Анна Альфредовна Старобинец
Живые
Переходный возраст –
Grizian https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=161987
Аннотация
Рассказ молодой московской журналистки написан в традиции Стивена Кинга, но заставляет вспомнить и о Франце Кафке.
Анна Старобинец
Живые
Звонит телефон.
Даже теперь – через две недели после того, как в доме установлен огромный аквариум с раствором – я все еще не могу решиться.
Уже четвертый день подряд мне звонят с фабрики и сообщают: готово.
А я все еще раздумываю. Я не уверена до конца.
Вру. Давно уже все решено, и я, конечно, просто тяну время. Передумать я не могу. И вовсе не потому, что уже заплачены деньги (хотя это большие, очень большие деньги!), а потому, что только ради этого я, кажется, и живу все последние дни. И если сегодня я передумаю, то завтра попросту не смогу найти ни одной внятной причины для того, чтобы встать, одеться, затолкать в себя пищу… ни одной причины для того, чтобы шевелиться.
Так что я говорю в трубку: “Да, я буду сегодня. Где‑нибудь около пяти”. И иду собираться.
Менеджер по продажам встречает меня в холле. Не встречает – бросается навстречу, словно ошалевший от счастья пес с переполненным мочевым пузырем в предвкушении прогулки. Я с отвращением представляю, как подергивается в его узких черных брюках обрубок купированного в детстве хвоста.
Менеджер протягивает мне руку и улыбается широко, сладко и, я даже начинаю подозревать, – искренне. То есть он, кажется, действительно рад меня видеть.
Оно и понятно. Я для него очень ценный клиент, для менеджера. Я заплатила за заказ столько, что менеджер по продажам вполне может больше не быть менеджером по продажам. Ему хватит моих денег до смерти – даже если он долгожитель.
Я ставлю последнюю подпись и забираю наконец свою коробку. Все время, пока мы оформляли контракт, она лежала на столе, и я старалась на нее не смотреть. Теперь она у меня в руках.
– Вам помочь донести? – спрашивает менеджер.
– Нет, спасибо.
Она легкая. Она очень легкая.
– Она очень легкая, – полувопросительно говорю я.
– Так и должно быть, – предсказуемо комментирует менеджер.
Чувствую себя глупо. Будто спросила у сотрудника крематория, как это такое большое тело поместилось в такой маленький кувшинчик.
Собственно, это мало чем отличается от…
Я все еще сижу в кресле, с коробкой в руках.
– Позвольте предложить вам чашечку кофе? – Менеджер явно не знает, что со мной дальше делать.
– Нет, что вы! – Я вскакиваю.
Еще чего не хватало.
Я ухожу с фабрики и думаю, что, скорее всего, больше никогда в жизни не встречу менеджера. И это очень хорошо. Потому что он знает обо мне слишком много. Если бы на протяжении этого месяца я каждый день приходила не на фабрику, а в церковь, священник, исповедующий меня, наверное, узнал бы о моей жизни меньше.
Кроме того, священнику я бы не смотрела в лицо. В молодое, довольное, резиновое лицо.
***
Я возвращаюсь домой, ставлю коробку в коридоре, снимаю обувь, иду на кухню. Открываю дверцу холодильника, заглядываю внутрь – не потому, что проголодалась, а так, на автомате. Еды практически нет. С тех пор как… в последнее время я практически ничего не ем: нет аппетита. То есть ем, когда об этом вообще вспоминаю, но очень редко, помалу и какую‑то ерунду. Не было такого, чтобы я, скажем, приготовила настоящий обед. Зачем он мне? Зачем он мне одной?
В холодильнике – молоко, сок, пожелтевший кусок сливочного масла в раскуроченной, жирно блестящей фольге, множество консервных банок, засохшие вареные макароны в кастрюле, кокос.
Стараюсь не думать о коробке в коридоре.
Вытаскиваю кокос. Очень долго ищу и наконец нахожу молоток. Кладу кокос на пол, размахиваюсь, бью. Орех откатывается на метр, целый и невредимый. Подхожу и бью снова – тот же результат. Минут десять я гоняюсь за ним по кухне, с молотком в руках. Это хорошие десять минут: я полностью сосредоточена на кокосе и больше не думаю ни о чем. Даже о коробке.
