмон-но ками ограничился следующим:
«Ждать недолго уже —
От костра погребального к небу
Вознесется дымок.
Ужель и тогда не угаснет
Пламя моей любви?
Разве я не вправе рассчитывать хотя бы на участие? Одно Ваше слово принесло бы моему сердцу желанный покой, осветило бы кромешный мрак, на блуждание в коем я обрек себя».
Увы, видно, горький опыт ничему не научил его, ибо он не преминул написать и Кодзидзю, решив хотя бы с ней поделиться своими печалями: «Я хотел бы встретиться с Вами лично».
Кодзидзю еще девочкой бывала в доме Вышедшего в отставку министра, где прислуживала ее тетка, и хорошо знала Уэмон-но ками. Могла ли она не пожалеть его, услышав, что дни его сочтены? Разумеется, он был слишком дерзок, и все же…
– Ответьте ему, – плача, просила она госпожу, – ведь это и в самом деле конец…
– Боюсь, что и я не сегодня завтра… – отвечала принцесса. – О, мне так тоскливо! Мне жаль его, но ничего, кроме самого обычного сочувствия, нет в моем сердце. Ответить? Одна мысль об этом повергает меня в ужас. Теперь-то я знаю, как губительны могут быть последствия…
Она отказалась писать наотрез.
Благоразумие и осмотрительность никогда не были свойственны Третьей принцессе; скорее всего она просто робела перед супругом, страшилась намеков, которыми он донимал ее в последнее время.
Кодзидзю, продолжая настаивать, приготовила тушечницу, и принцесса в конце концов все-таки написала письмо, которое тут же под покровом ночи было тайно доставлено Уэмон-но ками.
Тем временем Вышедший в отставку министр, призвав знаменитого заклинателя с горы Кадзураки[71], готовился к оградительным службам. По всему дому разносился громкий голос монаха, торжественно произносившего заклинания и читавшего священные тексты. Следуя советам людей, министр отправил младших сыновей на поиски других заклинателей-отшельников, живущих далеко в горах и мало кому в этом мире известных. Скоро в доме его собралось множество монахов-скитальцев, весьма неприглядных на вид.
Никакой определенной болезни у Уэмон-но ками не было, но целыми днями он лежал, погруженный в мрачное уныние, а временами рыдания сотрясали его грудь. Многие гадальщики утверждали, что дело не обошлось без вмешательства злого духа женского пола, да и сам министр был того же мнения. Однако же дух этот не обнаруживал себя, и вот тогда-то встревоженный министр решил отправить сыновей на поиски, наказав им не пропускать ни одного самого отдаленного горного уголка.
А пока заклинатель с горы Кадзураки читал молитвы у ложа больного. Это был высокий мужчина с суровым взглядом и громким, резким голосом.
– Невыносимо! – не выдержал Уэмон-но ками. – Неужели я так греховен? Мучительный страх овладевает душой при звуке этого голоса, мне кажется, что моя жизнь вот-вот оборвется.
Потихоньку выскользнув из опочивальни, он поспешил к Кодзидзю.
Министр ничего о том не знал, ибо предусмотрительный Уэмон-но ками велел дамам говорить всем, что он спит. Не сомневаясь, что это действительно так, министр шепотом переговаривался с заклинателем.
Еще совсем недавно невозможно было и вообразить его сидящим вот так, рядом с простым монахом. Министр всегда был человеком веселого, шутливого нрава, и годы мало изменили его. Теперь же его трудно было узнать. Вздыхая, он рассказывал о том, как заболел его сын, как, несмотря на временное улучшение, ему становилось все хуже…
– Прошу вас, освободите его из-под власти злых духов! – молил он. Печально, право!
– Вы только послушайте! – говорил между тем Уэмон-но ками Кодзидзю. – Не умея понять истинной причины моего недуга, они при помощи гаданий установили, что всему виной дух женщины. О, если бы это была правда! Когда б ее мстительный дух проник в мое тело, как бережно относился бы я к себе, да и жизнь уже не казалась бы мне такой постылой… Я знаю, что я не одинок, что во все времена находились люди, которые желали большего, нежели заслуживали. Совершенно так же как я, они всем сердцем предавались преступной страсти, порочили имена своих возлюбленных и в конце концов начинали испытывать отвращение к собственной жизни. Все это мне известно, но разве от этого легче? Мир меркнет в моих глазах при одной мысли, что я еще жив, несмотря на то что господин с Шестой линии знает о моем преступлении. Впрочем, быть может, просто слишком ярок свет, от него исходящий? Я не считаю, что мое преступление так уж велико, но в тот вечер, когда я увиделся с ним, все чувства мои пришли в смятение, и до сих пор мне кажется, будто душа моя витает где-то далеко и не может вернуться (323). Боюсь, что она там, на Шестой линии. Завяжите же потуже подол, прошу вас (324, 325)[72].
