С другой стороны, в мире корпоративного права я быстро осознал бы, что правда в суде — дело второстепенное. Если честно, истина в большинстве судов — дело второстепенное. Но во время Второй мировой войны погибли шесть миллионов человек, и кто-то должен ради них восстановить справедливость.
— …вы слышали о Йозефе Менгеле?
При упоминании этого имени я навострил уши. Разумеется, я слышал о Йозефе Менгеле, печально известном «ангеле смерти» из Освенцима-Биркенау[15], начальнике медицинской службы, который ставил эксперименты на людях, который лично встречал вновь прибывших в лагерь узников и направлял кого направо — на работу, кого налево — в газовую камеру. Хотя история утверждает, что Менгеле не мог встречать всех прибывших, практически каждый выживший узник Освенцима, с которым я беседовал, уверяет, что Менгеле лично встречал их эшелон — и не важно, в котором часу этот эшелон прибывал. Это пример того, как много уже написано об Освенциме, и выжившие иногда объединяют эти рассказы с собственными воспоминаниями. Я нисколько не сомневаюсь, что эти люди искренне верят, что первым, кого они встретили по прибытии в Освенцим, был Менгеле. Но каким бы чудовищем ни был этот человек, он тоже иногда должен спать. А это означает, что несчастных встречали другие чудовища.
— Люди говорят, что Менгеле сбежал в Южную Америку, — продолжает миссис Кунц.
Я подавляю вздох. На самом деле я точно знаю, что он жил и умер в Бразилии.
— Он до сих пор жив, — шепчет она. — Он вселился в моего кота. Я не могу повернуться к нему спиной, не могу спать, потому что мне кажется: он хочет меня убить!
— Господи боже… — бормочу я.
— Знаю, — соглашается миссис Кунц. — Я думала, что беру из приюта милого полосатого котенка, но однажды утром проснулась и обнаружила, что у меня расцарапана грудь…
— При всем моем уважении, миссис Кунц, небольшие царапины — не повод полагать, что Йозеф Менгеле теперь вселился в кота.
— Те царапины, — серьезно продолжает она, — были в форме свастики.
Я прикрываю глаза.
— Возможно, вам следует просто завести другое домашнее животное, — предлагаю я.
— У меня была золотая рыбка. Пришлось смыть ее в унитаз.
Мне даже страшно спрашивать, но я решаюсь:
— Почему?
Она медлит с ответом.
— Скажем так, у меня имеются доказательства того, что Гитлер тоже перевоплотился.
Мне удалось отвязаться от миссис Кунц, только пообещав, что я попрошу нашего историка заняться ее делом. И это правда: в следующий раз, когда Женевра меня разозлит и я захочу отыграться, передам ей это дело. Но не успеваю я закончить разговор с Мирандой Кунц, как вновь звонит моя секретарша.
— На вашей улице сегодня праздник, — говорит она. — Вам звонят по второй линии. Ее направил к нам местный агент ФБР.
Я окидываю взглядом кипы документов на своем письменном столе — отчеты, подготовленные Женеврой. Притянуть подозреваемого к судебной ответственности — дело медленное и трудоемкое, а в моем случае часто и бесполезное. В последний раз нам удалось довести дело до суда в 2008 году, подсудимый умер в конце процесса. Наша работа диаметрально противоположна работе полиции. Мы начинаем не с самого преступления и раскручивания «детективного романа», а с имени, потом «пробиваем» его по базам данных, чтобы выяснить, тот ли это человек — человек, живущий под этим именем, — и выясняем, что он делал во время войны.
И таких имен у нас хватает.
Я снимаю трубку телефона.
— Лео Штейн, — представляюсь я.
— Это… — отвечает женщина. — Не знаю, туда ли я попала…
— Я обязательно отвечу, если вы объясните причину своего звонка.
— Один мой знакомый был офицером СС.
