Рассудив, что непрочная китайская бумага не годится для вседневного употребления, он призвал к себе человека из мастерских Канъя и распорядился, чтобы ему прислали оттуда тонкой белой бумаги самого лучшего качества. На ней он и писал, причем старался не зря – всякий, кому удавалось увидеть хоть краешек свитка, начинал превозносить редкостную красоту его почерка. Казалось, что знаки, начертанные тушью, сверкают ярче проведенных золотом линий. Вряд ли стоит говорить об обрамлении, валиках и футлярах для свитков. Эту сутру положили на столик из аквилярии, поставив его на самое почетное место рядом со статуей Будды.
После того как все было приготовлено, на возвышение поднялся монах-распорядитель, а участники священного шествия собрались в отведенном для них месте. Прежде чем выйти к ним, Гэндзи заглянул в западные передние покои, где временно разместилась принцесса. Там было тесно и душно: пятьдесят или шестьдесят празднично одетых дам приехали нарочно для того, чтобы полюбоваться церемонией. Девочкам-служанкам не хватило места, и они толпились вокруг, занимая все пространство, вплоть до северных передних покоев. Курильниц было, пожалуй, слишком много, к тому же прислужницы так старательно махали над ними веерами, что от дыма ничего не было видно.
– Поверьте, гораздо лучше, когда в воздухе витает еле уловимый, непонятно откуда возникающий аромат, – сказал Гэндзи, приближаясь к дамам, явно неискушенным в таких тонкостях и нуждающимся в совете. – Нехорошо, когда курения клубятся, словно дым над вершиной Фудзи. Во время проповеди не полагается шуметь, это мешает проникать в суть того, о чем идет речь. Надеюсь, вы постараетесь не нарушать тишину шелестом платьев и перешептываниями.
|
|
Принцесса, миниатюрная и прелестная, полулежала в глубине покоев, совершенно потерявшись среди этого шумного сборища.
Маленький господин может помешать нам. Лучше увести его куда-нибудь, – говорит Гэндзи.
Северные перегородки временно удалили и на их место повесили занавеси. За ними устроились дамы. Призвав их к молчанию, Гэндзи объяснил принцессе то основное, что ей необходимо было знать. Трогательное зрелище!
Бросив взгляд на молельню, в которую превратилась опочивальня принцессы, Гэндзи почувствовал, как печаль сжала его сердце.
– Думал ли я, что когда-нибудь буду вместе с вами готовиться к такой церемонии? – вздыхает он. – Остается уповать на то, что в грядущем мире, в обители лотосов, мы будем вместе.
Слезы текут по его щекам. Придвинув к себе тушечницу, он пишет на красновато-желтом веере:
«Мы с тобой поклялись:
Единый лотос пристанищем
Станет для нас.
Но пока розно росинки
На листе сверкают… Печально!»
Принцесса на том же веере пишет ответ:
«Так, поклялись,
Что будем в едином лотосе
Мы неразлучны,
Но знаю: совсем к другому
Сердце твое стремится…»
– Ну зачем же так принижать… – улыбается Гэндзи, но лицо его остается печальным.
В тот день в доме на Шестой линии, как обычно, собрались почти все принцы крови. Живущие в доме особы, стараясь превзойти друг друга в щедрости и изобретательности, прислали великое множество пожертвований. Одеяния для Семи служителей Закона[90]и положенные вознаграждения для участников церемонии подготовила госпожа Мурасаки. Самые тонкие ценители приходили в восторг, разглядывая сшитые из узорчатого шелка наряды. «Свет не видывал ничего подобного!» – восклицали они, и даже швы на монашеских оплечьях казались им верхом совершенства. Право, утомительно слушать, когда люди слишком долго толкуют о подобных мелочах…
|
|
Монах-распорядитель, торжественно разъяснив основной смысл сегодняшних приношений, огласил текст молебной записки, где воздавалось должное высоким устремлениям принцессы, которая, будучи в расцвете молодости и красоты, сумела отречься от бренного мира и в сутре Лотоса обрести залог вечного благополучия.
Этот почтенный монах, славный мудростью своей и красноречием, превзошел самого себя. Его слова были так возвышенны, исполнены такого глубокого смысла, что все плакали, слушая его.
Гэндзи предполагал обойтись без особой огласки, но слух о том, что в доме на Шестой линии готовятся к церемонии освящения молельни, дошел и до Дворца, и до горной обители, откуда тоже прислали гонцов.