Да, он совсем ослабел за последние дни, казалось, будто одна пустая оболочка осталась от его тела. Кодзидзю рассказала ему о принцессе, о том, как задумчива и печальна она теперь, как боится чужих взглядов. Воображению Уэмон-но ками с такой ясностью представилась ее поникшая фигурка, осунувшееся, грустное лицо, что сердце его затрепетало: «Неужели моя душа и в самом деле возле нее витает?» – и еще большее отчаяние овладело им.
– Больше вы не услышите от меня ни слова о вашей госпоже. Грустно только сознавать, что при всей никчемности и мимолетности моей жизни я успел стать препятствием на ее пути к грядущему просветлению. Мне не хотелось бы уходить из мира прежде, чем подойдет к концу ее срок, прежде, чем до меня дойдет весть о ее благополучном разрешении. Этот сон, который я видел когда-то… Увы, мне остается лишь гадать, что он означает. Ведь рядом со мной нет никого, с кем я мог бы посоветоваться. О, как это тяжело!
Мысли его с неодолимой силой стремились к одному предмету, ничто другое, казалось, не занимало его. Кодзидзю содрогнулась от ужаса и негодования, но в следующий миг нестерпимая жалость пронзила ее сердце, и она заплакала. Придвинув к себе светильник, Уэмон-но ками прочел ответ принцессы. Знаки, начертанные бледной тушью, поражали удивительным изяществом.
«Мне жаль Вас, но, увы, смею ли… Я могу лишь гадать… Вы пишете: „Ужель не угаснет…“, но, право…
Вместе с тобой
Я желала б из мира исчезнуть.
Люди тогда бы,
Струйки дыма сравнив, увидели,
Кому больше пришлось страдать.
Неужели Вы думаете, что я задержусь здесь надолго?» Вот и все, что она написала, но растроганный Уэмон-но ками был благодарен ей и за это.
– Неужели у меня не останется иной памяти о мире, кроме этих «струек дыма»? Как все тщетно!
Рыдания душили его. Не поднимаясь с ложа, то и дело откладывая кисть, чтобы передохнуть, Уэмон-но ками написал ответ.
Письмо получилось довольно бессвязным, знаки были причудливы, словно птичьи следы…
«Струйкою дыма
Взмыв к облакам, бесцельно
В небе блуждаю,
Но и теперь с любимой
Я не в силах расстаться…
Вечерами внимательнее всматривайтесь в небо, прошу Вас, – писал он, и тяжкие вздохи теснили его грудь. – Теперь Вас никто не посмеет упрекнуть, ничто не нарушит более Вашего покоя. Может быть, и меня, несчастного, Вы будете вспоминать с участием, хотя, увы…»
– Что ж, довольно, – сказал он наконец, отложив кисть. – Возвращайтесь к вашей госпоже, пока не стемнело, и скажите ей, что моя жизнь приблизилась к своему крайнему сроку. Мне бы не хотелось, чтобы у людей возникли подозрения. Наверное, эта мысль будет тяготить меня и после… О, если б знать, каким преступлением в предыдущем рождении навлек я на себя такие несчастья?
Обливаясь слезами, Уэмон-но ками вернулся в опочивальню. А ведь раньше он никогда не отпускал Кодзидзю сразу, всегда был готов поболтать с ней о разных пустяках… Пораженная происшедшей в нем переменой, Кодзидзю долго не могла уйти. Кормилица, рыдая, делилась с ней своими опасениями. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии был министр!
– И вчера, и сегодня с утра вам было явно лучше, – не скрывая тревоги, говорил он. – Теперь же силы снова покинули вас… Отчего?
– Что я могу вам ответить? Увы, жить мне осталось совсем немного… – говорил Уэмон-но ками, и> слезы текли по его щекам.