Мы даже выделили подобные звонки в отдельную категорию: «Мой сосед — нацист». Обычно это сосед, который пинает вашу собаку, когда та забегает на его участок, и вопит, когда листья с вашего дуба падают ему во двор. У него немецкий акцент, он носит длинный черный плащ и держит немецкую овчарку.
— А вас зовут…
— Сейдж Зингер, — представляется женщина. — Я живу в Нью-Хэмпшире, и он тоже.
При этих словах я сажусь ровнее. Нью-Хэмпшир — отличное место, чтобы спрятаться, если ты нацист. Никому и в голову не придет искать в Нью-Хэмпшире.
— И как зовут этого человека? — спрашиваю я.
— Джозеф Вебер.
— И вы полагаете, что он был офицером СС, потому что…
— Он сам мне в этом признался, — отвечает женщина.
Я откидываюсь на спинку кресла.
— Сам признался, что он нацист?
За все десять лет службы подобное я слышу впервые. Моя работа заключается в том, чтобы сдернуть маску с преступников, которым кажется, что после семидесяти лет убийство сойдет им с рук. Никогда еще я не имел дела с подозреваемым, который сам признался в содеянном еще до того, как был загнан в угол неопровержимыми доказательствами и у него не оставалось иного выхода, кроме как все рассказать.
— Мы… приятельствуем, — поясняет Сейдж Зингер. — Он хочет, чтобы я помогла ему умереть.
— Как Джек Кеворкян? Популяризатор эвтаназии? Он смертельно болен?
— Нет, напротив, вполне здоров для мужчины своего возраста. Он считает, что в его просьбе есть некая справедливость, потому что я из еврейской семьи.
— Правда?
— А это имеет значение?
Нет, не имеет. Сам я еврей, но половина нашего отдела не евреи.
— Он упоминал, где служил?
— Говорил какое-то немецкое слово… Тотен… Отен что-то…
— Totenkopfverbände?
— Точно!
В переводе это означает «отряд “Мертвая голова”». Это не отдельное формирование, а скорее подразделения СС, которые охраняли концентрационные лагеря Третьего рейха.
В 1981 году мой отдел выиграл подобное дело, «Федоренко против США». Верховный суд постановил — по моему скромному мнению, очень мудро! — что любой, кто охранял нацистские концлагеря, обязательно принимал участие в зверствах и преступлениях нацистов. Лагеря представляли собой цепочки определенных функций, и, чтобы все работало, каждый в цепочке должен был выполнять свои должностные обязанности. Если один не выполнит — машина уничтожения застопорится. Поэтому совершенно не имеет значения, что делал и чего не делал один конкретный «винтик» — нажимал на спусковой крючок или запускал «Циклон Б» в газовую камеру, — уже одного доказательства того, что человек был членом отряда «Мертвая голова», было достаточно, чтобы возбудить против него дело.
Конечно, пока до этого еще очень-очень далеко.
— Как его зовут? — опять спрашиваю я.
— Джозеф Вебер.
Я прошу произнести фамилию и имя по буквам, записываю их в блокнот, дважды подчеркиваю.
— Он еще что-нибудь говорил?
— Показал свою фотографию. Он был в форме.
— Как она выглядела?
— Форма офицера СС.
— А откуда вы знаете, как она выглядит?
— Ну… форма похожа на ту, что показывают в фильмах, — признается она.
Существует два объяснения. Я Сейдж Зингер не знаю — возможно, она недавно сбежала из психбольницы и сейчас выдумывает историю от начала до конца. И с Джозефом Вебером я тоже незнаком — возможно, это он сбежал из психбольницы и теперь пытается привлечь к себе внимание. К тому же за все десять лет еще ни разу такой, с бухты-барахты, звонок от обычных граждан о нацисте, живущем у них на заднем дворе, не подтверждался. Чаще всего нам приходится расследовать жалобы адвокатов, представляющих в бракоразводном процессе интересы жен, которые надеются доказать, что их мужья (подходящие по возрасту выходцы из Европы) являются еще и военными преступниками. Представьте себе исход дела, если удастся убедить судью, как жестоко ответчик обращался с вашей клиенткой! И всегда подобные утверждения оказываются полнейшей ерундой.
