Мэри по дороге в булочную завозит меня домой, хотя я и уверяю, что мне лучше поехать с ней на работу. Когда я оказываюсь дома, меня охватывает чувство тревоги. Мне кажется, что я не выдержу очередной беседы с Джозефом. Я не хочу с ним разговаривать, пока не переговорю с Лео.
Я хочу выбросить Джозефа из головы, поэтому решаю испечь то, что требует неусыпного внимания, — бриоши. Это кондитерская аномалия: тесто для бриошей на пятьдесят процентов состоит из масла, но вместо того, чтобы превратиться в кирпич, из него получается сладкая, тающая во рту, воздушная выпечка. Еще сложнее выпекать их в такой жаркий, влажный день, как сегодня, потому что все ингредиенты должны быть холодными. Я даже миску для замешивания и нож для теста засовываю в холодильник.
Я начинаю с того, что, пока замешивается тесто, взбиваю масло. Потом маленькими порциями добавляю масло в чашу миксера. Это мой самый любимый момент. Тесто не знает, что делать со всем этим маслом, и начинает расслаиваться. Но со временем ему удается вновь стать единой шелковистой массой.
Я выключаю миксер, отрываю кусочек теста размером со сливу и медленно начинаю его растягивать, чтобы проверить консистенцию, — тесто становится прозрачным. Я помещаю его в контейнер, плотно закрываю пластмассовой крышкой, ставлю на стол и начинаю убирать в кухне.
Звонок в дверь.
Неожиданный звук пугает меня. Обычно днем дома меня не бывает, а по ночам в двери никто не звонит. Даже Адам — у него есть свой ключ.
Я ожидаю увидеть почтальона или посыльного, но мужчина, который стоит на пороге, не носит форму. На нем мятый пиджак и галстук, хотя на улице почти тридцатиградусная жара. У него черные волосы, щетина и глаза орехового цвета. И рост у него под метр девяносто.
— Сейдж Зингер? — уточняет он, когда я открываю дверь. — Я Лео Штейн.
Совсем не таким я его представляла, и не только внешне. Я тут же качаю головой, чтобы прикрыть волосами лицо, но вижу, что уже поздно. Лео смотрит на меня так, как будто может видеть сквозь завесу волос.
— Откуда вы узнали, где я живу? — удивляюсь я.
— Вы шутите? Мы же работаем в Министерстве юстиции. Мне известно даже то, что вы ели на завтрак.
— Правда?
— Нет конечно.
Он улыбается, чем еще больше сбивает меня с толку. Мне казалось, что такие, как он, редко улыбаются. Я думала, что после всего услышанного он уже забыл, как это делается.
— Можно войти?
Не знаю, как следует вести себя в подобных ситуациях. Могу ли я вообще отказаться его впускать? Но не совершила ли я чего-то предосудительного? А может, за мной и Джозефом следили скрытые камеры? Или мне грозит опасность?
— Первое, что вы должны сделать, — это начать спокойно дышать. Я здесь для того, чтобы помочь, а не арестовывать вас, — говорит Лео.
Я поворачиваюсь боком, чтобы он не мог видеть обезображенной половины моего лица.
— Что-то не так? — спрашивает он.
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Потому что вы вывернули шею так, как я, когда заснул за письменным столом. Потом целую неделю не мог выпрямить шею, так она затекла.
Я собираюсь с духом и встречаюсь с ним взглядом. Ладно, пусть глазеет!
— Ох, — негромко произносит он, — такого я не ожидал.
У меня такое чувство, будто мне дали пощечину. Большинство вежливых людей никак не комментируют мои шрамы. Если бы Лео промолчал, я могла бы сделать вид, что он ничего не заметил.
— Глупо, но я представлял вас с карими глазами. А не с голубыми, — говорит он.
Я замираю с открытым ртом.
— Хотя мне очень нравятся голубые, — добавляет Лео. — Вам идет голубой.
— И это все, что вы можете сказать? — отвечаю я. — Честно?
Он пожимает плечами.
— Если вы полагали, что я с воплями убегу, потому что у вас на лице пара едва заметных серебристых шрамиков, как у киборга, — жаль, но мне придется вас разочаровать.
— Как у киборга?
— Послушайте, мы с вами едва знакомы, но, похоже, вы слишком зациклены на своей внешности. Она интересует меня гораздо меньше, чем то, что вы сообщили о Джозефе Вебере.