Роскошные пожертвования заполнили покои, право, можно ли было ожидать?.. Впрочем, в доме на Шестой линии так бывало всегда: любая незначительная церемония вопреки желанию Гэндзи превращалась в пышное празднество. А как на сей раз в приготовлениях участвовали еще и высочайшие особы… Вечером монахи получили столько даров, что даже храм не мог их вместить…
Нынешнее положение принцессы возбуждало жалость в сердце Гэндзи, и он старался окружить ее самыми нежными заботами.
– Не лучше ли принцессе поселиться отдельно в доме на Третьей линии, который я собираюсь оставить ей? – предлагал Государь– монах, но Гэндзи отвечал:
|
|
– Мне бы не хотелось отпускать ее от себя. Здесь я могу видеться с ней в любое время и знаю все ее нужды. А ведь уже «к концу приближается»… (161). Неужели я должен лишиться и этого утешения?
Тем не менее он распорядился, чтобы дом на Третьей линии привели в порядок и большая часть доходов с принадлежавших принцессе угодий поступала теперь в его хранилища. Более того, по приказанию Гэндзи число хранилищ было увеличено, и все имение принцессы, включая многочисленные ценности, переданные ей Государем-монахом, было перевезено на Третью линию и оставлено под надежной охраной. Гэндзи лично позаботился о том, чтобы дом был снабжен всем необходимым как для самой принцессы, так и для ее многочисленных дам и служанок…
Осенью по распоряжению Гэндзи были произведены некоторые преобразования в саду дома на Шестой линии, в той его части, которая примыкала к восточной стене. Здесь посадили полевые цветы и дикие травы, чтобы можно было прямо из дома любоваться осенними лугами. В помещении, отведенном для принцессы, поставили сосуды для священной воды и прочую необходимую утварь. Убранство покоев было, как и полагается, весьма скромным, но удивительно изящным. Многие прислуживающие принцессе дамы, не желая отставать от госпожи, решили принять постриг. Среди них были не только пожилые дамы, такие, как кормилица, но и молодые, в самом расцвете лет. Из последних принцесса выбрала лишь тех, чье решение показалось ей достаточно твердым, в чьей готовности прожить в монашеском обличье до конца своих дней она не сомневалась. Остальные, почувствовав себя глубоко уязвленными, продолжали упорствовать, но, узнав об этом, Гэндзи решительно воспротивился.
– И речи не может быть! – заявил он. – Если хоть одна из вас примет постриг, поддавшись случайному порыву, это бросит тень на всех остальных, и молва не пощадит никого.
В конце концов около десяти дам приняли постриг и в этом новом обличье остались прислуживать принцессе.
Гэндзи распорядился, чтобы на луг перед домом выпустили сверчков и цикад, и часто в сумерках, когда ветер веял прохладой, приходил в покои принцессы якобы для того, чтобы насладиться их пением. Судя по всему, Гэндзи так и не сумел примириться с новым обличьем принцессы и продолжал докучать ей бесконечными жалобами и упреками. Посторонний глаз не заметил бы никаких перемен в его отношении, но сама она не могла не видеть, что неприятные воспоминания до сих пор не изгладились из его сердца и от прежних чувств не осталось и следа. Потому-то она и решила стать монахиней. Отдалившись таким образом от Гэндзи, принцесса испытала немалое облегчение, и когда б он не докучал ей своими излияниями… Она бы охотно уехала и поселилась где-нибудь в глуши, но не находила в себе довольно твердости…
Однажды вечером, в полнолуние, когда луна еще пряталась за краем гор, Вступившая на Путь принцесса, задумчиво любуясь садом, читала молитвы. Две или три молодые монахини собирались поднести Будде цветы, слышался звон священных сосудов и плеск воды. Было что-то удивительно трогательное в этих трудах, столь непривычных для нашего суетного мира.
Как раз в этот миг пришел Гэндзи.
– Вечерний воздух словно пронизан голосами насекомых, – сказал он и стал вполголоса произносить молитвы будде Амиде. В его устах они звучали особенно торжественно. В воздухе звенел многоголосый хор, звонче других пел сверчок-колокольчик – судзумуси.