— У вас есть эта фотография? — интересуюсь я.
— Нет, — признается она. — Снимок остался у него.
Разумеется.
Я потираю лоб.
— Должен спросить… У него есть немецкая овчарка?
— У него такса, — отвечает она.
— Такса была бы у меня на втором месте, — бормочу я. — Скажите, как давно вы знакомы с Джозефом Вебером?
— Где-то месяц. Он начал приходить на групповые занятия по психотерапии, которые я посещаю после маминой смерти.
— Примите мои соболезнования, — на автомате произношу я и тут же понимаю, что подобного проявления вежливости она совершенно не ожидает. — Следовательно, вы не в полной мере изучили его характер. Не можете точно сказать, наговаривает он на себя или нет…
— Господи, да что с вами! — восклицает она. — Сначала полицейские, потом ФБР… Неужели вы даже на секунду не допускаете, что я говорю правду? Откуда вы знаете, что он лжет?
— Потому что это бессмысленно, мисс Зингер. Зачем человеку, которому более полувека удавалось скрываться, вдруг ни с того ни с сего сбрасывать свою личину?
— Я не знаю, — честно отвечает она. — Чувство вины? Боязнь Судного дня? Или, может быть, он просто устал жить во лжи, понимаете?
Произнося эти слова, она ловит меня на крючок. Потому что именно так, черт побери, свойственно человеку. Самая большая ошибка, которую допускают люди, — полагать, что военные преступники-нацисты всегда были чудовищами: до, во время и после войны. Это не так. Когда-то они были обычными, адекватными людьми, которые сделали неправильный выбор и которым пришлось придумывать для себя оправдания всю оставшуюся жизнь, когда они вернулись к мирному существованию.
— Вы случайно не знаете дату его рождения? — спрашиваю я.
— Знаю, что ему за девяносто.
— Что ж, — отвечаю я, — мы попытаемся проверить его имя и посмотрим, что удастся найти. И хотя архивы наши неполные, у нас одна из лучших информационных баз в мире — в нее внесены результаты архивных исследований более чем за тридцать лет.
— И что потом?
— В случае, если мы получим подтверждение или появится причина полагать, что есть основание для возбуждения дела, я попрошу вас побеседовать с нашим главным историком, Женеврой Астанопулос. Она задаст вам вопросы, которые помогут в ведении дальнейшего расследования. Но обязан вас предупредить, мисс Зингер: несмотря на то что мы получаем сотни звонков от граждан, ни одно дело не было возбуждено. Если откровенно, только благодаря одному звонку — до создания нашей конторы в тысяча девятьсот семьдесят девятом году — прокуратуре США в Чикаго удалось привлечь к суду предполагаемого преступника, который оказался не только невиновным, но и жертвой нацистов. С тех пор ни одно из полученных нами от граждан обращений не стало предметом судебного разбирательства.
Сейдж Зингер на мгновение задумывается.
— Тогда я отвечу, что настало самое время, — говорит она.
Как ни крути, Майкл Томас был везунчиком. Ему удалось сбежать от нацистов из концлагеря, присоединиться к французскому Сопротивлению, а потом к диверсионно-десантному отряду, прежде чем примкнуть к силам американской военной контрразведки. На последней неделе Второй мировой войны он получил наводку, что возле Мюнхена будут конвоировать автоколонну, которая, по слухам, перевозит какой-то важный груз. Когда он прибыл на склад во Фрейманне, в Германии, то обнаружил кипы документов, которые нацисты планировали переработать в макулатуру, — регистрационные карты десяти миллионов членов нацистской партии.
Они были использованы как на Нюрнбергском процессе, так и после него, чтобы идентифицировать, установить место проживания и предать суду военных преступников. Эти документы стали отправной точкой для историков, которые работали со мной в нашем отделе. Если мы не находим имени в списках, это не значит, что человек не был нацистом, — но с помощью этого архива выстроить дело намного легче.