В тот вечер принцесса внезапно почувствовала себя хуже. По многим признакам судя, подошел ее срок, и дамы, всполошившись, послали за Гэндзи, который не замедлил прийти.
«Как радовался бы я, когда б не эти мучительные сомнения», – думал он, но старался не выдавать своих истинных чувств, дабы не возбуждать любопытства окружающих. В последнее время в доме беспрерывно совершались оградительные службы, сегодня же, отобрав самых мудрых монахов, Гэндзи отправил их в покои принцессы, чтобы они помогали ей своими молитвами.
Всю ночь промучилась принцесса, а на рассвете разрешилась наконец от бремени. «Мальчик», – сообщили Гэндзи. «Вот досадно! – подумал он. – Если мальчик окажется похожим на отца, тайна будет раскрыта. Будь это девочка, сходство можно было бы так или иначе скрыть, да ее и не пришлось бы никому показывать… Впрочем, с мальчиком гораздо меньше забот, а как нельзя быть уверенным… И все же странно! Наверное, это и есть возмездие за преступление, воспоминание о котором постоянно гнетет меня. Впрочем, раз возмездие столь неожиданным образом настигло меня уже в этой жизни, не вправе ли я надеяться на облегчение своей участи в будущем?»
Дамы, ни о чем не – подозревая, хлопотали возле новорожденного, предполагая, что ему суждено занять совершенно особое место в сердце господина – ведь тот стоит на пороге старости, да и мать младенца – особа высочайших кровей…
Все положенные обряды справили с невиданной пышностью. Обитательницы дома на Шестой линии прислали роскошные дары, причем даже обычные подносы, подставки и столики, на которых было разложено угощение, отличались необыкновенным изяществом.
На Пятую ночь принесли дары от Государыни-супруги, не менее великолепные, чем принято подносить во время самых торжественных церемоний во Дворце. Для принцессы предназначалось особое праздничное угощение, все ее прислужницы были одарены сообразно званию каждой. Государыня прислала также ритуальную кашу и пятьдесят рисовых колобков «тондзики». Во всех покоях дома на Шестой линии было выставлено угощение для низшей прислуги и служителей домашней управы. Никто не был забыт, всех угостили на славу.
В тот день в доме на Шестой линии собрались не только чиновники из Службы Срединных покоев во главе с Дайбу, но и придворнослужители из дворца Рэйдзэй.
На Седьмую ночь Государь лично изволил прислать гонца с поздравлениями. Право, столь роскошное угощение до сих пор выставлялось лишь по случаю самых торжественных церемоний!
Вышедший в отставку министр тоже должен был занять место среди почетных гостей, но, удрученный болезнью сына, позаботился лишь о том, чтобы не нарушать приличий.
Дары прислали, кроме того, все принцы крови и высшие сановники. Полагающиеся обряды были совершены с необыкновенным размахом, свидетельствующим об исключительном внимании Гэндзи к новорожденному. Однако жестокие сомнения по-прежнему терзали его душу, и никаких особенных увеселений в доме не устраивалось.
Принцесса долго не могла прийти в себя от боли и страха. Ничего подобного ей еще не доводилось испытывать, а как отличалась она к тому же чрезвычайно хрупким сложением…
Отказываясь от целебного отвара, принцесса сетовала на злосчастную судьбу. «О, почему я не умерла?» – спрашивала она себя.
Гэндзи на людях умело скрывал свои истинные чувства, но особого интереса к совсем еще беспомощному младенцу не обнаруживал.
– Какая удивительная черствость! – возмущались нянчившие новорожденного пожилые дамы. – Такое прелестное дитя, когда, казалось бы…
Услыхав краем уха их пересуды, принцесса совершенно пала духом: «Теперь господин совсем отдалится от меня». Ей сделалось так горько, так досадно. «Не стать ли мне монахиней?» – вдруг подумалось ей.
Гэндзи давно уже не оставался на ночь в ее покоях, лишь ненадолго заходил днем.
– Сколь тщетно все в нашем мире, – как-то сказал он, заглядывая за занавес, за которым она лежала. – Боюсь, что жить мне осталось немного. Печаль сжимает мое сердце, и почти все время отдаю я теперь молитвам, потому-то так редко и бываю у вас. Увы, всякий шум претит мне. Как вы себя чувствуете? Надеюсь, все обошлось благополучно? Я очень беспокоился за вас.