При упоминании Джозефа я трясу головой, чтобы в ней прояснилось.
— Я разговаривала с ним вчера. Он совершил столько ужасного…
Лео лезет в потертый портфель и достает оттуда папку.
— Знаю, поэтому я и решил, что пришло время нам познакомиться, — отвечает он.
— Но вы говорили, что я буду беседовать с одним из ваших историков…
Его шею заливает краска.
— Я был неподалеку, — говорит он.
— Вы приехали в Нью-Хэмпшир по своим делам?
— В Филадельфию, совсем рядом, — отвечает он.
До Филадельфии восемь часов на машине. Я отступаю назад, приглашая его войти.
— В таком случае, — говорю я, — вы, должно быть, проголодались.
Лео Штейн не может оторваться от бриошей. Первая партия вышла из печи невероятно воздушной. Я подаю их теплыми с вареньем и чаем.
— М-м-м… — восхищается он, блаженно прикрыв глаза. — Никогда ничего подобного не пробовал!
— В Вашингтоне нет булочных?
— Не знаю. Мой рацион состоит из дрянного кофе и бутербродов из автомата.
Предыдущие два часа я посвятила тому, что пересказывала Лео все, что открыл мне Джозеф. Между делом я формовала бриоши, придавая им традиционную форму, смазывала яйцом и выпекала. Мне проще разговаривать, когда руки заняты. С каждым словом, что слетало с губ, мне становилось легче. Лео что-то записывал в своем блокноте. Внимательно разглядывал вырезку, которую я незаметно спрятала в карман перед уходом от Джозефа, и снимок из вевельсбургской газеты, на котором он ест мамин торт.
А на мне он даже повторно взгляд не задерживал.
— Вы намерены пообщаться с ним лично? — интересуюсь я.
Лео поднимает на меня глаза.
— Пока нет. У вас установился контакт. Он вам доверяет.
— Он доверился мне, потому что хочет получить от меня прощение, — говорю я, — а не для того, чтобы я выдала его полиции.
— Прощение — из сфер нематериальных. А наказание — из области права, — заявляет Лео. — Одно не исключает другого.
— Значит, вы бы его простили?
— Я этого не говорил. Если хотите знать мое мнение, это не в моей власти и не в вашей. Прощение — слепое подражание Богу.
— Как и наказание, — вставляю я.
Он приподнимает бровь и улыбается.
— Разница в том, что Бог никогда не испытывает ненависти.
— Удивительно, что вы верите в Бога после встречи с таким количеством злых людей.
— Разве можно в него не верить, когда видел столько выживших? — изумляется Лео. Он вытирает рот салфеткой. — Значит, вы видели его татуировку, — уточняет он.
— Я видела отметину, где могла быть эта татуировка.
— Где? — Лео сгибает руку. — Покажите мне.
Я касаюсь левого бицепса в области подмышки. Через хлопчатобумажную ткань рубашки ощущаю тепло его кожи.
— Вот здесь. Похоже на ожог от сигареты.
— Там действительно наносили группу крови солдатам СС, — подтверждает Лео. — Что мы пока имеем по делу? Он утверждает, что в сорок первом году служил в Первой пехотной бригаде СС, а после сорок третьего работал в Освенциме.
Он открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого мужчины в нацистской форме, с черепами на погонах кителя. Это мог быть Джозеф, но точно я сказать не могу. «ХАРТМАНН РАЙНЕР», — читаю я, пытаясь разглядеть снимок, пока Лео достает его из конверта. На нем угловатым почерком написан адрес, который я прочесть не могу, и стоят буквы «АВ»[32] — скорее всего, группа крови. Лео быстро закрывает папку — наверное, это секретная информация — и выкладывает фото рядом с газетным снимком.
— Возникает вопрос: тот ли это человек?
На первом фото Джозеф еще юноша, на втором — взрослый мужчина. Качество обоих снимков, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
— Не знаю. Неужели это имеет значение? Я имею в виду, если сходится все остальное из его рассказов.
