За все годы моей работы в «Хлебе нашем насущном» я ни разу не оставляла булочную на ночь без присмотра. Мои вечера расписаны с военной точностью: я почти два километра прохожу по кухне до той минуты, когда разделяю тесто и формирую из него сотни буханок, пока они подходят и готовы выпекаться в разогретой духовке. Сама булочная становится живым, дышащим организмом. Каждый стол — новым партнером, ожидающим своей очереди потанцевать. Собьешься во времени — и будешь стоять одна в окружающем хаосе. Я ловлю себя на том, что начинаю спешить, пытаясь сделать то же количество работы за меньший отрезок времени. И понимаю: от меня будет мало толку, пока я не навещу Джозефа и не удостоверюсь, что он дышит.
Я еду к нему, вижу свет в кухне. Ева тут же заливается лаем. Джозеф открывает дверь.
— Сейдж! — удивленно восклицает он. Громко чихает и вытирает нос белым носовым платком. — Что случилось?
— Вы простыли, — констатирую я очевидное.
— Вы проделали весь этот путь, чтобы сообщить мне то, что я и так уже знаю?
— Нет. Я подумала… я хотела вас проведать… вас два дня не было видно.
— Апчхи! Как видите, я в состоянии самостоятельно стоять. — Он жестом приглашает меня в дом. — Зайдете?
— Не могу, — отвечаю я. — Мне на работу пора. — Но я не двигаюсь с места. — Я волновалась, когда вы не пришли в булочную.
Он молчит, раздумывая. Его рука лежит на ручке двери.
— Значит, вы приехали, чтобы убедиться, что я еще жив?
— Я приехала навестить друга.
— Друга… — повторяет Джозеф радостно. — Значит, мы теперь друзья?
Двадцатипятилетняя уродина и девяностолетний старик? Полагаю, бывают и более необычные парочки.
— Я польщен, — официальным тоном произносит Джозеф. — Увидимся завтра, Сейдж. А теперь вам пора на работу, чтобы завтра я смог полакомиться булочкой с кофе.
Через двадцать минут я возвращаюсь в булочную, выключаю шесть обозленных таймеров и пытаюсь оценить ущерб, причиненный моей самовольной часовой отлучкой. Некоторые буханки подошли слишком сильно; тесто перебродило и осело либо с одной, либо с другой стороны. Пострадает вся ночная выпечка, Мэри разорится. Завтра посетители уйдут с пустыми руками.
Я заливаюсь слезами.
Не знаю точно, что стало причиной слез: то ли беда в кухне, то ли боязнь потерять Джозефа, когда я только-только его нашла. Я и не представляла, что так из-за него расстроюсь. Не знаю, сколько еще потерь я смогу пережить.
Как бы мне хотелось печь для мамы! Багеты, шоколадные булочки и бриоши… И чтобы они горкой высились на ее столе на небесах. Как бы мне хотелось быть той, кто ее накормит. Но я не могу. Как Джозеф и сказал: когда человек умирает, все заканчивается. И не важно, какими сказками о жизни после смерти мы, выжившие, готовы себя кормить!
Но это… Я обвожу кухню взглядом. Это я могу поправить, если быстро замешу тесто и дам ему еще раз подняться.
Поэтому я начинаю месить. Месить, месить…
На следующий день случается чудо.
Мэри, которая сначала злится и разговаривает сквозь зубы из-за меньшего количества ночной выпечки, разрезает чиабатту.
— А мне что прикажешь делать, Сейдж? — вздыхает она. — Сказать покупателям, чтобы отправлялись в булочную к Руди?
Руди — наш конкурент.
— Ты могла бы пообещать им скидку на следующую покупку.
— Скидками сыт не будешь.
Когда она спрашивает, что произошло, я говорю неправду. Объясняю, что у меня случилась мигрень и я на два часа заснула.
— Больше такого не повторится.
Мэри поджимает губы, что свидетельствует о том, что она меня пока не простила. Потом берет кусок хлеба, собираясь намазать его клубничным вареньем.