– Мне кажется, я не задержусь в этом мире, – отвечает она, приподняв голову. – Говорят, такое случается с тем, кто обременен тяжким преступлением. Не принять ли мне постриг? Быть может, это сохранит мне жизнь, а если я все равно умру, то по крайней мере облегчит бремя, отягощающее мою душу.
Никогда еще не говорила она с ним так рассудительно, словно взрослая.
– О нет, вы не должны думать об этом, совсем не к добру теперь… Откуда у вас такие мысли? Я понимаю, что вам пришлось перенести тяжкое испытание, но ведь далеко не всегда от этого умирают, – сказал Гэндзи, а сам подумал: «Что ж, коли она так решила, то, может быть, это и к лучшему? К сожалению, я не могу изменить своего отношения к ней, и, если все останется по-прежнему, ее ждет безрадостное существование. Моя невольная холодность будет обижать ее, а люди не преминут меня осудить. В конце концов слух об этом дойдет до ее отца… Так не лучше ли разрешить ей стать монахиней, тем более что ее болезнь…»
Но в следующее же мгновение щемящая жалость к принцессе пронзила его сердце. Вправе ли он делать ее в цветущих летах унылой затворницей, вправе ли допустить, чтобы эти прекрасные длинные волосы были обрезаны?
– Вы не должны поддаваться унынию, – сказал он, предлагая ей целебный отвар. – В вашей болезни нет ничего опасного. Даже человек, которого состояние всем кажется совершенно безнадежным, может вдруг выздороветь. Да за примером и ходить далеко не надо. Всегда уповайте на лучшее.
Бледная, исхудавшая лежала перед ним принцесса. В ее болезненной хрупкости таилось какое-то особое, тихое очарование. «Стоит лишь посмотреть на нее, – невольно подумал Гэндзи, – и можно простить ей любое преступление».
Слух о благополучном разрешении Третьей принцессы дошел и до Государя-монаха. Растроганный, он с еще большим нетерпением принялся ждать встречи с ней, но ему доносили, что она по-прежнему слаба, и, изнемогая от беспокойства, Государь с трудом заставлял себя сосредоточиваться на молитвах.
Изнуренная долгим недомоганием, принцесса отказывалась от пищи и слабела на глазах.
– Никогда еще я не тосковала так по отцу, – плача, признавалась она. – Как знать, может быть, и не придется нам никогда больше свидеться.
Через доверенного человека слова принцессы были переданы Государю, и тот, хотя и понимал, сколь это безрассудно, не сумел превозмочь тревоги и однажды под покровом ночи покинул свою обитель. Никого не известив заранее, он внезапно появился в доме на Шестой линии, приведя хозяина его в сильнейшее замешательство.
– У меня не было желания возвращаться в этот суетный мир, – говорит Государь, – но мрак, царящий в моем сердце, все не рассеивается (3), я никак не могу обрести покой и невольно пренебрегаю молитвами. Разумеется, все «исчезает – раньше или позже» (326), но, ежели естественный порядок будет нарушен и она, моя дочь, покинет мир раньше меня, я никогда не прощу себе, что так и не увиделся с ней. Эта досада будет вечно жить в моем сердце. Потому-то я и решился, пренебрегая приличиями…
Монашеское одеяние сообщало облику Государя особое изящество. Не желая привлекать к себе любопытные взоры, он отказался от парадного облачения, приличествующего его сану, и надел простое темное платье, как нельзя лучше оттенявшее нежную прелесть его лица. С завистью на него глядя, Гэндзи не мог удержаться от слез.
– У принцессы нет никакого определенного недомогания, – говорит он, – но она слабеет с каждым днем. Впрочем, это неудивительно, ибо она совершенно не принимает пищи. Мы не ожидали столь высокого гостя, лишь ваша снисходительность… – И, распорядившись, чтобы для Государя положили сиденье возле полога, Гэндзи вводит его в покои.
Принарядив принцессу, дамы помогают ей подняться. Отодвинув скрывающий ее занавес, Государь говорит:
– Я словно ночной монах… Жаль только, что молитвы мои не приносят вам облегчения. Вы хотели видеть меня, и вот я здесь.
Слезы навертываются у него на глазах, принцесса тоже плачет, и силы окончательно изменяют ей.