— Как сказать, — отвечает Лео. — В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный Суд постановил, что все, кто охранял нацистские концлагеря, принимали участие в происходящем там, — включая массовые казни, если мы говорим об Освенциме-2. В судебном решении упоминалось о суде, который несколько лет назад проходил в Германии, когда во время процесса один из подсудимых заявил, что если немецкие власти намерены осудить его, то им следует осудить всех, кто служил в лагере. Ведь он функционировал по цепочке: каждое звено выполняло свои обязанности — в противном случае машина уничтожения остановилась бы. Поэтому все в Освенциме — от охранника до бухгалтера — виновны в том, что там происходило, уже потому, что они знали, что творится за проволокой. Взгляните на это с такой стороны. Скажем, вы с приятелем решили убить меня прямо в моем кабинете. Пока ваш парень станет гоняться за мной с ножом, вы будете стоять и держать дверь, чтобы я не сбежал. Вас обоих посадят за убийство первой степени, ведь речь идет только о распределении обязанностей между сообщниками.
— У меня нет парня, — признаюсь я. Оказывается, признаться в этом вслух легче, чем я ожидала, и сердце мое не рвется из груди, а кажется, что я становлюсь невесомой, как будто сделана из гелия. — У меня был парень, но все… — Я пожимаю плечами. — В любом случае… Он не станет убивать вас в вашем кабинете.
Лео заливается краской.
— Похоже, сегодня ночью я могу спать спокойно.
Я откашливаюсь.
— Значит, нам необходимо доказать, что Джозеф служил в Освенциме? — уточняю я. — И одного его признания недостаточно?
— Все зависит оттого, насколько можно доверять его словам.
— А почему суд может решить, что он врет?
— А почему люди лгут? — отвечает мне Лео. — Он старик… У него старческий маразм… Он мазохист… Кто знает? Пока нам даже неизвестно, был ли он там. Он мог прочесть книгу и пересказать вам ее содержание. Это вовсе не означает, что это его собственная история.
— Несмотря на то, что у вас есть дело, на котором значится его имя?
— Он уже однажды назвался вымышленным именем, — замечает Лео. — Это может быть очередная выдумка.
— Как нам тогда удостовериться, что он настоящий Райнер?
— Есть два пути, — отвечает Лео. — Он будет продолжать вести с вами задушевные беседы и в итоге проговорится о том, что есть в этом досье, — это секретная информация СС, ее не узнаешь, пересматривая канал «История». Или нам нужен очевидец, который помнит его по лагерю. — Он касается газетной вырезки и фотографии с регистрационной формы нацистской партии. — Человек, который может точно сказать, что эти двое — один и тот же человек.
Я смотрю на бриоши, уже не горячие, но ароматные и теплые. На мраморную столешницу капнуло варенье. Бабушка рассказывала, как отец любил загадывать ей загадку: «Что нужно разломить, чтобы собрать семью вместе?»
Хлеб, разумеется.
Я вспоминаю об этом и, хотя и не религиозна, молюсь о том, чтобы она меня простила.
— По-моему, я знаю человека, который может помочь, — признаюсь я.
— Говори, что хочешь, — возразил Дамиан. — Я только пытаюсь тебя уберечь.
Я открыла дверь, потому что ждала Алекса, и увидела на пороге капитана. Я сказала ему, что занята, и не солгала. На этой неделе дела пошли лучше. Мы не успевали выпекать багеты, чтобы удовлетворить спрос. Мои булочки были вкуснее, чем все, что когда-либо пек отец. Алекс шутил, что он знает секретный ингредиент, но никогда не признается мне, что это. По его словам, тогда никакого секрета не останется.
Теперь я слушаю, как Дамиан читает мне нотации в кухне.
— Упырь? — удивляюсь я. — Это всего лишь сказки.
— На пустом месте они не возникли бы! А какое еще можно найти объяснение? Домашний скот — это одно, Аня. Но это… это чудовище охотится на людей.
Конечно, я слышала об упырях. О живых мертвецах, которые, не обретя покоя, вставали из своих могил и питались кровью живых. Упырь, если придется, будет пожирать и собственную плоть.
Старуха Сэл, которая торгует на городской площади корзинами, слишком суеверна. Она даже близко не подходит к черной кошке, бросает соль через плечо, а в полнолуние носит одежду навыворот. Это она прожужжала всем уши, что наш городок держит в страхе упырь, — она начинала нашептывать о нежити, как только мы выставляли свой товар на рынке. «Их можно увидеть в толпе, — говорила она. — Они живут среди нас, у них красные щеки и губы. После смерти они завершают свое перевоплощение. Если это произошло, уже ничем не поможешь. Единственный способ убить упыря — отрубить ему голову или вырвать сердце. Единственный способ защитить себя — глотнуть его крови».
