Черты лица Джозефа заметно расслабляются. Глаза наполняются слезами.
— Но фотография…
— Она ничего не значит. Откуда мне знать, что там вообще вы? Может, вы купили ее в Интернете.
— Понимаю. — Джозеф поднимает на меня глаза. — Первое, что вам необходимо обо мне знать, — говорит он, — это мое настоящее имя.
Если Джозефу и кажется странным, что через несколько минут я вскакиваю и прошу разрешения воспользоваться его ванной комнатой, он никак это не комментирует. Наоборот, направляет меня по коридору в небольшую уборную, в которой стены оклеены обоями в пестрых цветочках столистных роз и стоит маленькое блюдце с декоративным нераспечатанным мылом.
Я открываю воду и достаю из кармана мобильный телефон.
Лео Штейн берет трубку после первого же гудка.
— Его зовут не Джозеф Вебер, — приглушенно говорю я.
— Слушаю.
— Это я, Сейдж Зингер.
— Почему вы шепчете?
— Потому что сижу у Джозефа в ванной комнате, — отвечаю я.
— Я подумал, что, возможно, его зовут не Джозеф…
— Верно. Его имя Райнер Хартманн. В конце две «н». И дату рождения он тоже назвал. Двенадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого года.
«Как у фюрера», — сказал он.
— Следовательно, ему девяносто пять, — говорит Лео, произведя несложные подсчеты.
— Мне казалось, вы говорили, что искать их никогда не поздно.
— Не поздно. Девяносто пять — лучше, чем усопший. Но откуда вам знать, что он говорит правду?
— Я не знаю, — отвечаю я. — Но вы узнаете. Пробейте по базам данных и посмотрите, что всплывет.
— Все не так просто…
— Ничего сложного. Где ваш историк? Попросите его узнать.
— Мисс Зингер…
— Послушайте, я сижу в туалете старика! Вы же уверяли, что, зная имя и дату рождения, найти человека намного проще.
|
|
Он вздыхает.
— Посмотрим, что можно сделать.
Пока жду, я сливаю воду в туалете. Дважды. Я уверена, что Джозеф или Райнер — как он там желает, чтобы его называли! — сейчас гадает, не провалилась ли я в унитаз. Или, может, он думает, что я купаюсь в его раковине.
Минут через десять я вновь слышу голос Лео.
— Райнер Хартманн был членом нацистской партии, — говорит он.
Я чувствую странную эйфорию оттого, что имя совпало, а еще какую-то тяжесть, потому что это означает, что человек по ту сторону двери принимал участие в массовых истреблениях людей. Наконец я выдыхаю:
— Значит, я была права.
— Факт того, что его имя есть в Берлинском документационном центре, не означает, что его можно законно прижать к ногтю, — говорит Лео. — Это только начало.
— И что дальше?
— Дальше по-разному бывает, — отвечает Лео. — Что еще вы можете выяснить?
Я чувствую приставленный к горлу нож.
Слышу, как он разрезает мою кожу, как на грудь капает липкая горячая кровь. Он опять набрасывается на меня, хватает за горло. Единственное, что мне остается, — ждать, когда вонзятся его острые как бритва зубы. Я знаю, что последует дальше.
Я слышала множество историй об упырях, что восставали из мертвых и прогрызали льняной саван в поисках крови, которая придала бы им сил, потому что собственной крови у них больше не было. И эти твари ненасытны … Я слышала истории, а теперь знаю, что это правда.
Клыки не вонзались, кровь никто не пил. Он сожрал меня и понес к краю смерти, на обрыв, откуда скользнул в вечность. Значит, так выглядит ад: медленный безмолвный крик. Нет сил пошевелиться, нет голоса, чтобы произнести хоть слово. Только обострилась реакция на прикосновения, запахи и звуки, когда он разрывал мою плоть. Он стукнул меня головой о землю: один раз, второй. У меня закатились глаза, и темнота упала, как гильотина…
|
|
Меня что-то неожиданно, рывком поднимает. Я вся в поту, щеки у меня в муке, на которой я спала, ожидая, пока поднимется тесто. Но грохот продолжает стоять у меня в голове. Я хватаю себя за горло, с облегчением почувствовав, что оно целое и гладкое, и опять слышу, что кто-то стучал в дверь моего домика.
В дверях стоит мужчина с золотистыми глазами, его силуэт резко выделяется в лунном свете.