Женевру я нахожу на рабочем месте, за столом.
— Мне нужно, чтобы ты пробила одну фамилию, — говорю я.
После воссоединения Германии в девяностых США вернули Берлинскому документационному центру, центральному архиву СС и нацистской партии, документы, которыми завладела американская армия после Второй мировой войны… Но только после того, как пересняли на микропленку все до последнего проклятого документа. Я точно знаю, что Женевра обязательно что-нибудь откопает либо в материалах Берлинского центра, либо в документах, которые всплыли на поверхность после развала СССР.
Если будет что откапывать.
Она поднимает на меня глаза.
— Ты капнул кофе на галстук, — говорит она, выглядывая из птичьего гнезда вьющихся русых волос. — Лучше смени его перед свиданием.
— Откуда ты знаешь, что у меня свидание? — удивляюсь я.
— Потому что сегодня утром звонила твоя мама и велела мне вытолкать тебя в шею, если ты засидишься на работе до половины седьмого.
Меня это совершенно не удивляет. Ни по каким проводам, ни по каким локальным сетям новости не передаются так молниеносно, как в еврейской семье.
— Напомни мне, чтобы я не забыл ее убить, — говорю я Женевре.
— Не могу, — тянет она. — Не хочу, чтобы меня повязали как соучастницу. — Она улыбается мне, глядя поверх очков. — Кроме того, Лео, твоя мама — глоток свежего воздуха. Целыми днями я читаю о людях, которые жаждали всемирного господства и расового превосходства. Для разнообразия желание иметь внуков кажется таким милым.
— У нее уже есть внуки. Трое, спасибо моей сестре.
— Ей не нравится, что ты женат на работе.
— Когда я был женат на Диане, она тоже была не в восторге, — парирую я. Прошло пять лет с тех пор, как мы окончательно развелись, и должен признать: худшим из всего пережитого оказалось то, что я вынужден был признать мамину правоту — женщина, которую я считал девушкой своей мечты, на самом деле мне не подходила.
Я недавно случайно столкнулся с Дианой в метро. Она повторно вышла замуж, родила ребенка и опять ждет пополнения. Мы как раз обменивались любезностями, когда зазвонил мой мобильный — сестра интересовалась, собираюсь ли я на эти выходные к племяннику на день рождения. Она услышала, как я прощался с Дианой, и уже через час позвонила мама и заочно устроила мне свидание.
Как я уже говорил, еврейское семейное радио.
— Мне нужно, чтобы ты пробила одно имя, — повторяю я.
Женевра берет у меня из рук бумажку.
— Уже тридцать шесть минут седьмого, — говорит она, — не заставляй меня звонить твоей маме.
По пути я останавливаюсь у своего письменного стола забрать портфель и ноутбук, потому что уйти без них для меня так же невозможно, как забыть на работе ногу или руку. Я инстинктивно тянусь к чехлу на поясе, чтобы удостовериться, что мой мобильный на месте. Потом на секунду присаживаюсь и ввожу в поисковую систему имя Сейдж Зингер.
Разумеется, мы постоянно пользуемся поисковыми системами. Чаще — чтобы убедиться, что человек (Миранда Кунц, например) совсем чокнутый. Но причина, по которой мне захотелось узнать больше о Сейдж Зингер, — ее голос.
Какой-то дымчатый. Похожий на первую осеннюю ночь, когда зажигаешь камин, выпиваешь бокал портвейна и засыпаешь с собакой на коленях. Не то чтобы я обожал собак или портвейн — но вы понимаете, о чем я говорю.
Это, помимо всего остального, объясняет, почему я должен буквально выбегать из конторы, чтобы успеть на «свидание вслепую». Голос Сейдж Зингер мог звучать молодо, но, возможно, у нее уже старческий маразм: она же сама, в конце концов, сказала, что этот Джозеф Вебер — ее приятель. У нее недавно умерла мать, возможно, в пожилом возрасте. И эта хрипотца может быть признаком пожизненной зависимости от сигарет.