– Трудно сказать, кому из осенних насекомых следует отдать предпочтение, – говорит Гэндзи. – Государыне-супруге, к примеру, больше по душе сосновые сверчки. Однажды она нарочно отправила гонцов в дальние луга за сверчками для своего сада. Но теперь их почти не слышно. Хоть и называются они сосновыми, вековечными их, увы, не назовешь. К тому же, судя по всему, они предпочитают держаться подальше от людей и поют в полную силу лишь в горной глуши или в далеком сосновом бору, где никто их не слышит. А сверчок-колокольчик стрекочет так беззаботно, так весело, этим-то он и мил.
– Знаю давно,
Как безотрадна осень,
И все же душа
Умиляется, лишь зазвенит
Сверчок-колокольчик в саду, —
тихонько произносит принцесса. В чертах ее, в движениях столько благородства и неизъяснимой прелести!
– Ах, зачем вы так говорите? Право, не ожидал… – пеняет ей Гэндзи. —
Сверчок-колокольчик
Звенит так же звонко, как прежде,
Хотя и готов
Улететь, навсегда покинуть
Свой травяной приют…
Попросив, чтобы принесли китайское кото, он заиграл какую-то прекрасную мелодию, и принцесса, забыв о четках, восхищенно внимала.
Луна, выплыв наконец из-за гор, ярким сиянием озарила все вокруг, и стало так красиво, что сердце замирало от восхищения. Задумчиво глядя на небо, Гэндзи размышлял о том, сколь все непостоянно в этом мире думы его невольно устремлялись к прошлому, и никогда еще кото его не звучало так трогательно и так печально.
Приехал принц Хёбукё, влекомый предчувствием, что в такую ночь в доме на Шестой линии непременно будут музицировать. С ним были Удайсё и несколько придворных соответствующих рангов. Звуки кото привели их в покои принцессы.
– О, вы пришли как раз вовремя, – сказал Гэндзи. – Но если вы хотите усладить свой слух музыкой, вас ждет разочарование. Мне просто было скучно, вот я и решил немного развлечься, тем более что давно уже не брал в руки кото… – И Гэндзи распорядился, чтобы для принца Хёбукё приготовили сиденье в покоях принцессы.
На тот день во Дворце было назначено пиршество в честь полной луны, но, к величайшей досаде многих, его неожиданно отменили, а тут прошел слух, что люди собрались в доме на Шестой линии, поэтому благороднейшие мужи столицы поспешили туда.
Гости сопоставляли голоса различных насекомых, стараясь установить, которые поют лучше, слушали музыку.
– Ночь полнолуния всегда волновала мне душу своей неизъяснимой красотой, – говорит Гэндзи. – Сегодня же, когда в небо «выплывает, сияя, луна»[91], мои думы и в самом деле устремляются к далеким мирам… В последнее время мне часто вспоминается покойный Гон-дайнагон. Теперь, когда его нет с нами, все празднества и церемонии словно лишились прежнего блеска. Право, он был незаменимым собеседником. Кто лучше его улавливал оттенки цветов, различал птичьи голоса?
Говоря, Гэндзи продолжал перебирать струны кото, и скоро рукава его стали совсем мокрыми. Он догадывался, что принцесса все слышит, но ведь даже Государь в таких случаях вспоминал Гон-дайнагона.
– Давайте сегодня устроим пиршество в честь сверчков-колокольчиков и будем веселиться всю ночь напролет, – предлагает Гэндзи.
Чаша с вином дважды успела обойти присутствующих, когда принесли послание от государя Рэйдзэй. Оказалось, что Садайбэн и Сикибу-но таю, раздосадованные отменой дворцового празднества, приехали к нему в сопровождении самых блестящих молодых придворных. От них-то Государь и узнал, что Удайсё и другие находятся в доме на Шестой линии.
«В бедном жилище,
Где я поселился, покинув
Заоблачную обитель,
Так же ярко луна сияет,
Напоминая о прошлом…(337).
Смею ли я надеяться?..» – написал он.
Гэндзи редко бывал во дворце Рэйдзэй, хотя, казалось бы, теперь ничто не стесняло его свободы, да и Государь волен был сам располагать своим временем. И вот Государь просит его приехать… «Я не заслуживаю такой милости», – подумал Гэндзи и, как ни неожиданно было приглашение, стал собираться.
«Приют облаков
Покинув, по-прежнему ярко
Сияет луна.
Но с каждым годом тоскливее
Осень в моем саду».