— Я мог бы печь для вас хлеб, — говорит он. Голос у него глубокий и приятный. С акцентом. Интересно, откуда он родом?
Я все еще в полудреме и не понимаю его.
— Меня зовут Александр Любов, — представляется он. — Я видел вас в деревне. Уже знаю о вашем отце. — Он смотрит поверх моего плеча на багеты, разложенные на льняной скатерти, словно солдаты в строю. — Днем я должен следить за братом. Он нездоров, если его оставить без присмотра, может навредить себе. Но и работу мне искать нужно. Я мог бы работать по ночам, когда он спит.
— А когда же вы сами будете спать? — задаю я вопрос, который, словно стрела, рассекающая туман, проносится у меня в голове.
Он улыбается, и я перестаю дышать.
— А кто говорил, что мне нужен сон?
— Я не могу вам платить…
— Довольствуюсь тем, что есть, — отвечает он.
Я думаю о том, как устала. О том, что сказал бы отец, узнав, что я пустила постороннего человека в его булочную. Вспоминаю Дамиана и Баруха Бейлера и то, чего каждому из них от меня нужно.
|
|
Говорят, что лучше иметь дело с дьяволом, которого знаешь, чем с тем, которого не знаешь вообще. Об Александре Любове я не знала ничего. С чего бы мне соглашаться на его предложение?
— А потому, — отвечает он, как будто подслушав мои мысли, — что я вам нужен.
Джозеф
Я никогда не отзовусь на второе имя. Мне хочется думать, что я никогда не был тем человеком.
Но это неправда. Внутри каждого из нас одновременно живет и чудовище, и святой. Вопрос только в том, кого мы откормим сильнее и который из двоих сожрет другого.
Чтобы понять, кем я стал, вы должны знать, откуда я родом. Мы с семьей жили в Вевельсбурге, к северо-востоку от Бюрена недалеко от Падерборна. Отец мой был машинистом, а мама хранила домашний очаг. Мои самые первые воспоминания — то, как мама с отцом ссорятся из-за денег. После Первой мировой войны инфляция вышла из-под контроля, и родительские сбережения, которые они прилежно откладывали все эти годы, в одно мгновение перестали что-либо стоить. Отец только-только получил наличными страховку за десять лет, а на вырученную сумму уже и газету нельзя было купить. Чашка кофе стоила пять тысяч марок, буханка хлеба — двести тысяч марок. Я помню, как мальчишкой бегал с мамой встречать отца в день зарплаты, а потом мы сломя голову неслись по магазинам за покупками. Очень часто в магазинах были пустые полки. Потом меня с братом, Францем, отправляли на рассвете на фермерские поля в окрестностях Вевельсбурга, и мы воровали с деревьев яблоки и выкапывали картофель.
Конечно, страдали не все. Некоторые еще раньше вложили деньги в золото. Некоторые спекулировали тканями, мясом, мылом и другими товарами. Но большинство немцев со средним уровнем дохода, такие, как моя семья, разорились. Веймарская республика — обновленное после войны государство — принесла нам настоящую беду. Родители мои все делали правильно — усердно работали, делали накопления — и что в итоге? Выборы за выборами… Казалось, никто не знает ответа.
Я рассказываю вам об этом потому, что все удивляются: «Как к власти могли прийти нацисты? Как Гитлер мог обладать такой безраздельной властью?» Знаете, что я вам отвечу? Отчаявшиеся люди часто поступают так, как никогда бы в обычной ситуации не поступили. Если вы обратитесь к доктору и тот скажет, что у вас неизлечимое заболевание, скорее всего, вы выйдете из кабинета в совершенно расстроенных чувствах. И когда вы поделитесь этой новостью с друзьями, то, возможно, кто-то из них скажет: «Знаешь, у меня был приятель, которому тоже ставили такой диагноз, а доктор Икс его вылечил». Может, доктор распоследний шарлатан или берет два миллиона за консультацию, но я готов биться об заклад, что вы тут же ему перезвоните. И не имеет значения ни то, насколько вы образованны, ни то, что все это выглядит абсурдно, ибо человек готов хвататься и за соломинку надежды.
Национал-социалистическая рабочая партия Германии и стала такой соломинкой. В Германии ничего не работало. Так почему бы не попытаться? Они обещали вернуть людям рабочие места. Аннулировать Версальский договор. Вернуть немецкие территории, утраченные во время войны. Вернуть Германии ее законное место.