Однако единственная Сейдж Зингер, которая нашлась в Нью-Хэмпшире, оказалась пекарем в маленьком кафе. Ее рецепт пирога с ягодами напечатали в местном журнале в разделе «Летний рог изобилия». Ее имя появляется в газете, в колонке новостей, где возвещается об открытии новой булочной Мэри Деанжелис.
Я щелкаю на ссылку «Новости» и обнаруживаю видео с местного телеканала — сюжет загрузили только вчера. «Сейдж Зингер, — говорит голос за кадром, — булочница, которая испекла хлеб с Иисусом».
Что-что?
На видео, снятом любительской камерой, появляется женщина со спутанным «конским хвостом», она отворачивается от камеры. Я успеваю заметить у нее на щеках следы муки до того, как она полностью скрывается от любопытных глаз.
Она совершенно не такая, как я ожидал. Когда в наш отдел звонят граждане, о них узнаешь больше, чем о людях, которых они обвиняют, — то ли они хотят разрешить какой-то конфликт, то ли затаили злобу, то ли жаждут внимания. Но нутром я чую, что здесь дело в другом.
Может быть, Женевре удастся что-нибудь откопать. Если Сейдж Зингер однажды смогла удивить меня, возможно, ей удастся сделать это еще раз.
В моей машине, я в этом уверен, находится последний в мире кассетный магнитофон. Я стою в пробке на кольцевой и слушаю «Бред» и «Чикаго». Мне нравится представлять, что у всех остальных в машинах тоже стоят кассетные магнитофоны и время повернуло вспять, к тем временам, когда все было проще. Я понимаю, как странно это звучит, учитывая, насколько мир стал теснее благодаря современным технологиям и как мой отдел от этого выиграл. И даже больше: иметь кассетный магнитофон уже не считается странным, это ретро.
Я размышляю об этом и о том, следует ли признаваться девушке на свидании, что я настолько стильный, что покупаю музыку на «Эбей»[16], а не на цифровых носителях. В последний раз, когда я ходил на свидание (коллега устроил мне свидание с двоюродной сестрой своей жены), весь ужин проговорил о деле Александра Лилейкиса, и моя спутница, сославшись на головную боль и не дожидаясь десерта, отправилась домой на метро. Дело в том, что я не очень-то силен в светских беседах. Я могу обсуждать мельчайшие детали геноцида в Дарфуре, но большинство американцев, скорее всего, даже не смогут сказать, где же это все происходило. (Это в Судане, к вашему сведению.) С другой стороны, я не могу говорить о футболе, не перескажу сюжет последнего прочитанного романа, не знаю, кто и с кем встречается в Голливуде. Да мне, если честно, все равно. В мире существуют намного более важные вещи.
Я проверяю в телефонном календаре название ресторана и вхожу. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают «дорогую» еду — закуски размером со шляпку гриба, непроизносимые ингредиенты, перечисленные у каждого пункта в меню… Неужели кто-то сам все это придумывает: молоки трески, пыльца дикорастущего фенхеля, щечки свеклы, рассыпчатые меренги, пепельный винегрет? Сидишь и удивляешься.
Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в самой глубине зала — здесь настолько темно, что я теряюсь в догадках, смогу ли вообще рассмотреть, с симпатичной женщиной у меня свидание или нет. Женщина уже сидит, и когда мои глаза привыкают к темноте, я замечаю, что да, она привлекательная, если не считать волос — они уложены в огромную высокую прическу, как будто она пыталась помоднее замаскировать последствия энцефалита.
— Вы, наверное, Лео, — улыбается она. — Я Ирен.
На ней много серебряных украшений, часть которых утопает в ложбинке на груди.
— Бруклин? — гадаю я.
— Нет, — повторяет она уже медленнее. — И-рен.
— Нет… я хотел сказать… ваш акцент… вы из Бруклина?