Я не обращала внимания на болтовню старухи Сэл и не буду обращать внимания на Дамиана. Я скрестила руки на груди.
— И чего ты от меня хочешь?
— Говорят, что можно поймать упыря, если отвлечь его, — объясняет Дамиан. — Если он увидит узел, то должен его развязать. Если будет лежать кучка семян, он должен будет их пересчитать. — Дамиан протянул руку у меня над головой, взял пакет с ячменем и рассыпал его на столе.
— А с чего бы это упырю заходить ко мне в булочную?
— Возможно, — ответил Дамиан, — он уже здесь.
Я не сразу поняла, о чем он. А поняв, разозлилась.
— Только потому, что он не местный, на него проще повесить всех собак? Потому что он не сидел с тобой за одной партой в школе, как твои дружки-солдаты, или потому, что он по-другому произносит слова? Он не чудовище, Дамиан. Он просто другой.
— Ты на самом деле в этом уверена? — не сдается он, прижимая меня к стенке кирпичной печи. — Его приезд совпал с убийствами.
— Он всю ночь здесь, а днем дома, с братом. Когда бы у него было время совершать все то, в чем ты его обвиняешь?
— Ты всегда рядом с ним, когда он работает? Следишь за ним? Или спишь?
Я открыла рот, чтобы достойно ответить. На самом деле я все больше и больше времени проводила с Алексом в кухне. Рассказывала ему об отце, о Барухе Бейлере. Он поведал мне, что хотел стать архитектором, хотел строить дома — такие высокие, что, если стоять на верхнем этаже, кружится голова. Часто я засыпала прямо за столом, но потом всегда просыпалась в собственной кровати — меня спящую переносил туда Алекс.
Иногда мне казалось, что я намеренно сижу с ним допоздна, потому что знаю, что он отнесет меня в постель.
Я принялась сметать ячмень со стола в ладонь, но Дамиан схватил меня за руку.
— Если ты так уверена, почему не оставишь ячмень и не посмотришь, что произойдет?
Я подумала об Алексе, вспомнила его руки на своей шее, когда он зашивал мне рану, и смело посмотрела Дамиану в глаза.
— Ладно, — ответила я.
Тем вечером я не ждала Алекса в кухне. Я даже не спустилась, когда он вошел. А когда он негромко постучал в дверь моей спальни, сказалась больной и заявила, что хочу отдохнуть.
Но я солгала. Я представила, как он отвлекся на ячмень, как начал раскладывать зерна по кучкам. Представила кровь на его руках и то, как его рот наполняется слюной.
Я так и не смогла заснуть, поэтому зажгла свечу и тихонько пошла по коридору в кухню.
Через деревянные двери я чувствовала исходящий от печи жар. Если привстать на цыпочки, можно заглянуть в щель в двери. Всю кухню я, конечно, не увидела бы, но, возможно, разглядела бы Алекса, как обычно, за работой, и это развеяло бы мои худшие опасения.
Мне прекрасно был виден разделочный стол, на котором Дамиан рассыпал ячмень.
Но сейчас все зернышки были сложены в строгом порядке, одно к одному.
Дверь распахнулась так неожиданно, что я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свечка выпала из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась было за ней, но Алекс погасил пламя ногой.
— Шпионишь за мной?
Я с трудом поднялась с пола и покачала головой. При этом я не могла отвести взгляда от сложенного аккуратными рядами ячменя.
— Я немного отстаю с выпечкой, — сказал Алекс. — Когда приехал, нужно было привести все в порядок.
Я заметила, что предплечье у него перебинтовано, на повязке проступила кровь.
— Ты ранен?
— Пустяки.
Он был так похож на человека, с которым я вчера смеялась, когда он изображал местных пьяниц. Он был так похож на человека, который подхватил меня на руки, когда я увидела, как по полу пробежала мышь, и отказалась заходить в кухню, пока не убедилась, что грызун пойман.
Сейчас он был так близко, что я чувствовала запах его мятного дыхания, видела зеленые прожилки в расплавленном золоте его глаз. Я сглотнула.
— Ты тот, кто я думаю?
Он даже глазом не моргнул.