Когда мне было пять лет, Гитлер попытался захватить власть — Мюнхенский пивной путч, но по ряду причин потерпел поражение. Однако неудача стала для него уроком: устраивать революцию нужно не силой, а законными методами. Во время суда над Гитлером в 1924 году каждое сказанное им слово попало в газеты — первая массированная пропаганда национал-социалистической партии.
Как видите, я ни слова не говорю о евреях. Потому что большинство из нас даже не знали, кто это такие. Из шестидесяти миллионов жителей Германии только пятьсот тысяч были евреями, но даже они называли себя немцами, а не евреями. Однако антисемитизм жил и процветал в Германии задолго до появления Гитлера. В нас разжигали антисемитизм в церквях, рассказывая, как две тысячи лет назад евреи убили нашего Господа. Совершенно очевидно, что мы не могли относиться к евреям как к добрым инвесторам, у которых, похоже, были деньги, чтобы вложить их в хиреющую экономику, в то время как больше денег ни у кого не было. А скормить нам мысль о том, что именно евреи виновны во всех проблемах Германии, было совершенно не сложно.
Любой военный скажет вам: чтобы сплотить разрозненные группы, необходимо, чтобы у них появился общий враг. Так поступил и Гитлер, когда в 1933 году пришел к власти и стал канцлером Германии. Этой идеей пронизана вся философия партии нацистов — все свои обличительные речи он направлял против тех, кто придерживался левых политических взглядов. К тому же нацисты указывали на связь между евреями и левыми, евреями и преступлением, евреями и непатриотическим поведением. Поскольку люди и так ненавидели евреев по религиозным и экономическим причинам, дать им еще один повод для ненависти труда не составило. Поэтому, когда Гитлер уверяет, что самая большая угроза для Германии заключается в посягательстве на чистоту немецкой расы, и призывает любыми силами сохранить ее избранность, у нас вновь появляется повод для гордости. А сложить два и два — и получается еврейская угроза. Евреи хотят смешаться с этническими немцами, поднять собственный статус и этим лишить Германию господства. Нам, немцам, необходим лебенсраум, жизненное пространство, чтобы стать великой нацией. Места, куда расти, не было, выбор оказался невелик: ты либо идешь на войну завоевывать территорию и уничтожать людей, представляющих угрозу для Германии, либо ты не этнический немец.
К 1935 году, когда я уже повзрослел, страна вышла из Лиги наций. Гитлер объявил, что Германия вновь собирает армию, что было запрещено после Первой мировой войны. Разумеется, если бы другие государства — Франция, Англия — вмешались и остановили его, того, что последовало дальше, могло и не случиться. Но кому хотелось так быстро снова ввязываться в войну? Проще было находить рациональные объяснения происходящему, заверять, что он забирает назад то, что раньше и так принадлежало Германии. И за короткое время в моей стране опять появились рабочие места — на заводах по производству снаряжения, оружия, самолетов. Люди зарабатывали не так много денег, как раньше, и работали намного больше, но все-таки уже могли содержать семьи. К 1939 году «жизненное пространство» Германии простиралось до реки Саар, Рейна, Австрии, до горных хребтов Судет и Чехии. И наконец, когда немцы вошли в Гданьск, Польша, Англия и Франция объявили войну.
Расскажу немного о своем детстве. Родители страстно желали, чтобы у их детей жизнь была намного лучше их собственной, — и, по их разумению, ключ к этой лучшей жизни лежал в образовании. Люди, которые научились правильно вкладывать деньги, уж точно никогда не окажутся в подобной жуткой нужде. И несмотря на то, что умом я не блистал, родители захотели, чтобы я сдал экзамены в гимназию, где давали самое лучшее образование в Германии и выпускники непременно поступали в университеты. Конечно, очутившись в гимназии, я постоянно ввязывался в драки и паясничал — готов был на что угодно, чтобы скрыть, что учеба здесь мне не по зубам. Родителей каждую неделю вызывали к директору, потому что я не справился с очередным заданием или потому что подрался с другим учеником.