— Из Джерси, — отвечает Ирен. — Из Ньюарка.
— Мировая столица автомобильных угонов. Вам известно, что там угоняют машин больше, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?
Она смеется. Смех ее похож на сипение.
— А мама еще переживает, что я живу в округе Принс-Джорджес.
Подходит официант, сыплет названиями фирменных блюд, принимает заказ на спиртное. Я заказываю вино, в котором совершенно не разбираюсь. Выбираю, руководствуясь тем, что это не самое дорогое, но и не самое дешевое вино в карте вин, иначе это выглядело бы жлобством.
— Удивительно, да? — говорит Ирен. Или она мне подмигивает, или что-то попало ей в глаз. — Что наши родители знакомы.
Как мне объяснили, мамин врач-ортопед — брат отца Ирен. Вряд ли мы росли по соседству.
— Удивительно, — соглашаюсь я.
— Я переехала сюда в связи с работой и никого толком не знаю.
— Это огромный город, — на автомате отвечаю я, хотя в душе не очень в это верю. Движение здесь и правда сумасшедшее, а поскольку что ни день кто-нибудь из-за чего-нибудь протестует, то борьба за идеалы становится непреодолимым препятствием, когда необходимо своевременно куда-то приехать, а все дороги заблокированы. — Уверен, что мама мне говорила, но я, простите, запамятовал… Чем вы занимаетесь?
— Я квалифицированный закройщик бюстгальтеров, — отвечает она. — Работаю в универмаге «Нордстром».
— Квалифицированный, — повторяю я. Интересно, где учат на закройщика бюстгальтеров? Ставят ли оценки: «5», «4», «3», «2»? — Похоже, у вас совершенно… уникальная работа.
— Только неудобная, — замечает Ирен и смеется. — Уловили?
— Угу. Да.
— Когда-нибудь я смогу делать то, что мне по-настоящему нравится.
— Маммографию? — пытаюсь угадать я.
— Нет, хочу стать репортером в зале суда. Они в фильмах такие стильные. — Она улыбается мне. — А я знаю, чем вы занимаетесь. Мама мне рассказала. Совсем как Хамфри Богарт.
— Да нет. Наш отдел — это не Касабланка, всего лишь бедный пасынок Министерства юстиции. И Парижем у нас даже не пахнет. У нас и кофемашины-то нет.
Она недоуменно моргает.
— И скольких нацистов вы поймали?
— Понимаете, тут дело непростое, — отвечаю я. — Мы выиграли дела ста семи нацистских преступников. До настоящего времени шестьдесят семь депортировали из США. Но не все шестьдесят семь из этих ста семи, потому что не все они граждане Америки — с математикой следует быть аккуратнее. К сожалению, лишь несколько из депортированных или выданных преступников предстали перед судом — от себя могу лишь пристыдить Европу. Трое подсудимых предстали перед судом в Германии, один в Югославии и один в СССР. Из этих пятерых трое были осуждены, один оправдан, а слушание по делу последнего отложили по медицинским показаниям и подсудимый умер до окончания процесса. Еще до создания нашего отдела одна нацистская преступница была выслана из США в Европу, где ее судили, признали виновной и посадили в тюрьму. В настоящее время у нас в производстве пять дел и еще по многим персоналиям проводится расследование и… У вас глаза стеклянные.
— Нет, — отвечает Ирен. — Я просто ношу контактные линзы. Правда. — Она нерешительно продолжает: — Но разве люди, которых вы преследуете, не древние старики?
— Древние.
— Значит, они уже не такие проворные.
— Мы охотимся на них не в буквальном смысле слова, — объясняю я. — Они совершили ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.
— Да, но это было так давно…
— И тем не менее не утратило важности, — отвечаю я.
— Вы так говорите, потому что еврей?