Наконец я настигаю его. Зажимаю в углу кухни, в ловушке, образованной двумя стенами и полом. Отступать ему некуда. Я размахиваюсь и бью (не слишком сильно, чтобы не повредить скорлупу). Кокос удовлетворенно крякает и покорно расходится по швам. Гостеприимно распахивает передо мной две ровные половинки – шершавые, грязно‑коричневые снаружи и гладкие, снежно‑белые, истекающие тропическим соком, внутри.
Беру нож, выковыриваю кокосовую мякоть, кладу на тарелку.
Не могу есть на кухне. Молча сидеть над этой одинокой тарелкой. Молча пережевывать пищу. Как автомат. Это кажется мне квинтэссенцией моего одиночества. Беру тарелку и иду в комнату, к телевизору. Сам телевизор не работает, но можно смотреть видео. Заталкиваю кассету в видак. Он сопротивляется, давится. Потом все‑таки неохотно заглатывает ее, секунд пять жужжит и мучается, наконец с облегчением выдавливает из себя электронную отрыжку и замирает. Нажимаю play.
Симпатяга Джонни Депп, в клетчатом пиджачке, в черной шляпе, с белым бантом‑бабочкой на шее, долго, бесконечно долго трясется в мрачном повизгивающем паровозе. Вцепившись холеными ручками в свой саквояж, затравленно озирается по сторонам. Смотрит в окно. Смотрит на грязных полудиких попутчиков.
– Откуда ты родом?
– Из Кливленда.
– Кливленд…
– Озеро Эри.
– У тебя есть родители в Эри?
– Они недавно умерли.
– Может быть, у тебя есть жена в Эри?
– Нет.
– Невеста?
– У меня была невеста, но она передумала…
– Нашла себе кого‑то еще.
– Нет!
– Нашла, нашла. Впрочем, это не объясняет, зачем ты проделал весь этот путь. Ведь это путь в преисподнюю…
Я понимаю, что мне не досмотреть этот фильм до конца. Слишком медленный. Слишком много раз виденный. Он не сможет отвлечь меня. Не поможет не думать.
Отодвигаю тарелку с кокосом. Мякоть слишком жесткая, плохо жуется. С трудом высиживаю еще минут пятнадцать.
Короткий блестящий клинок ковыряется в нежной Джоннидепповой плоти.
– У тебя рядом с сердцем пуля Белого человека. Я пытался достать ее, но не смог. Вместо пули мой нож вырезал бы твое сердце….
Все, не могу больше. Нажимаю на stop.
Беру на кухне нож и аккуратно вскрываю коробку. Вытаскиваю оттуда сверток. Осторожно отшелушиваю тонкие хрустящие слои. То, что я держу в руках, больше всего напоминает маленькую детскую куклу. Голыша. На ощупь – сухой и шершавый. Как сушеный гриб. Похож ли он на… я не знаю.
Кажется, все‑таки не похож. Слишком сморщенный. Но вообще действительно не знаю. Страшно приглядываться.
Я подхожу к аквариуму, встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до края, и бросаю “голыша” в воду. То есть в раствор.
Он медленно опускается на дно в пушистом ореоле мелких кучерявых пузыриков. Как шипучий аспирин “Upsa”. Только “Upsa” обычно растворяется, а это, наоборот…
Три дня. Мне осталось ждать три дня.
***
Чем бы я ни владела, какие бы прекрасные дома в центре Москвы ни принадлежали мне (а мне принадлежит, например, Дом на набережной, и еще большой желтый дом со статуями в Подколокольном переулке, и еще много чего) – с ним я буду жить дома. У нас дома, на Патриарших прудах. В дурацкой трехкомнатной квартире причудливой планировки – с нефункциональным столбиком в коридоре, с продолговатыми комнатками‑вагончиками. С некрасивым, всегда грязным линолеумом. В холодной трехкомнатной квартире, которая когда‑то давно была дворницкой и в которую вход – прямо с улицы. В темной трехкомнатной квартире с решетками на вечнозанавешенных окнах – чтобы не заглядывали бредущие мимо посторонние. Впрочем, и решетки, и занавески теперь можно снять: ведь посторонних больше нет. И воров тоже нет. Все, кто остался в городе, – его совладельцы; все – богачи…
***
Я стою, прижавшись лицом к стеклу. Он неподвижно лежит на дне. Раскинув руки и ноги, как морская звезда. Не так, как я ожидала: мне почему‑то казалось, что он примет позу эмбриона.