Ничего особенного в этой песне не было, просто Гэндзи подумал о прошлом и настоящем Государя и написал первое, что пришло ему в голову. Гонцу поднесли чашу с вином и щедро наградили его.
И вот – куда все подевалось? – словно не сидели они только что, услаждая слух тихой музыкой! Кареты выстроились в ряд сообразно рангам владельцев, засуетились, повскакав с мест, передовые – и скоро в доме на Шестой линии никого не осталось.
Гэндзи пригласил в свою карету принца Хёбукё, вслед за ними ехали остальные: Удайсё, Саэмон-но ками, То-сайсё. Поскольку появляться в доме Государя в носи было не совсем прилично, придворные добавили к своим нарядам еще по одному нижнему платью с длинным шлейфом.
Луна поднималась все выше. Любуясь прекрасным ночным небом, молодые люди тихонько наигрывали на флейтах. Так, без особого шума процессия продвигалась ко дворцу Рэйдзэй. Более торжественный повод потребовал бы от обоих выполнения утомительных церемоний, но на сей раз Гэндзи позволил себе приехать к Государю запросто, совсем как в те давние дни, когда был простым подданным. Взволнованный Государь радостно приветствовал его.
Годы не умалили красоты государя Рэйдзэй, скорее напротив, сходство же его с Гэндзи сделалось просто поразительным. В цветущих летах удалившись от дел, он жил теперь тихо и уединенно, наслаждаясь безмятежным покоем в кругу своих близких. Право, что может быть трогательнее?
В тот вечер было сложено множество песен и китайских стихов, прекрасных по форме и глубоких по содержанию. Но по обыкновению своему я не стану описывать подробностей, тем более что всего и сама не знаю…
На рассвете, обменявшись на прощание стихами, гости разъехались. А Гэндзи прошел в покои Государыни-супруги.
– Теперь, когда вы живете спокойно и неторопливо, мне следовало бы почаще навещать вас, – говорит он. – Так хочется иногда побеседовать о прошлом, о каких-нибудь пустяках, которые с годами вспоминаются все чаще. Но мое нынешнее положение весьма неопределенно, и порой я ощущаю еще большую скованность, чем прежде. Люди гораздо моложе меня один за другим вступают на Истинный Путь, и я чувствую себя безнадежно отставшим. Я не устаю сетовать на непостоянство этого мира и давно уже мечтаю поселиться где-нибудь вдали от мирской суеты, но не хочу лишать опоры своих близких. Я уже просил вас не оставлять их попечениями и надеюсь, что вы не забудете моей просьбы.
Государыня очень моложава и, как всегда, держится с большим достоинством.
– К сожалению, теперь мы видимся даже реже, чем в те дни, когда нас разделяли Девять врат, – отвечает она. – Откровенно говоря, мне тоже все ненавистно в этом мире, от которого многие «отвернулись бесповоротно» (338), жизнь сделалась для меня тягостным бременем. Но я привыкла всегда и во всем полагаться на вас, и, не посоветовавшись с вами…
– Да, живя во Дворце, вы могли хотя бы ненадолго возвращаться в родной дом, и я ждал с нетерпением… А теперь? Разве вольны вы выезжать, когда вам угодно? Увы, мир так изменчив, но решиться на окончательный разрыв с ним может лишь тот, кто в полной мере осознал его тщету. Более того, человек, внутренне готовый к тому, чтобы отречься от мира, нередко оказывается привязанным к нему многочисленными путами (43). Но откуда такие мысли у вас? Если, поддавшись духу соперничества, вы последуете примеру остальных, люди поспешат превратно истолковать причины… О нет, вы не должны этого делать!
«Ах, он так и не понял…» – вздохнула Государыня.
Где, среди каких клубов дыма блуждала ее несчастная мать? Гэндзи никому не говорил, что миясудокоро, приняв презренное обличье, снова появлялась в мире, но от людей ничего не утаишь, и слух о том дошел до Государыни-супруги. Глубокое уныние овладело ею тогда, и мир стал казаться еще более постылым. Ей хотелось знать подробности – о чем говорил дух ее матери, какой вид имел, но могла ли она прямо спросить об этом Гэндзи?
– От кого-то я слышала, что душа моей матери была обременена тяжкими грехами, – сказала она наконец. – Правда, никаких доказательств у меня нет, и я могу лишь догадываться… Сначала, поглощенная собственным горем, я не задумывалась о ее страданиях, но с годами поняла, что должна, заручившись поддержкой надежного наставника, сделать все от меня зависящее, чтобы потушить сжигающее ее пламя.