К счастью, у моих родителей имелась другая звездочка, вокруг которой можно было вращаться, — мой брат Франц. На два года младше меня, Франц был прилежным учеником и всегда сидел, погруженный в книги. Он что-то карябал в своих тетрадках, которые прятал под матрас и которые я постоянно воровал, чтобы досадить ему. В них было множество непонятных мне образов: утонувшая из-за несчастной любви девушка, покачивающаяся на поверхности осеннего пруда; подгоняемый голодом олень, пробирающийся по снегу к одинокому желудю; пламя, возникшее в душе и охватившее тело, кровать и весь дом. Он мечтал изучать поэзию в Гейдельберге, и родители поддерживали его устремления.
А потом в один день все начало меняться. В гимназии устроили соревнование, чтобы посмотреть, какой класс первым на сто процентов вступит в гитлерюгенд. Хочу вам напомнить, что в 1934 году вступать в юношескую военизированную организацию «Гитлерюгенд» еще не считалось обязательным. В те годы это была общественная организация вроде американских бойскаутов, с одним отличием — мы клялись в верности Гитлеру как его будущие солдаты. Под руководством старших товарищей мы собирались после занятий, а по выходным дням ходили в поход. Мы носили форму, похожую на форму СС, на лацкане нашивка — руна, символизирующая победу. Мне к пятнадцати годам уже надоело сидеть за партой и нравилось проводить время на улице. Я начал побеждать в спортивных состязаниях. У меня была репутация задиры, но на самом деле половину кровавых драк я затевал с теми, кто называл Франца неженкой и трусом.
Я отчаянно хотел, чтобы выиграл мой класс. И не потому, что как-то по-особому был предан Гитлеру, а потому, что местным фюрером гитлерюгенда стал герр Золлемах, чья дочь Инга была самой красивой девочкой, какую мне доводилось встречать. Она была похожа на Снежную королеву своими платиновыми волосами и голубыми глазами и даже не знала о моем существовании. И я понял, что есть возможность это исправить.
Для подведения итогов соревнования учитель написал на доске имена всех учеников и стал стирать одно за другим имена тех мальчиков, которые вступили в гитлерюгенд. Одни вступили под давлением сверстников, другие — по велению отцов. Но больше десятка человек вступили в организацию потому, что я лично припугнул, что в противном случае изобью их на школьном дворе.
Мой брат отказался вступать в гитлерюгенд. В его классе не вступили только двое — он и еще один мальчик. Все понимали, почему не вступил Артур Гольдман: он просто не мог. Когда у Франца спросили, почему он поставил себя в один ряд с жидом, он ответил, что не хочет, чтобы его друг Артур чувствовал себя изгоем.
Пару недель спустя Артур перестал посещать школу и больше в ней не появлялся. Отец посоветовал Францу вступить в гитлерюгенд и завести новых друзей. Мама взяла с меня обещание присматривать за братом на собраниях.
— Франц не такой сильный, как ты, — говорила она. Она боялась, что он не выдержит поход в лес, простудится, не найдет общего языка с другими мальчиками.
Но впервые в жизни ей не приходилось волноваться обо мне. Потому что оказалось, что для гитлерюгенда я образцовый ребенок.
Мы ходили в походы, пели, занимались гимнастикой. Нас учили строиться, как солдат. Моим любимым занятием был Wehrsport — военные марши, штыковые бои, метание гранат, рытье окопов, ползание под колючей проволокой. Благодаря этим занятиям я уже чувствовал себя солдатом. Я проявлял такой энтузиазм, что герр Золлемах сказал моему отцу: однажды из меня вырастет образцовый офицер СС. Разве можно придумать более приятный комплимент?
Чтобы проверить нас на прочность, проводились Mutproben — испытания мужества. Даже те, кто боялся, были вынуждены делать то, что приказано, поскольку в противном случае клеймо труса прилипло бы к человеку, не отмоешь. Нашим первым заданием было взобраться по отвесной стене замка без страховки. Некоторые мальчики рванули вперед, но Франц замешкался, и мне пришлось задержаться с ним, как и велела матушка. Когда один из парней упал и сломал ногу, тренировки прекратили.
Через неделю в качестве проверки на прочность герр Золлемах завязал группе глаза. Сидящий рядом Франц крепко ухватился за мою руку.
— Райнер, — прошептал он. — Мне страшно.
— Просто делай то, что тебе приказывают, — сказал я ему, — и скоро все закончится.
Я пришел к тому, что стал видеть в этом новом образе мыслей замечательную сторону — как ни смешно, но больше не приходилось думать самому. В гимназии у меня не хватало ума, чтобы самому давать правильный ответ. В гитлерюгенде мне этот правильный ответ подсказывали, и пока я, как попугай повторял, меня считали гением.