Только не успевает этого сделать.
— Иисус, Мария и Иосиф! — восклицает она, задыхаясь, роняет кусок хлеба, словно он обжег ей руку, и тычет в него пальцем.
Неожиданное название для ноздреватого мякиша. Домашний хлеб ценится за свою румяную корочку, другие сорта, например хлеб фирмы «Уандер» (который и хлебом-то трудно назвать по питательной ценности) имеет ровную, тонкую корку.
— Ты видишь Его?
Если прищуриться, можно различить нечто похожее на очертания лица.
Потом лицо становится более отчетливым. Бородка. Терновый венец.
По-видимому, я выпекла в буханке лик Господень.
Первыми свидетельницами нашего маленького чуда становятся две женщины, работающие в церковном магазинчике. Они фотографируются с буханкой. Потом приезжает отец Дюпри, настоятель храма.
— Поразительно, — говорит он, глядя поверх очков.
Хлеб уже зачерствел. На половинке буханки, которую Мэри еще не нарезала, естественно, тоже есть такое же изображение Иисуса. Удивляет меня то, что чем тоньше режешь хлеб, тем четче виден Иисус.
— Вопрос не в том, что Господь явил себя, — говорит Мэри отец Дюпри. — Он всегда рядом с нами. Вопрос в том, почему Он явил себя именно сейчас.
Мы с Рокко наблюдаем за этой беседой издалека.
— Боже мой, — бормочу я.
Рокко фыркает.
— Именно. Чудное сходство видать. Выпечен облик Отца, Сына его. И святого гренка.
Распахивается дверь, и в булочную врывается журналистка с вьющимися каштановыми волосами, а за ней следует неуклюжий медведь-оператор.
— Здесь хлеб с Иисусом?
Мэри выходит вперед.
— Да. Я Мэри Деанжелис. Владелица булочной.
— Отлично! — восклицает журналистка. — Харриет Йерроу, Девятый канал. Мы хотели бы побеседовать с вами и вашими сотрудниками. В прошлом году мы делали интервью с лесорубом, который, увидев Святую Деву Марию на пне дерева, приковал себя к нему цепью, чтобы компания прекратила там вырубку леса. Эта новость в две тысячи двенадцатом году имела больше всего просмотров. Мы пишем? Да? Отлично.
Пока она берет интервью у Мэри и отца Дюпри, я прячусь за Рокко, который пробивает чек на три багета, горячий шоколад и хлеб на манке. Потом Харриет сует микрофон мне в лицо.
— Это ваш пекарь? — спрашивает она у Мэри.
У камеры глазом циклопа горит красный огонек, который мигает, когда идет запись. Я не могу отвести от него взгляда. Меня пугает уже одна мысль о том, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Я опускаю подбородок на грудь, пряча лицо, хотя щеки мои горят от стыда. Как давно он уже снимает? Успел мельком снять мой шрам до того, как я опустила голову? Или уже давно снимает, и сидящие перед телевизором дети уронят ложки в тарелки, а их матери выключат телевизор, чтобы детишек не мучили кошмары?
— Мне пора, — бормочу я и скрываюсь в глубине булочной.
Потом выскакиваю через черный ход и бегу, перескакивая ступени для покаянных молитв через две. Все приходят в храм полюбоваться роскошным розарием, а мне нравится небольшая пещера на вершине холма, вокруг которой Мэри посадила цветы, чтобы она напоминала картину Моне. Сюда никто никогда не ходит — именно поэтому, разумеется, я так ее люблю.
Поэтому я удивляюсь, заслышав шаги. Когда появляется тяжело опирающийся на перила Джозеф, я тут же бросаюсь ему на помощь.
— Что происходит там, внизу? Зашла выпить кофе какая-то знаменитость?
— Что-то вроде того. Мэри кажется, что она в моей буханке разглядела лицо Иисуса.
Я ожидаю, что он начнет смеяться, но он склоняет голову набок, раздумывая над услышанным.