– Я знаю, мне осталось жить совсем немного, – говорит она. – Прошу вас, пока вы здесь, соблаговолите принять у меня обет.
– Ваше намерение похвально, – отвечает Государь. – Но почему вы так уверены, что жизнь ваша подошла к своему пределу? Тем, у кого впереди долгое будущее, не стоит принимать монашеский сан, ибо, вместо того чтобы обрести успокоение, они могут оказаться вовлеченными в новые заблуждения и в конце концов утратить свое доброе имя. Я бы не советовал вам торопиться…
– Увы, похоже, что отговорить ее не удастся, – замечает он, обращаясь к Гэндзи. – Но если жизни ее действительно грозит опасность, вправе ли мы отказывать ей в том, что может принести хотя бы временное облегчение?
– Принцесса давно уже просит меня об этом, – отвечает Гэндзи, – но я не принимаю ее всерьез, мне кажется, она говорит так по наущению некоего духа, в нее вселившегося.
– Может быть, вы и правы, но нельзя не признать, что намерения у этого духа не такие уж дурные. Она слабеет, скорее всего конец и в самом деле близок. Мы никогда не простим себе, если откажемся выполнить ее последнюю просьбу.
Для Государя не составляло тайны, что надежды, которые он возлагал на брак дочери, не оправдались, что ей так и не удалось пробудить глубокого чувства в сердце супруга, человека, превосходнейшего из всех и безусловно заслуживающего доверия. Государь никогда не упрекал Гэндзи и ничем не обнаруживал своего недовольства, хотя ходившие по миру слухи не могли не уязвлять его самолюбие.
Желание дочери принять постриг заставило его задуматься. В самом деле, не лучше ли воспользоваться этой возможностью? По крайней мере никто не посмеет сказать, что принцесса решилась покинуть супруга, недовольная его холодностью. Разумеется, положение ее уже не будет таким высоким, зато доброе имя останется незапятнанным. Что касается общего устройства ее жизни, то об этом позаботится Гэндзи, на него вполне можно положиться. Главное, чтобы у окружающих не создалось впечатления, будто супруги расстались, питая друг к другу враждебные чувства. Поселить же принцессу Государь предполагал в доме, доставшемся ему по наследству от отца. Это было просторное, красивое жилище, требующее самой незначительной переделки. «Будет лучше, если положение принцессы определится, пока я жив, – думал он, – надеюсь, что супруг не откажется от нее совершенно. Посмотрим, сколь велика его привязанность к ней…»
– Что ж, пожалуй, и в самом деле стоит воспользоваться моим присутствием для того, чтобы, приняв у нее ряд обетов, помочь ей сделать первый шаг по истинному пути, – сказал Государь.
Сердце Гэндзи грустно сжалось: «Неужели это действительно необходимо?» – и прежние обиды преданы были забвению. С трудом скрывая волнение, он прошел за занавес.
– О, зачем хотите вы оставить меня, старика, чьи годы приближаются к концу? Прошу вас, потерпите еще немного, выпейте целебного отвара, скушайте чего-нибудь. Несомненно, ваше решение похвально, но вы слишком слабы, у вас вряд ли достанет сил даже на то, чтобы творить обряды. Не лучше ли сначала окрепнуть?
Но все уговоры были напрасны. «Ну не жестоко ли?» – думала принцесса и, не отвечая, лишь отрицательно качала головой.
В ней ничто не обнаруживало ни малейшего волнения, но Гэндзи смотрел на нее с жалостью, понимая, что сердце ее глубоко уязвлено.
Пока он уговаривал ее отказаться от своего намерения, пока медлил, пытаясь оттянуть решительный миг, ночь начала светлеть.
– Я должен уехать затемно, – сказал Государь и, призвав самых почтенных монахов из тех, что молились в покоях принцессы, повелел приступать… Право, есть ли что-нибудь на свете печальнее этого обряда, особенно когда свершают его над женщиной в самом расцвете лет? Можно ли равнодушно смотреть, как обрезают ее прекрасные волосы?
Гэндзи рыдал, не в силах сдерживаться. А Государь… Третья принцесса была его любимицей, он тешил себя надеждой, что сумеет обеспечить ей прекрасное будущее. Увы, его надежде не суждено было сбыться, по крайней мере в этом мире. Велико было горе Государя, и слезы нескончаемым потоком текли по его щекам.