Он довольно сильно разбух. Размером примерно с трехлетнего ребенка. На голове появились волосы. Кожа – белая‑белая. Черты лица пока довольно расплывчаты. Я втыкаю розетку в удлинитель и подтаскиваю к стенке аквариума самую яркую лампу. Не дыша, вглядываюсь в эти черты: похож, очень похож, но… все же другое лицо. Мне страшно. Остался один день. Конечно, он разрастется до нужных размеров.
Но что, если эта легкая, едва уловимая непохожесть никуда не исчезнет?
Я выключаю лампу. Еще немного смотрю на маленькое странное тельце. Наверное, все это зря. Наверное, так будет только хуже…
Что‑то происходит в аквариуме. Вглядываюсь в темную воду. Пальцы его правой руки слегка – почти незаметно – подрагивают. Я дергаюсь, отступаю на шаг. Потом приближаюсь снова. Ничего. Больше никакого движения. Осторожно стучу в стекло костяшками пальцев – тихо‑тихо, как будто хочу подманить любопытную рыбку. Ничего. Я снова включаю лампу; белая изогнутая ее шея‑пружина отражается в толстом стекле. За этим отражением, за желто‑зелеными бликами я успеваю заметить, как приоткрываются от яркого света – всего на долю секунды – его глаза. И закрываются снова.
Я выхожу из комнаты, медленно‑медленно. Мне кажется, что мои ноги сделаны из песочного печенья – и сейчас рассыплются на множество маленьких сдобных песчинок, не выдержав веса тела. Каким‑то последним усилием заставляю их двигаться, нести меня по коридору на кухню, противоестественно сгибаться в коленях, усаживать меня на расшатанный, с истертым коричневым сиденьем, стул.
Сижу за неубранным кухонным столом, веселеньким, икеевско‑деревянным. Курю “Кент”‑“единицу”, самый легкий. Стряхиваю пепел в половинку скорлупы кокосового ореха. Вторая половинка, доверху наполненная окурками, наклонившись под опасным, очень острым углом, застыла рядом. Стараюсь думать, но мысли растекаются тонкими, второстепенными, извилистыми ручейками, смешиваются со струйками дыма, спутываются в неважный, тревожный клубок. Надо поправить пепельницу, сейчас все рассыплется… Все рассыплется, когда я увижу, что получилось… Экономить сигареты… да нет, не надо… У меня в запасе несколько блоков… Потом можно будет взять еще в магазине… Потом понадобится еще больше сигарет, он ведь тоже… И продукты… На сколько лет их хватит?.. Надолго…. В Москве их очень много… Столько больших супермаркетов… До конца жизни… Нет, это вряд ли… Они ведь испортятся… Придется тогда ехать в область… Они там наверняка будут что‑то выращивать… разводить… И продавать нам… Сейчас ведь они продают нам воду… Если я сейчас просто откачаю воду… все еще можно остановить… нет, не смогу… он уже шевельнулся… я видела, он шевельнулся… не смогу… не смогу туда больше входить… ждать… черт, рассыпалось… по всему столу… что за помойка… в последний раз, когда я туда ездила, вообще не купила воды… с фабрики поехала прямо сюда… домой… придется опять ехать… не хочется… пропуска… теперь все не важно… остался один день…
***
Вообще‑то попасть в область стало возможным только недавно. До этого мы здесь, в Москве, вообще не знали, остались ли за ее пределами живые люди. Пару месяцев назад нам разрешили выезжать. Все‑таки там находится фабрика, в области. Каким‑то чудом она не пострадала.
Для москвичей ввели строгую пропускную систему. Но сюда, к нам, по‑прежнему не пускают никого.
Весь прошлый месяц я ездила в область каждый день. На фабрику. Со стопками фотографий, с видео– и аудиозаписями, старыми майками и рубашками, с записными книжками. И рассказывала, рассказывала, рассказывала – обо всем. По ночам мелким почерком исписывала стопки бумаги – чтобы ничего не забыть, чтобы не погрязнуть в деталях. И на следующий день рассказывала снова.
Менеджер по продажам, сияя, выслушивал мои исповеди и иногда задавал вопросы.
– Итак, давайте уточним еще раз. Вы хотите, чтобы наша модель полностью воссоздавала исходный образец?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Стоимость полной версии книги 9,99р. (на 29.03.2014).
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.