— Нацисты уничтожали не только евреев. Они истребляли и цыган, и поляков, и гомосексуалистов, и душевнобольных, и инвалидов. Каждый должен вносить лепту в дело, которым занимается мой отдел. Иначе что гарантирует Америка людям, совершающим геноцид? Что они могут избежать наказания, если пройдет достаточно времени? Что они могут прятаться за нашими кордонами и никто их даже по руке не ударит? Мы каждый год ежедневно депортируем сотни тысяч нелегальных эмигрантов, которые виновны лишь в том, что просрочили визу или приехали без надлежащим образом оформленных документов, — а люди, которые замешаны в преступлениях против человечества, могут остаться? И тихо-мирно здесь умереть? И быть похороненными на американской земле?
Я не осознавал, насколько разгорячился и повысил голос, пока сидящий за соседним столиком мужчина не начал медленно, но уверенно аплодировать. К нему присоединились еще несколько посетителей за столиками. Я вжался в кресло, пытаясь стать невидимым.
Ирен протянула руку и переплела свои пальцы с моими.
— Все в порядке, Лео. Если честно, я даже нахожу это сексуальным.
— Что именно?
— Как ты умеешь пользоваться голосом. Словно флагом размахиваешь.
Я качаю головой.
— Я не какой-то хвастливый патриот. Я тот, кто делает свою работу. Просто устал защищать то, чем я занимаюсь. И дела эти не имеют срока давности, ничто не кануло в небытие.
— Да нет, кануло. Я к тому, что эти нацисты ведь не прячутся у всех на виду.
Я не сразу понимаю, что она перепутала значения слов «кануть» и «скрываться». В то же время я вспоминаю Джозефа Вебера, который, по словам Сейдж Зингер, несколько десятков лет именно это и делал — прятался у всех на виду.
Подходит официантка с бутылкой вина и наливает мне в бокал для пробы. Я держу вино во рту, киваю в знак одобрения. В этот момент, если честно, я бы одобрил даже самогон, если бы только в нем содержалась нужная доля алкоголя.
— Надеюсь, мы не весь вечер будем обсуждать историю, — беззаботно щебечет Ирен, — потому что в истории я не сильна. Я к тому, что разве не все равно, что Колумб открыл Америку, а не Вест-Хэмптон?
— Вест-Индию, — бормочу я.
— Да какая разница! Местное население, скорее всего, было не таким сволочным.
Я наливаю себе вина и гадаю, доживу ли до десерта.
Либо у моей мамы хорошо развито шестое чувство, либо еще при рождении она имплантировала мне микрофон — иначе откуда она знает, когда я ухожу и прихожу? Только так я могу объяснить, как ей удается позвонить, независимо от обстоятельств, именно в тот момент, когда я вхожу в дверь.
— Здравствуй, мама, — приветствую я, включая громкую связь и даже не удосужившись взглянуть на определившийся номер.
— Лео, неужели так сложно было вести себя прилично с этой милой девушкой?
— Эта милая девушка в состоянии сама о себе позаботиться. И ей совершенно не нужен такой парень, как я.
— Неужели можно определить, что вы не подходите друг другу, после одного несчастного ужина? — возражает мама.
— Мам, она думает, что Кочинос[17] — это название животного.
— Лео, не у всех, как у тебя, была возможность получить хорошее образование.
— Это проходят в школе, в одиннадцатом классе! — восклицаю я. — Кроме того, я был с ней предельно любезен.
На другом конце провода повисает молчание.
— Правда? Значит, ты был настолько вежлив и предупредителен, что не схватился за мобильный и не сказал ей, что звонят с работы и тебе нужно бежать, потому что поймали Джона Диллинджера?
— В свою защиту могу сказать, что ужин к тому моменту длился уже два часа, а мы еще основное блюдо не доели.
— То, что ты адвокат, вовсе не означает, что ты можешь перекрутить любую историю. Я твоя мать, Лео, и знаю тебя как облупленного.
— Ладно. А: это просто ужас! Б: может, вы с Люси позволите мне самому выбирать, с кем ходить на свидания?