— Похоже, Господь является там, где его не ждут.
— Вы верите в Бога? — искренне изумляюсь я. После наших разговоров о небесах и преисподней я решила, что он тоже атеист.
— Да, — отвечает Джозеф. — В конечном счете, он судит нас всех. Бог из Ветхого Завета. Вы должны об этом знать, вы же еврейка.
Я чувствую отчуждение, настораживаюсь.
— Я никогда не говорила, что я еврейка.
Джозеф выглядит удивленным.
— Но ваша мама…
— Она — не я.
На лице его быстро сменяются чувства, как будто он решает какую-то дилемму.
— Дочь матери-еврейки — еврейка.
— По-моему, все зависит оттого, кого вы спрашиваете. А вот мне интересно, почему это имеет такое значение?
— Я не хотел вас обидеть, — сухо говорит он. — Я пришел просить об одолжении, и мне просто необходимо было удостовериться, что вы именно тот человек, который мне нужен. — Джозеф глубоко вздыхает, а когда выдыхает, произнесенные им слова повисают между нами. — Я бы хотел, чтобы вы помогли мне умереть.
— Что? — Я неподдельно изумлена. — Почему?
Похоже, у Джозефа приступ старческого слабоумия. Но взгляд у него чистый, сосредоточенный.
— Понимаю, что просьба необычная…
— Необычная?! А как насчет «безумная»?!
— У меня есть на то причины, — упрямо твердит он. — Прошу мне поверить.
Я отступаю на шаг назад.
— Наверное, вам лучше уйти.
— Пожалуйста, — молит Джозеф. — Вы говорили так о шахматах. Я думаю на пять шагов вперед.
Его слова заставляют меня онеметь.
— Вы больны?
— Врачи уверяют, что тело у меня еще крепкое. Так Бог надо мною шутит. Он создал меня таким сильным, что я не могу умереть, даже если захочу. Дважды у меня был рак. Я пережил автомобильную аварию и перелом шейки бедра. Я даже, пусть Господь меня простит, проглотил пузырек таблеток. Но меня обнаружил свидетель Иеговы, который, так уж случилось, раздавал брошюры и увидел в окно меня, лежащего на полу.
— Почему вы пытались себя убить?
— Потому что я должен умереть, Сейдж. Я заслуживаю смерти. И вы можете мне помочь. — Он колеблется. — Вы показали мне свои шрамы. Я лишь прошу позволить мне показать свои.
Меня вдруг озаряет: я ничего не знаю об этом человеке за исключением того, чем он сам решил со мной поделиться. А теперь, по всей видимости, он выбрал меня для того, чтобы я помогла ему совершить самоубийство.
— Послушайте, Джозеф, — мягко начинаю я. — Вам нужна помощь, но не по той причине, что вы думаете. Я не совершаю убийства налево и направо.
— Скорее всего, нет.
Он лезет в карман пальто и достает небольшую фотографию с зубчатыми краями. Вкладывает ее мне в ладонь.
На снимке я вижу человека гораздо моложе, чем Джозеф, — но тот же «мыс вдовы»[12], тот же нос крючком, черты лица отдаленно напоминают его. Он одет в форму офицера СС. И он улыбается.
— Однако я совершал, — говорит он.
Дамиан высоко поднял руку, и солдаты засмеялись у него за спиной. Я пытаюсь подпрыгнуть, чтобы забрать деньги, но не достаю и чуть не падаю. Хотя стоит октябрь, в воздухе пахнет зимой, и руки у меня замерзли. Рука Дамиана змеей обвилась вокруг меня, словно тисками сжимая мое тело. Я почувствовала, как в кожу впились серебристые пуговицы его формы.
— Отпустите меня, — сквозь зубы велела я.
— Сейчас, сейчас, — усмехнулся он. — Разве так разговаривают с покупателем?
Это был последний багет. Как только я заберу у него деньги, можно возвращаться домой, к отцу.