Мы сидели в искусственной темноте, ожидая команды. Герр Золлемах прохаживался перед нами.
— Если фюрер прикажет сражаться за Германию, как вы поступите?
— Будем сражаться! — закричали мы хором.
— Если фюрер прикажет умереть за Германию, как вы поступите?
— Умрем!
— Чего вы боитесь?
— Ничего!
— Встать!
Мальчики постарше выстроили нас в ряд.
— Сейчас вас отведут в здание с бассейном, в котором нет воды. Вы будете повторять клятву верности Гитлеру и прыгнете с трамплина. — Герр Золлемах задумался. — Если Гитлер прикажет прыгнуть со скалы, как вы поступите?
— Прыгнем!
У нас были завязаны глаза, поэтому мы не знали, кого из пятнадцати первого подтолкнут к трамплину. И вдруг я почувствовал, как из моей руки вырывают руку Франца.
— Райнер! — крикнул он.
Наверное, в тот момент я не думал ни о чем, кроме маминой просьбы позаботиться о младшем брате. Я сорвал с глаз повязку и как сумасшедший побежал к парням, которые тащили моего брата в здание.
— Ich gelobe meinem Führer Adolf Hitler Treue, — кричал я, проносясь мимо герра Золлемаха. — Ich verspreche ihm und den Führern, die er mir bestimmt, jederzeit Achtung und gehorsam entgegen zu bringen … («Я обещаю быть верным моему фюреру, Адольфу Гитлеру. Я обещаю ему и всем тем командирам, которых он надо мной поставит, безграничное послушание и уважение…»)
И не глядя я прыгнул.
Уже кутаясь в колючее коричневое одеяло, в промокшей до нитки одежде, я признался герру Золлемаху, что просто позавидовал тому, что брат первым удостоен чести доказать свою преданность и смелость. Именно поэтому я вклинился перед ним.
В бассейне вода была. Немного, но достаточно. Я понимал, что никто не допустит того, чтобы мы прыгнули и убились. Но, поскольку всех в здание вводили по одному, всплеска мы не слышали. Однако я знал, что Франц услышит, потому что уже находился на краю бассейна. И поэтому смог бы прыгнуть.
Но герра Золлемаха не так легко было убедить.
— Твоя любовь к брату достойна восхищения, — сказал он мне. — Но фюрера ты должен любить больше.
Остаток дня я намеренно избегал Франца. Вместо этого без удержу играл в охотников и индейцев. Все разделились на отряды по цвету нарукавных повязок и охотились за соперниками, чтобы сорвать с них повязки. Часто игры перерастали в настоящие драки, подобные забавы должны были нас закалить. Вместо того чтобы защищать брата, я его просто игнорировал. Когда Франца втаптывали в грязь, я не спешил его поднимать. Слишком пристально следил за нами герр Золлемах.
Для Франца все закончилось разбитой губой, синяками на левой ноге и отвратительной царапиной на щеке. Я знал, что мама считает виноватым меня. И тем не менее, когда мы возвращались в сумерках домой, он толкнул меня плечом. Помню, что булыжная мостовая была все еще теплой от дневной жары. Всходила полная луна.
— Райнер, — просто сказал он. — Danke [21].
В следующее воскресенье мы встретились в спортзале и готовились к боксерским спаррингам. Идея заключалась в том, чтобы выбрать победителя из группы в пятнадцать человек. Герр Золлемах пригласил посмотреть Ингу с подружками, он прекрасно понимал, что мальчики в присутствии девочек будут больше хорохориться. Он объявил, что победитель получит специальную награду.
— Фюрер говорит, что физически сильные люди с твердым характером намного ценнее для völkisch [22], чем хилые интеллектуалы, — заявил герр Золлемах. — Вы физически сильные люди?
Я точно знал, что один мой орган точно здоров. Я чувствовал это каждый раз, когда смотрел на Ингу Золлемах. Губы у нее были розовые, как конфеты, и, держу пари, такие же сладкие. Она сидела на скамейке, а я наблюдал, как поднимаются и опускаются пуговицы на ее кофточке. Думал о том, как содрать всю эту одежду и коснуться кожи — белой, как молоко, нежной, как…
— Хартманн! — прорычал герр Золлемах. Мы с Францем вскочили оба. На секунду он удивился, но потом его лицо расплылось в улыбке. — А почему бы и нет? — пробормотал он. — На ринг. Оба.