— Мы с твоей сестрой хотим, чтобы ты был счастлив. Разве это преступление? — спрашивает она. — К тому же, если мы будем ждать, пока ты выберешь, с кем пойти на свидание, приглашения на твою свадьбу я дождусь только у «Сыновей Авраама». Так называется кладбище, где похоронен мой отец.
— Отлично! — восклицаю я. — Проверь, что указала правильный адрес. — Я убираю трубку от уха и нажимаю кнопку на клавиатуре. — Звонок по второй линии, — вру я.
— В такое время?
— Это из эскорт-службы, — шучу я. — Не хочу заставлять «кошечек» ждать…
— Лео, ты хочешь моей смерти, — вздыхает мама.
— Кладбище «Сыновья Авраама». Запомнил, — отвечаю я. — Люблю тебя, мама.
— Я тоже тебя люблю, — заверяет она. — Так что же мне сказать своему ортопеду насчет Ирен?
— Если она не перестанет носить каблуки — заработает бурсит, — говорю я и вешаю трубку.
В моем доме все по-спартански. Столешницы из черного гранита, диваны покрыты серыми фланелевыми покрывалами. Мебели мало, и вся она современная. У кухонных шкафчиков голубоватая подсветка, отчего сама кухня напоминает центр управления полетом в НАСА. Моя квартира похожа на жилище, где уютно чувствовал бы себя холостой игрок Национальной футбольной лиги или юрист компании. За внешний вид квартиры отвечает моя сестра, Люси, дизайнер по интерьерам. Она сделала здесь ремонт, чтобы вытянуть себя из депрессии после развода, поэтому я не могу прямо сказать ей, что эта квартира кажется мне слишком стерильной. Как будто я некий организм в пробирке, а не человек, который чувствует вину, когда кладет ноги на черный лакированный кофейный столик.
Я снимаю галстук и расстегиваю рубашку, потом аккуратно вешаю костюм в шкаф. Прозрение номер один в холостяцкой жизни: никто, кроме тебя, не отдаст твой костюм в чистку. Если оставляешь его валяться смятым в ногах на кровати, а сам каждый день работаешь до десяти вечера — все подумают, что ты напился.
В одних широких трусах и майке я включаю стерео — сегодня вечер джаза Дюка Эллингтона — и нахожу свой ноутбук.
Само собой разумеется, если бы я остался в Бостоне заниматься корпоративным правом — и кто знает, возможно, я был бы в восторге от этого интерьера! — жизнь была бы более захватывающей. Я бы судачил с клиентами, вместо того чтобы читать подготовленные Женеврой отчеты о наших подозреваемых. Видит Бог, я откладывал бы в кубышку на старость гораздо больше денег. Возможно, в углу дивана у меня сейчас лежала бы, свернувшись клубочком, девушка по прозвищу Кошечка. Несмотря на все опасения моей мамы, я счастлив. Не могу даже представить, что я занимался бы чем-то другим и эта другая работа приносила бы мне большее удовлетворение.
Изначально я попал в наш отдел, когда он еще назывался отделом специальных расследований. Мой дедушка, ветеран Второй мировой войны, всю жизнь потчевал меня историями об этой войне. В детстве моим самым ценным сокровищем была немецкая каска, которую он мне подарил. Внутри каски имелось темное пятно, и дед клялся, что это остатки мозга. (Мама, испытывая непреодолимое отвращение, однажды ночью, пока я спал, убрала каску из моей комнаты и так и не сказала мне, что с ней сделала.) Поступив в университет на юридический факультет и решив «подстелить соломки» на будущее, я устроился на практику в отдел специальных расследований. Я намеревался набраться опыта в юриспруденции, который мог бы отразить в своем резюме, а вместо этого получил дело всей жизни. Каждый, кто работал в этом отделе, оставался там по велению сердца, потому что искренне верил, что занимается чрезвычайно важным делом. И плевать на всех Патриков Бьюкененов[18], которые полагают, что США выбрасывает деньги на ветер, преследуя людей, которые уже настолько стары и дряхлы, что не представляют угрозы для населения.