Я оглянулась на остальных торговцев. Старуха Сэл взбалтывает остатки сельди в своей бочке, Фарук тщательно складывает шелка, старательно избегая стычки. Они прекрасно знают, что лучше не наживать себе врага в лице капитана караула.
— Где же твои манеры, Аня? — проворчал Дамиан.
— Прошу вас!
Он бросил взгляд на своих солдат.
— Приятно, когда она меня о чем-то умоляет, верно?
Другие девушки восхищались его поразительными серебристыми глазами; гадали, его волосы черные как смоль или как вороново крыло; грезили о чарующей улыбке, которая лишала дара речи и способности здраво мыслить, но я не находила в нем ничего привлекательного. Возможно, Дамиан и был самым завидным женихом во всей деревне, однако мне он напоминал тыквы, оставленные на крыльце после Хеллоуина, — на них приятно смотреть, но когда прикоснешься, то понимаешь, что внутри все гнилое.
К сожалению, Дамиан любил, когда ему бросали вызов. А поскольку я единственная женщина в деревне старше десяти и моложе ста, на которую не действовали его чары, он выбрал своей жертвой меня.
Дамиан опустил руку — ту, в которой держал монеты, — и схватил меня за горло. Я почувствовала, как серебро вжимается в бьющийся на шее пульс. Он пригвоздил меня к деревянной тележке зеленщика, словно хотел напомнить, как легко может меня убить, насколько он сильнее меня. Потом наклонился ближе.
— Выходи за меня, — прошептал он, — и тебе больше не придется волноваться о налогах.
И, продолжая сжимать мне горло, Дамиан меня поцеловал.
Я так сильно укусила его за губу, что выступила кровь. Как только он меня отпустил, я схватила пустую корзинку, в которой носила на рынок хлеб, и пустилась наутек.
Решила, что не стану ничего рассказывать отцу. Ему и без того несладко.
Чем больше я углублялась в лес, тем яснее ощущала запах горящего в камине нашего дома торфа. Через несколько мгновений я буду дома, и папа достанет булочку, которую испек специально для меня. Я буду сидеть за столом и рассказывать ему о жителях деревушки: о матери, которая обезумела от горя, когда ее близнецы спрятались под рулонами шелка Фарука; о Толстяке Тедди, который требовал, чтобы каждый молочник давал ему попробовать сыра, постепенно наедался и никогда ничего не покупал. Расскажу ему о человеке, которого раньше никогда не видела и который пришел на базар с подростком, скорее всего своим братом. Мальчик явно был слабоумным, потому что на голове у него был кожаный шлем, закрывающий нос и рот, с дырочками, прорезанными для дыхания. А на запястье у него кожаный наручник, чтобы старший брат мог держать его на поводке поближе к себе. Человек этот прошел мимо моего прилавка, мимо зеленщика и лотков со всякой всячиной, направляясь прямо к мяснику, где и попросил ребер. Когда у него не хватило денег расплатиться, он снял с себя шерстяное пальто.
— Возьмите его, — предложил он. — Это все, что у меня есть. — Когда он шел назад через площадь, его брат крепко держал завернутое в пакет мясо. — Скоро поешь, — пообещал он брату, и я потеряла их из виду.
Папа обязательно придумает для них историю: «Они отстали от бродячего цирка и оказались здесь. Они головорезы, положившие глаз на особняк Баруха Бейлера». Я стану смеяться и есть свою булочку, греясь перед очагом, пока папа будет замешивать очередную порцию теста.
Перед нашим домом протекал ручей, и папа перебросил через него широкую доску, чтобы мы могли перебираться с одного берега на другой. Но сегодня, когда я дошла до ручья и наклонилась попить, а заодно смыть с губ горький вкус поцелуя Дамиана …
Текла красная вода.
Я поставила корзинку и пошла вверх по течению. Мои сапоги утопали в вязкой грязи. И тут я увидела …
Человек лежал на спине, нижняя половина его тела утопала в воде. Горло и грудная клетка были вспороты… Я закричала.