Я взглянул на Франца, на его узкие плечи, мягкий живот, на надежду в его глазах, которая рассеялась, когда он осознал, чего от нас хочет герр Золлемах. Я пролез между канатами, надел шлем, перчатки. Проходя мимо брата, я прошептал:
— Ударь меня.
Инга позвонила в колокольчик, чтобы мы начинали, и убежала к подружкам. Одна из них указала на меня пальцем, и Инга подняла голову. На одно восхитительное мгновение, когда наши взгляды встретились, мир вокруг остановился.
— Бокс! — поторопил герр Золлемах.
Остальные парни улюлюкали, а я продолжал ходить вокруг Франца с поднятыми руками.
— Бей меня, — опять прошептал я.
— Не могу.
— Schwächling! [23] — крикнул один из парней. — Перестань вести себя как девчонка!
Я вполсилы ударил брата правой рукой в грудь. Казалось, весь воздух вышел из его тела, когда он сложился пополам. За моей спиной раздались одобрительные возгласы.
Франк с ужасом посмотрел на меня.
— Дерись! — заорал я брату.
Я молотил воздух перчатками, отдергивая руки, чтобы они не коснулись его тела.
— Чего вы ждете? — закричал герр Золлемах.
И я с силой ударил Франца. В спину. Он упал на колено. Кто-то из девочек на скамье охнул. Францу все-таки удалось встать. Он размахнулся и нанес мне удар левой в челюсть.
Не знаю, с чего меня перемкнуло. Наверное, из-за того, что меня ударили и мне было больно. Или потому, что на нас смотрели девочки, на которых я хотел произвести впечатление. А может, из-за науськивания остальных. Я принялся избивать Франца, наносить ему удары по лицу, животу, почкам. Снова и снова, удар за ударом, пока его лицо не превратилось в кровавое месиво и, упав на пол, он не начал харкать кровью.
Один из парней постарше запрыгнул на ринг и поднял мою перчатку — чемпион-победитель. Герр Золлемах похлопал меня по спине.
— Вот это, — сказал он остальным, — воплощение отваги. Вот так выглядит будущее Германии. Heil Hitler! Sieg heil!
Я отсалютовал в ответ. Как и другие парни. За исключением моего брата.
В моей крови бурлил адреналин, я чувствовал себя непобедимым. Мне выставляли противника за противником, и все падали. После стольких лет наказаний за то, что я в школе давал выход своему нраву, меня за это хвалили. Нет, меня превозносили.
Тем вечером Инга Золлемах вручила мне награду, а через пятнадцать минут за спортзалом у меня случился первый настоящий поцелуй. На следующий день мой отец позвонил герру Золлемаху. Его очень тревожили раны, полученные Францем.
— У вас талантливый сын, — объяснил герр Золлемах, — особенный.
— Да, — ответил отец. — Франц всегда отлично учился.
— Я сейчас говорю о Райнере, — сказал герр Золлемах.
Понимал ли я, что такая жестокость — это плохо? Даже в тот первый раз, когда жертвой стал мой брат? Я тысячи раз задавал себе этот вопрос, и ответ был всегда один: конечно. Тот день стал самым трудным, потому что я мог бы сказать «нет». С каждым разом становилось все легче, потому что если бы я не делал этого снова и снова, то вспоминал бы свой первый раз, когда не мог сказать «нет». Снова и снова повторяйте одно и то же, пока это не станет казаться правильным. В итоге не останется даже чувства вины.
Я пытаюсь сказать вам одно: сегодня подобное утверждение тоже справедливо. Это может быть любой. Думаете: «Я? Нет, никогда!» Но при определенных обстоятельствах мы поступаем так, как меньше всего от себя ожидаем. Я всегда знал, что делаю. И ради кого. Я отлично это знал. Потому что в те ужасные, восхитительные мгновения я был тем, кем мечтал стать каждый.
Александр работал у меня уже неделю. Мы обменивались шутками, но чаще всего он приходил печь хлеб, когда я ложилась спать; когда просыпалась, чтобы отнести буханки на рынок, он как раз снимал свой белый фартук.