«Она права», – подумал Гэндзи, растроганный признанием Государыни.
– Увы, это пламя подстерегает каждого, – сказал он. – И все же как трудно не думать о мирском человеку, пришедшему в мир на то мгновение, пока утренняя роса лежит на травах. Я знаю, что Мокурэну[92], одному из учеников Будды, удалось довольно быстро облегчить страдания своей матери, но это не значит, что вы сумеете добиться того же. Боюсь, что, даже сбросив драгоценные шпильки, вы не почувствуете облегчения, ибо слишком привязаны еще к этому миру. Лучше пока не открывайте никому своего намерения. Я уверен, что вы и без того можете сделать немало, чтобы рассеялись те страшные клубы дыма… Признаться, я и сам подумывал об этом, но до сих пор многое отвлекало меня. Мои мечты о безмятежной, спокойной жизни так и не осуществились. Остается тешить себя надеждами на будущее: мол, когда– нибудь, посвятив себя служению, позабочусь и о ней. О, я понимаю, сколь неразумно…
Они долго еще говорили о том, как тщетно все в этом мире, как хотелось бы им от него отречься, но, увы…
Наутро в столице стало известно, что вчера вечером во дворец Рэйдзэй тайно прибыл министр с Шестой линии. Самые знатные вельможи поехали туда, чтобы его проводить.
Гэндзи был спокоен за будущее своих детей. Нёго из павильона Павлоний вполне оправдала его ожидания, Удайсё тоже сумел занять значительное положение в мире. Гэндзи радовался за них и гордился ими, но ни к кому из них не испытывал он такой нежности, как к Государю Рэйдзэй. Государь отвечал ему тем же, и разве не для того так рано отрекся он от престола, чтобы иметь возможность чаще видеться с Гэндзи?
Государыня-супруга теперь неотлучно находилась при нем, и жили они словно обычная супружеская чета, отдавая дни всевозможным тихим удовольствиям и окруженные еще большей, чем прежде, роскошью. Лишь мысль о страданиях матери омрачала душу Государыни и утверждала ее в намерении посвятить себя служению Будде. Однако Гэндзи все не давал своего согласия, и ей ничего не оставалось, как ограничиваться обычными молитвами и благодеяниями. Однако с каждым годом в ее сердце крепло желание уйти от мира, которого тщету она давно осознала[93].
Говорят, что она устроила Восьмичастные чтения в память покойной миясудокоро и что Гэндзи участвовал в приготовлениях…
Вечерний туман
Основные персонажи
Гэндзи, 50 лет
Удайсё (Югири), 19 лет, – сын Гэндзи
Принцесса с Первой линии, Вторая принцесса (Отиба), – дочь имп. Судзаку, вдова Касиваги
Миясудокоро – мать принцессы с Первой линии
Госпожа Северных покоев (Кумои-но кари), 31 год, – дочь Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), супруга Югири
Государь-монах (имп. Судзаку) – старший брат Гэндзи, отец Второй и Третьей принцесс
Госпожа Восточных покоев (Ханатирусато) – бывшая возлюбленная Гэндзи
Госпожа Весенних покоев (Мурасаки) – супруга Гэндзи
Нёго Кокидэн – дочь Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), супруга имп. Рэйдзэй
Куродо-но сёсё – сын Вышедшего в отставку министра (То-но тюдзё), младший брат Касиваги
То-найси-но сукэ – дочь Корэмицу, возлюбленная Югири
Удайсё, славившийся в мире степенным нравом и немало этим гордившийся, с недавнего времени беспрестанно помышлял о принцессе с Первой линии. Он часто бывал в ее доме, полагая, что воля покойного является достаточным для того основанием. С каждым днем, с каждой луной росло его чувство к ней, пока наконец не превратилось в неодолимую страсть.
Мать принцессы, миясудокоро, души в нем не чаяла, лишь его постоянные попечения и скрашивали ее однообразное, унылое существование. Удайсё никогда даже не намекал принцессе на свои нежные чувства, и ему казалось невозможным вдруг заговорить о них. Не лучше ли подождать? Со временем она убедится в том, сколь постоянен он в своих привязанностях, и он приобретет полную ее доверенность. А пока Удайсё старался использовать любую возможность, дабы побольше узнать о наружности принцессы, о ее душевных качествах. Сообщался он с ней по-прежнему через прислуживающих ей дам. Но вот, пока Удайсё пребывал в нерешительности, не зная, как открыть принцессе свою душу, миясудокоро неожиданно занемогла (поговаривали, что дело не обошлось без вмешательства злых духов) и переехала куда-то в Оно[94], где у нее был дом.