Повсюду была кровь, много крови, которая окрасила его лицо и волосы.
Крови было очень много, поэтому лишь через несколько мгновений я узнала своего отца.
Сейдж
На снимке солдат смеется, как будто ему только что рассказали веселую историю. Левой ногой он подпирает деревянный ящик, в правой руке держит пистолет. За его спиной видны бараки. Этот снимок напоминает мне фотографии солдат перед отправкой к месту службы — слишком много бахвальства, которое кажется приторным, как лосьон после бритья. Это не лицо человека, одолеваемого сомнениями. Это лицо человека, который получает удовольствие от того, что делает.
На фотографии офицер один, но за белым краем снимка, как привидения, скрываются они — заключенные, которым прекрасно известно, что лучше стать невидимыми, когда рядом немецкий солдат.
У человека на снимке светлые волосы, широкие плечи и самоуверенный вид. Мне трудно представить, что этот мужчина и старик, однажды признавшийся мне, что потерял стольких людей, что и не сосчитать, — один и тот же человек.
С другой стороны, зачем ему врать? Люди лгут, чтобы убедить окружающих, что они не чудовища… Однако никак не наоборот.
Но если Джозеф говорит правду, то к чему он так выделялся в обществе: и преподавал, и занимался тренерской работой, и прогуливался повсюду среди бела дня?
— Видите, — говорит Джозеф, забирая у меня фотографию. — Я служил в отряде «Мертвая голова»[13].
— Я вам не верю, — отвечаю я.
Джозеф удивленно смотрит на меня.
— Зачем мне признаваться в том, что я совершил ужасные вещи, если бы это было неправдой?
— Не знаю, — отвечаю я. — Это вы мне ответьте.
— Потому что вы еврейка.
Я закрываю глаза, пытаясь пробиться сквозь вихрь безумных мыслей, которые кружатся в голове. Я не еврейка; много лет я не считала себя таковой, даже если Джозеф верит, что формально я ею являюсь. Но если я не еврейка, то почему же в глубине души я чувствую личную обиду, глядя на фотографию, где он в эсэсовской форме?
И почему мне не по себе, когда я слышу, как он приклеивает мне ярлыки, когда думаю, что после стольких лет Джозеф по-прежнему считает, что одного еврея всегда можно заменить другим?
Внутри поднимается волна отвращения. В этот момент мне кажется, что я могла бы его убить.
— Есть причина, по которой Бог так надолго оставил меня в живых. Он хочет, чтобы я чувствовал то, что чувствовали они. Они молились за свои жизни, но больше не могли ими управлять. Я молюсь о смерти, но не могу ею управлять. Именно поэтому я и прошу вас мне помочь.
«А евреев вы спрашивали, чего хотели они?»
Глаз за глаз; одна жизнь — за жизни многих.
— Я не стану убивать вас, — говорю я, отталкивая Джозефа, но меня останавливает его голос.
— Пожалуйста, это просьба умирающего! — умоляет он. — Или просьба человека, который хочет умереть. Разница небольшая.
Старик бредит. Думает, что он сродни вампиру, как король в его шахматах, которого держат на земле его грехи. Он думает, что если я его убью, то восторжествует библейская справедливость. И кармические долги будут искуплены — еврейка заберет жизнь человека, который лишил жизни других евреев. Рассуждая здраво, я понимаю, что это не так. Руководствуясь чувствами, я не хочу давать ему даже намека на надежду, что хотя бы на секунду задумаюсь над его просьбой.
Но я не могу просто уйти и сделать вид, что никакого разговора не было. Даже если бы ко мне на улице подошел незнакомец и признался в убийстве, я бы и тогда не смогла проигнорировать такое признание. Я бы нашла того, кто знает, как поступить.
Тот факт, что убийство произошло семьдесят лет назад, ничего не меняет.
Глядя на фотографию офицера СС, я не могу понять, как он смог превратиться в стоящего передо мной человека. Человека, который, находясь на виду, прятался более полувека.