Однако иногда он ненадолго задерживался, и я выходила чуть позже. Он рассказал мне, что его брат родился с пленкой на лице, ему не хватало воздуха. Их родители умерли от чумы в словацком местечке Гуменна, и вот уже десять лет он заботится о Казимире. Он объяснил, что расстройство Казимира (так он это называл) привело к тому, что он ел то, что не следовало — камни, грязь, ветки, — поэтому за ним постоянно нужно было следить, если он не спит. Александр поведал мне о местах, где жил, о каменных замках, пронзающих небеса, о шумных городах, где ездят повозки без лошадей, как будто ими управляют привидения. По его словам, они нигде надолго не задерживались, потому что люди чувствуют себя неуютно рядом с его братом.
Александр стал печь хлеб. Мой отец всегда полагал, что такое призвание — признак удовлетворенной души. «Нельзя накормить других, если сам постоянно голоден», — говаривал он мне, и когда я рассказала об этом Александру, тот засмеялся. «Я не был знаком с твоим отцом», — признался он. Он всегда оставался в своей белой рубашке с длинными рукавами, как бы жарко ни становилось в кухне, в отличие от моего отца, который, бывало, в изматывающую жару раздевался до майки. Он двигался с такой грацией, как будто работа булочника — это танец. Я хвалила его темп, и Александр признался, что давным-давно уже работал булочником.
Еще мы говорили о звонящих по усопшим колоколах. Алекс спрашивал меня, что говорят в деревне, где обнаружили новых пострадавших. В последнее время нападения стали происходить уже в самой деревне, а не только в ее окрестностях. Одну проститутку нашли прямо у дверей салона практически с оторванной головой; останки школьного учителя, который направлялся на занятия, были обнаружены у подножия статуи основателю деревни. Поговаривали, что зверь как будто играет с нами.
— Говорят, — однажды сказала я Александру, — что это может быть и не животное.
Алекс оглянулся через плечо. Пекарскую лопату он держал в самом сердце печи.
— Ты о чем? Кто же еще мог это сделать?
Я пожала плечами.
— Какое-то чудовище.
Вместо того чтобы рассмеяться, как я ожидала, Алекс уселся рядом со мной, большим пальцем ковыряя трещинку в деревянном столе.
— Ты им веришь?
— Все чудовища, которых я встречала, были людьми, — ответила я.
Сейдж
— Держите, — протягиваю я Джозефу стакан воды.
Он пьет. После трехчасового практически непрерывного монолога голос у него охрип.
— Очень любезно с вашей стороны.
Я молчу.
Джозеф смотрит на меня поверх стакана.
— Вы начинаете мне верить, — говорит он.
Что я должна ответить? Слушая, как Джозеф рассказывает о своем детстве, о гитлерюгенде с такими подробностями, которые может знать только тот, кто это пережил, — да, я начинаю верить в то, что он говорит правду. Но мне почему-то не по себе слушать, как Джозеф, которого знает и так любит этот город, рассказывает о времени, когда он был совершенно другим человеком. Только представьте, что мать Тереза призналась бы, что в детстве сжигала на костре кошек!
— Удобно, не правда ли, списывать причины своих ужасных поступков на приказы других? — говорю я. — Вина от этого меньше не становится. Сколько бы человек ни кричали, чтобы ты прыгал с моста, всегда можно развернуться и уйти.
— Почему я не отказался? — задумчиво произносит Джозеф. — Почему не отказались многие из нас? Потому что нам так отчаянно хотелось верить в то, что говорил Гитлер. Верить, что наше будущее гораздо лучше настоящего.
— Если только у вас вообще есть это будущее, — бормочу я. — Мне известно о шести миллионах людей, у которых его не стало.
Я чувствую, как у меня при виде Джозефа, который спокойно сидит в своем кресле и пьет воду, как будто и не начинал рассказывать историю о невероятных ужасах, все внутри переворачивается. Как человек может быть таким жестоким к другим? И не душат же его слезы, не мучают кошмары, не трясет от ужаса содеянного!
— Разве вы можете желать смерти? — не сдерживаюсь я. — Вы же уверяете, что верующий человек. Вы не боитесь Страшного суда?
Погруженный в свои мысли Джозеф качает головой.
— У них был такой взгляд иногда… Они не боялись, когда другие нажимали на спусковой крючок, даже если оружие было направлено прямо на них. Казалось, они бегут прямо на дуло. Сначала я не мог этого понять. Разве можно не хотеть прожить еще хотя бы один день? Разве может человеческая жизнь быть таким дешевым товаром? А потом я стал понимать: когда живешь в аду, смерть кажется избавлением.