На ее решение уехать из столицы повлияло еще и то обстоятельство, что некий почтенный монах в сане рисси, с незапамятных времен являвшийся ее наставником в молитвах и не раз помогавший ей избавиться от преследовавших ее духов, не так давно заключился в горном монастыре, дав обет не спускаться в мир[95], а как усадьба, принадлежавшая миясудокоро, находилась у самого подножия, она надеялась, что он все-таки сможет иногда навещать ее.
Удайсё позаботился о каретах и прислал передовых, которые должны были сопровождать миясудокоро в Оно. Братья же покойного Гон-дайнагона и не подумали ей помочь. У каждого были свои дела и заботы, разве могли они помнить о миясудокоро? Садайбэн поначалу проявлял некоторый интерес к принцессе и даже пытался намекать ей на свои нежные чувства, но, разочарованный неожиданным отпором с ее стороны, очень скоро перестал бывать на Первой линии. Один Удайсё упорно продолжал навещать принцессу, предусмотрительно не обнаруживая своих намерений.
Услыхав о том, что миясудокоро готовится к оградительным службам, он поспешил прислать вознаграждения для монахов, одеяния чистоты[96]– словом, позаботился обо всех мелочах. У больной же не было сил даже поблагодарить его.
– Господин Удайсё обидится, если ему напишет кто-то из дам, – всполошились ее прислужницы. – При том положении, какое он занимает в мире…
В конце концов Удайсё написала сама принцесса. Почерк у нее оказался весьма изящный, и, хотя письмо состояло всего из нескольких строк, оно было написано с таким достоинством и такой сердечной теплотой, что Удайсё долго не мог отложить его.
Он стал писать к ней часто, надеясь, что она снова ответит ему.
Опасаясь, что госпожа Северных покоев в конце концов заподозрит неладное, Удайсё не решался ехать в Оно, хотя ему очень этого хотелось.
Но вот настали десятые дни Восьмой луны, пора, когда так прекрасны осенние луга, и Удайсё почувствовал, что не в силах более сдерживать своих чувств.
– Я слышал, что монах Рисси спустился с гор, – как бы между прочим сказал он супруге. – Мне не хотелось бы упускать столь редкую возможность побеседовать с ним. Последнее время он не покидает горной обители. Заодно навещу и миясудокоро. Говорят, она совсем плоха.
И Удайсё выехал в Оно в сопровождении пяти или шести самых преданных телохранителей, облаченных в охотничье платье.
Оно не так уж далеко от столицы, и пологие холмы Мацугасаки вряд ли могут сравниться с настоящими горными кручами, но очарование осени чувствовалось и здесь.
Усадьба миясудокоро, совсем непохожая на столичные, была расположена в живописнейшем месте и радовала взор изящной простотой строений. Разумеется, это было не более чем временное жилище, но каждая мелочь носила на себе печать тонкого вкуса живущих здесь женщин, и даже в простой изгороди из хвороста было что-то изысканное.
В восточной части дома, очевидно считавшегося главным, в отгороженном помещении были установлены вылепленные из глины жертвенники. Сама больная занимала северные передние покои, а принцесса помещалась в западных. Миясудокоро попыталась было убедить дочь остаться в столице.
– Этот дух весьма опасен, – говорила она, но принцесса:
– О нет, не могу я расстаться с вами, – заявив, последовала за матерью.
Опасаясь, как бы злой дух не повредил и ей, миясудокоро, поместив дочь отдельно, запретила ей входить в свои покои.
В доме не нашлось даже места, где можно было бы достойно принять гостя, и Удайсё усадили у занавесей, отделявших покои принцессы. Тем временем дамы поспешили передать его послание госпоже.
– У меня недостает слов, чтобы выразить вам свою признательность… – ответила миясудокоро. – Подумать только, приехать в такую даль… Право, как ни мало у меня сил, я чувствую, что должна задержаться в этом мире хотя бы для того, чтобы как-то отблагодарить вас…
– Я надеялся, что смогу проводить вас сам, – сказал Удайсё, – но, к сожалению, мне пришлось выполнять некоторые поручения господина с Шестой линии. Впрочем, обремененный делами, я непростительно пренебрегал вами и потом, хотя, поверьте, никогда не забывал… Могу ли я рассчитывать на ваше снисхождение?