– Что ж, теперь ничего не изменишь, – сказал он наконец, – пусть жизнь ваша будет безмятежна. Молитесь усердно.
Не успел забрезжить рассвет, как Государь уехал. Принцесса совсем ослабела, казалось, жизнь еле теплится в ней, она даже не смогла проводить Государя взглядом и не сказала ему ни слова на прощание.
– Ах, я словно во сне, – вздыхая, проговорил Гэндзи. – Мысли мои расстроены, боюсь, что я не сумею должным образом высказать вам свою признательность. Ваш приезд пробудил в душе мучительные воспоминания. Постараюсь навестить вас в ближайшее время сам, и тогда…
Призвав приближенных своих, он поручил им проводить Государя.
– Мне всегда казалось, что не сегодня завтра оборвется моя жизнь, – сказал Государь на прощание. – Только жалость к дочери удерживала меня в этом мире, ведь, кроме меня, ей не на кого было опереться, и я боялся, что, оставшись одна, она будет принуждена влачить жалкое существование. В конце концов я решил препоручить ее вашим заботам, хотя и знал, что вам это не по душе. До сих пор я был за нее спокоен. А теперь… Коли жизнь принцессы продлится, ей, в ее новом обличье, вряд ли прилично будет оставаться в столь многолюдном жилище. Можно было бы поселить ее где-нибудь в горной обители, но там ей будет слишком одиноко. Смею ли я надеяться, что вы и впредь не оставите ее своими попечениями и будете заботиться о ней сообразно ее новому положению?
– Вы сомневаетесь во мне? Ах, как мне стыдно, – отвечал Гэндзи. – Право же, я в таком смятении, что мне трудно собраться с мыслями.
Он в самом деле был близок к отчаянию. Незадолго до рассвета злой дух, вселившийся в тело принцессы, обнаружил наконец свое присутствие.
– Теперь вы видите, на что я способна? – возопил он, разразившись диким хохотом. – Как вы радовались, что вам удалось вернуть к жизни ту столь ненавистную мне особу! Только о ней вы и думали, воспламеняя душу мою безумной ревностью! Вот я и пробралась сюда. Но довольно, теперь я ухожу…
Гэндзи содрогнулся от ужаса. «Значит, этот дух продолжает преследовать меня!» – подумал он, и сердце его болезненно сжалось. О, он не должен был разрешать принцессе принимать постриг! Так или иначе, ей стало немного лучше, хотя она по-прежнему была очень слаба и уверенности в благополучном исходе не было.
Дамы, еще не успевшие примириться с новым положением своей госпожи, тем не менее усердно взывали к буддам.
– Пусть хотя бы жизнь ее продлится, – молили они.
Гэндзи лично проследил за тем, чтобы в покоях принцессы постоянно произносились заклинания и творились обряды.
Когда Уэмон-но ками узнал о том, что произошло в доме на Шестой линии, силы окончательно изменили ему, и скоро у окружающих не осталось никаких надежд. Он чувствовал себя виноватым перед Второй принцессой, но послать за ней не решился. Сам приезд ее к супругу мог быть сочтен нарушением приличий, а если бы ее случайно увидели его родители, ни на миг не оставлявшие его одного… Он собрался было поехать к ней сам, но его не отпустили. Словом, Уэмон-но ками ничего не оставалось, как только поручить супругу попечениям своих близких.
Мать Второй принцессы, миясудокоро, с самого начала не слишком одобрительно относилась к союзу дочери с простым подданным. Лишь после того как министр, призвав на помощь все свое влияние, добился согласия Государя-монаха, дело сладилось.
Однажды, размышляя о судьбе Третьей принцессы, Государь даже изволил сказать, что, по его мнению, Второй принцессе куда больше повезло в жизни, она имеет надежного покровителя и за будущее ее можно не беспокоиться. Вспоминая эти слова теперь, Уэмон-но ками чувствовал себя виноватым. Увы, ему так и не удалось оправдать доверие Государя.
– Мне не хочется оставлять ее одну, – говорил Уэмон-но ками, – но человек не волен располагать своей судьбой. Несмотря на все клятвы, я принужден покинуть ее. О, как же ей будет тяжело! Больно сознавать, что я стану причиной ее несчастий! Прошу вас, позаботьтесь о ней, не забывайте ее.