Я смеялась с Джозефом, доверяла ему свои тайны, играла с ним в шахматы. За его спиной находился сад Моне, посаженный Мэри, с георгинами, сладким горошком и черенками роз, гортензиями, шпорником и борцом аптечным. Я вспоминаю, как Мэри говорила несколько недель назад, что даже самые прекрасные создания могут оказаться ядовитыми.
Два года назад в новостях освещали дело Ивана Демьянюка. Хотя я и не следила за новостями, но помню, как из дома вывозили в инвалидной коляске древнего старика. Явно кто-то преследует бывших нацистов в судебном порядке.
Но кто?
Если Джозеф лжет, я должна знать почему. Но если он говорит правду, я невольно становлюсь частью этой истории.
Мне нужно время, чтобы подумать.
Я оборачиваюсь и протягиваю ему фотографию. Думаю о молодом Джозефе в офицерской форме, о том, как он поднимает пистолет и стреляет в человека. Вспоминаю иллюстрацию в учебнике истории: изможденный еврей тащит на себе другого.
— Прежде чем я решу, помогать вам или нет, я должна знать, что вы сделали, — медленно произношу я.
Джозеф, задержавший дыхание, наконец выдыхает.
— Вы не сказали «нет», — осторожно говорит он. — Уже хорошо.
— Пока ничего хорошего, — поправляю я и сбегаю по Святой лестнице, а он пусть позаботится о себе сам.
Я иду пешком. Несколько часов. Я знаю, что Джозеф спустится от храма и станет искать меня в булочной. И когда он придет, мне там быть не хочется. К тому времени, когда я возвращаюсь в булочную, из входных дверей струится очередь из убогих, старых, прикованных к инвалидным креслам. Небольшая группка монашек, преклонивших колени в молитве, собралась у куста олеандра, расположенного у туалета. Каким-то чудесным образом, пока меня не было, весть о буханке с Иисусом распространилась по округе.
Мэри стоит рядом с Рокко, который собрал свои дреды в аккуратный «конский хвост», и держит хлеб на блюде, накрытом кухонным полотенцем цвета красного вина. Женщина подталкивает к ним инвалидное кресло с электронным приводом, где сидит ее сын двадцати с лишним лет.
— Смотри, Кит, — говорит она, поднимая буханку и прикасаясь ею к его сжатому кулаку. — Можешь его потрогать?
Мэри делает Рокко знак сменить ее, берет меня под руку и уводит в кухню. Щеки ее горят, черные волосы уложены в высокий начес и залакированы — ну и дела, неужели она накрасилась?!
— Ты где была? — ворчит она. — Пропустила все самое интересное!
Вот, значит, как она думает!
— Да?
— Через десять минут после выхода двенадцатичасовых новостей стали приходить люди. Старые, больные… Все хотели прикоснуться к хлебу.
Я думаю о том, что буханка, должно быть, уже превратилась в рассадник заразы, если ее трогали столько рук.
— Возможно, вопрос покажется тебе глупым, — говорю я, — но зачем?
— Чтобы излечиться, — отвечает Мэри.
— Ясно. Министерству здравоохранения давно следовало искать лекарство от рака в куске хлеба.
— Расскажи это ученым, открывшим пенициллин, — возражает Мэри.
— Мэри, а если в этом нет никакого чуда? Если всего лишь глютен случайно так связался?
— Я в это не верю. Но как бы там ни было, это все равно чудо, — отвечает Мэри, — потому что это дарит отчаявшимся надежду.
Мысли мои возвращаются к Джозефу, к евреям в концлагерях. Когда человеку судьбой определены муки из-за веры, неужели религия может стать маяком? Неужели женщина, у которой так тяжело болен сын, верит, что Бог в этой дурацкой буханке хлеба может его исцелить? И вообще верит в Бога, который позволил ему таким родиться?
— Ты радоваться должна. Все, кто приходит сюда посмотреть на буханку, покупает что-нибудь, испеченное тобой, — говорит Мэри.