Принцесса находилась за занавесями во внутренних покоях и старалась ничем не выдавать своего присутствия, но, поскольку это временное жилище было весьма невелико, Удайсё не мог не ощущать, что она где-то рядом. Время от времени до его слуха доносился нежный шелест платья, и сердце его замирало: «Это она!»
Когда посланница миясудокоро ненадолго удалялась, чтобы передать его слова госпоже, он беседовал с Сёсё и другими прислуживающими принцессе дамами.
– Немало лет прошло с тех пор, как я начал посещать вас, – говорит он. – Я всегда старался быть вам полезным, и мне досадно, что со мной обращаются как с чужим. Меня неизменно сажают за занавесями, и я до сих пор не могу сообщаться с вашей госпожой без посредников. Я к этому не привык. Возможно, я кажусь вам чересчур чопорным, многие, наверное, даже посмеиваются надо мной… Увы, мне остается лишь сожалеть, что я был слишком благоразумен в юности, когда не обременяли меня ни лета, ни чины. Будь я легкомысленнее, я бы не чувствовал себя теперь таким новичком. Дожить до моих лет, ни разу не выйдя за рамки приличий, – ну где еще вы найдете такого глупца? Так или иначе, пренебрегать столь важной особой в самом деле неразумно.
– Теперь просто неприлично отвечать ему через посредника, – сочувственно перешептываются дамы.
– Неужели его жалобы не найдут отклика в вашем сердце? – пеняют они принцессе. – Только женщина, лишенная всякой чувствительности…
– Я понимаю, что должна поблагодарить вас вместо матушки, ибо, к сожалению, она не может сделать этого сама, – передает принцесса. – Но все эти дни я ухаживала за больной, страдания которой были ужасны. Увы, я сама еле жива, и у меня нет сил, чтобы ответить…
– Это и есть ответ принцессы? – спрашивает Удайсё и, выпрямившись, добавляет:
– Должен вам сказать, что состояние вашей матушки чрезвычайно тревожит меня, может быть, даже больше, чем если бы я сам был болен. И как вы думаете почему? Возможно, вы сочтете мои слова дерзкими, но позволю себе заметить, что, пока ваша почтенная матушка окончательно не оправится, все ваши близкие будут уповать только на вас, а потому чрезвычайно важно, чтобы вы сохраняли присутствие духа. Обидно, что вы относите мои попечения исключительно к ней, отказываясь замечать, сколь много значите для меня вы сами.
– Ах, и в самом деле… – вздыхают дамы.
Солнце готовилось скрыться за краем гор, легкий туман окутал вершины, сгустились горные тени. Чувствуя приближение ночи, зазвенели цикады (339), у изгороди в вечерних лучах сверкали яркие венчики гвоздики «ямато» (340). В саду привольно сплетались цветы, журчание ручьев навевало прохладу, ветер, прилетающий с горных вершин, приносил с собой шум сосен. Когда сменялись беспрерывно читавшие сутру монахи, слышался звон колокольчика; голоса монахов, уходящего и заступающего, соединяясь воедино, звучали особенно внушительно. Все вокруг располагало к печальным раздумьям, и Удайсё не хотелось уезжать.
Скоро до него донеслись звуки, говорящие о том, что монах Рисси приступил к обрядам, послышался голос, торжественно произносивший слова молитв.
Тут сообщили, что состояние больной резко ухудшилось, и дамы поспешили в ее покои, а как в этом временном жилище прислужниц было немного, рядом с принцессой почти никого не осталось… Вокруг было тихо. «Вот и случай высказать ей свои чувства…» – подумал Удайсё. Приметив же, что туман дополз до самой стрехи, сказал:
– Найду ли я теперь дорогу обратно? Право, не знаю, как и быть…
Сердце чаруют
Горы, едва различимые
В вечернем тумане.
Сумею ли отыскать
Дорогу назад, в столицу?
– Горную хижину
Плотной стеной окружил
Вечерний туман,
Но удержит ли он того,
Чье так изменчиво сердце? —
ответила женщина.
Ее тихий голос вселил в сердце Удайсё надежду, он и думать забыл о возвращении.