— Ты права, — бормочу я. — Я просто очень устала.
— Тогда ступай домой. — Мэри смотрит на часы. — Потому что завтра, мне кажется, покупателей будет вдвое больше.
Выходя из булочной и минуя человека, который снимает буханку на камеру, я понимаю, что буду искать того, кто сможет меня подменить.
У нас с Адамом существует неписаная договоренность не являться друг к другу на работу. Никогда не знаешь, кто будет проходить мимо и узнает твою машину. К тому же его начальник по совместительству и отец Шэннон.
Я оставляю машину за квартал от его похоронного бюро и снова вспоминаю о Джозефе. Случалось ли так, что новый знакомый тыкал в него пальцем, добродушно говорил: «Я вас откуда-то знаю…», и Джозеф тут же покрывался липким потом? Посматривал ли он в чужие окна не для того, чтобы увидеть собственное отражение, а чтобы удостовериться, что за ним никто не следит?
И, разумеется, я постоянно гадаю, было ли наше знакомство чистой случайностью или же он намеренно искал такую, как я. Не просто девушку из еврейской семьи в городке, где евреев раз-два и обчелся, но человека, у которого к тому же обезображено лицо, поэтому он слишком застенчив, чтобы привлекать к себе внимание окружающих и делиться его историей. Я никогда не рассказывала Джозефу об Адаме, но неужели он разглядел во мне нечистую совесть сродни своей?
К счастью, похорон сейчас не было. Бизнес у Адама стабильный: у него всегда будут клиенты, но если бы сейчас проходило отпевание, я бы не стала его беспокоить. Я посылаю Адаму сообщение, когда оказываюсь с обратной стороны похоронного бюро, возле мусорных контейнеров. «Я с тыльной стороны. Нужно поговорить».
Через секунду он появляется на улице, одетый в хирургический костюм.
— Сейдж, что ты здесь делаешь? — шепчет он, хотя мы на улице одни. — Роберт наверху.
Робертом зовут его тестя.
— У меня был просто отвратительный день, — говорю я, едва не плача.
— А у меня очень много работы. Это не может подождать?
— Пожалуйста, — прошу я, — пять минут!
Он не успевает ответить, как в проеме двери за его спиной возникает высокий седовласый мужчина.
— Адам, может, объяснишь, почему дверь в кабинет бальзамирования широко открыта, когда клиент лежит на столе? Мне казалось, ты бросил курить… — Он замечает мою половину лица а-ля картины Пикассо и выдавливает из себя улыбку. — Простите, чем могу помочь?
— Папа, — говорит Адам, — это Сейдж…
— Макфи, — вмешиваюсь я, становясь вполоборота, чтобы скрыть шрам. — Журналистка из «Мэн экспресс».
Слишком поздно я понимаю, что название скорее похоже на название поезда, а не газеты.
— Хочу написать репортаж об одном дне из жизни сотрудника похоронного бюро, — продолжаю я.
Роберт недоверчиво меня разглядывает. Я по-прежнему в своей рабочей одежде: растянутой футболке, мешковатых шортах и шлепанцах. Уверена, любой уважающий себя журналист скорее умер бы, чем явился брать интервью в таком виде.
— Сейдж звонила на прошлой неделе, чтобы договориться о времени, когда она сможет стать моей тенью, — врет Адам.
Роберт кивает.
— Разумеется, мисс Макфи. И я с удовольствием отвечу на вопросы, на которые не сможет ответить Адам.
Адам заметно расслабляется.
— Пойдемте?
Он берет меня за предплечье и ведет в свои владения. Его прикосновение к голой коже вызывает шок.
Когда он ведет меня по коридору, я дрожу. В подвале похоронной конторы очень холодно. Адам заходит в комнату справа и закрывает за нами дверь.
На столе под простыней лежит обнаженная пожилая женщина.
— Адам, — я с трудом сглатываю, — она…
— Она не спит, — смеется он. — Сейдж, перестань. Ты же знаешь, чем я зарабатываю на жизнь.
— Я не собиралась смотреть, как ты это делаешь.
— Ты сама пришла сюда и назвалась журналисткой. Могла бы сказать, что ты из полиции и должна отвезти меня в участок.
Здесь пахнет смертью, холодом и антисептиками. Я хочу, чтобы Адам обнял меня, но в двери есть окошко, и в любой момент мимо может пройти Роберт или кто-нибудь другой.
Он медлит.
— Может быть, просто будешь смотреть в другую сторону? Потому что мне действительно нужно работать, особенно в такую жару.
Я киваю и отворачиваюсь к стене. Слышу, как Адам перебирает металлические инструменты, а потом что-то начинает визжать.
Я держусь за историю Джозефа, как за поднятый якорь. Пока никому не хочу ее рассказывать. Но и не желаю, чтобы она укоренилась во мне.
Сначала мне кажется, что Адам включил пилу, но, взглянув краешком глаза на стол, я понимаю, что он бреет мертвую женщину.
— Зачем ты это делаешь?
Он поворачивает ее голову, блестит лезвие электробритвы.
— Всех нужно брить. Даже детей. Пушок на лице делает макияж более заметным, а люди хотят, чтобы «фото на память» — последняя фотография их родных и близких — было естественным.
Меня зачаровывают его четкие движения, его оперативность. Я так мало знаю об этой стороне его жизни, а мне так хочется унести с собой каждую частичку этих воспоминаний.
— А когда происходит бальзамирование?
Он поднимает голову, удивленный проявленным интересом.
— После того, как побреют лицо. Как только жидкость попадает в вены, тело затвердевает. — Адам прокладывает между левым глазом и веком кусочек ваты, потом кладет сверху небольшой пластмассовый колпачок, похожий на огромную контактную линзу. — Сейдж, зачем ты пришла? Не потому ведь, что испытываешь непреодолимое желание стать гробовщиком? Что случилось?
— С тобой когда-нибудь делились тем, что ты предпочел бы не знать? — решаюсь я.
— Чаще всего те, с кем мне приходится иметь дело, говорить не могут. — Я наблюдаю, как Адам продевает нить в кривую иглу. — Но их родственники мне столько рассказывают… Обычно то, что не успели сказать своим любимым перед их смертью. — Он протыкает иглой нижнюю челюсть под деснами и протягивает ее через верхнюю в ноздрю. — Мне кажется, я для них последний причал, понимаешь? Хранилище печали. — Адам улыбается. — Похоже на название группы гóтов, да?
Игла проходит через носовую перегородку во вторую ноздрю, а потом снова в рот.
— А почему ты спрашиваешь? — интересуется он.
— Я беседовала с человеком, который привел меня в замешательство. Не знаю, что мне с этим делать.
— Может быть, этот человек и не хочет, чтобы ты что-то делала. Может быть, ему было необходимо, чтобы его выслушали?
Но все не так просто. Признания, которые Адам слышит от родственников умерших, — это сожаления о том, что они не успели сделать, а не о том, что уже сделали. Если тебе сунули гранату с выдернутой чекой, придется действовать. Нужно либо передать ее тому, кто знает, как гранату обезвредить, либо сунуть назад тому, кто выдернул чеку. Если будешь медлить, сам взлетишь на воздух.
Адам аккуратно завязывает узелки, чтобы рот не открывался и выглядел естественно закрытым. Я представляю, как Джозеф умер, ему зашили рот, и все его тайны остались внутри.
По дороге в полицейский участок я звоню Робене Феретто. Ей семьдесят шесть, она итальянка, проживающая в Уэстербруке, и давно на пенсии. Хотя Робене уже не хватает здоровья работать пекарем постоянно, я пару раз, когда сваливалась с гриппом, обращалась к ней с просьбой меня подменить. Я рассказываю ей, какие заготовки использовать и где лежат таблицы, по которым можно рассчитать выход готовой продукции, чтобы испечь достаточное количество хлеба.