— А разве это имеет значение?
Когда он меня поцеловал, я почувствовала, что пропала. Я оторвалась от земли, меня распирало изнутри, мне было досадно, что между нами есть кожа — и я не могу стать еще ближе. Я вцепилась в него, мои пальцы скользнули ему под рубашку. Он обхватил мою голову руками и нежно — так нежно, что я даже не почувствовала! — укусил меня.
У меня во рту и у него на губах была кровь. Она имела металлический привкус, словно боль. Я отстранилась от него, впервые испив саму себя.
Оглядываясь назад, могу только вспомнить, что он увлекся так же, как увлеклась я. В противном случае он почувствовал бы приближение Дамиана, который вломился в дом с солдатами, наставившими на нас штыки.
Лео
Мы лично встречаемся с теми, кто правдоподобно рассказывает о предполагаемых нацистах, чтобы убедиться, что эти люди не сумасшедшие. Через пару минут можно сказать, насколько ваш информатор уравновешен и вменяем, или им движет злоба и зависть, либо он параноик, либо просто безумен.
Через несколько минут после знакомства с Сейдж Зингер я знал одно: она не пытается выдумать этого Джозефа Вебера, никакой выгоды оттого, что его посадят, она не получит.
Она невероятно ранима, потому что вся левая щека ее от самой брови рассечена шрамом.
И еще: из-за упомянутого шрама она понятия не имеет, что невероятно сексуальна.
Я ее понимаю, честно, понимаю. Когда мне было тринадцать, у меня появились ужасные угри — клянусь, из-за одного прыща возникло еще несколько. Меня стали дразнить «Колбаса пепперони» или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. Когда фотографировали класс для школьного альбома, я так нервничал, что таким меня запечатлят навечно, что усилием воли вызвал рвоту, чтобы остаться дома. Мама уверяла, что когда я стану старше, то научусь не судить о книге по обложке, — практически именно это и подразумевает моя работа. Но иногда, глядя в зеркало, даже через столько лет я вижу того испуганного подростка.
Держу пари, что, глядя на свое отражение в зеркале, Сейдж кажется, что все гораздо хуже, чем на самом деле видят окружающие.
Чаще всего с теми, кто звонит в наш отдел, встречается Женевра, я встречался с информаторами только два-три раза. Это были евреи лет под восемьдесят, которые продолжали видеть лица своих палачей в каждом, с кем им доводилось встречаться. И ни одно из этих заявлений не подтвердилось.
Сейдж Зингер не восемьдесят. И она не лжет.
— Ваша бабушка, — переспрашиваю я, — она пережила войну?
Сейдж кивает.
— А почему за все наши четыре предыдущие беседы вы ни словом об этом не обмолвились?
Я никак не могу решить, хорошо это или плохо. Если бабушка Сейдж захочет и сможет опознать в Райнере Хартманне офицера из Освенцима-Биркенау, появится прямая связь между материалом, собранным Женеврой, и информацией, которую Сейдж выведала у подозреваемого. Но если Сейдж каким-либо образом настроила бабушку против подозреваемого — например, сказала, что уже имела с ним беседу, — то даже показания очевидца могут считаться предвзятыми.
— Не хочу, чтобы вы подумали, что я позвонила вам из-за бабушки. Мое решение не имеет к ней никакого отношения. Она никогда не рассказывала о своем прошлом, никогда.
Я подаюсь вперед.
— Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?
— Нет, — заверяет Сейдж. — Она даже не подозревает о его существовании.
— И она никогда не обсуждала с вами, как выжила в Освенциме?
Сейдж качает головой.
— Даже когда я спросила напрямую, она не захотела об этом говорить. — Она смотрит на меня. — Это нормально?
— Не знаю, если ли какие-то нормы в случае с выжившими на войне, — отвечаю я. — Некоторые полагают, что, раз уж они выжили, их долг — рассказать всему миру, что произошло, чтобы подобное больше никогда не повторилось. Чтобы люди помнили. Другие верят, что единственный способ выжить — это вести себя так, как будто ничего не произошло. — Я стряхиваю крошки в салфетку и отношу тарелку в раковину. И продолжаю размышлять вслух: — Я могу позвонить своему историку. Она сможет за пару часов подобрать снимки, и тогда…
— Она и с вами не станет разговаривать, — заявляет Сейдж.
Я улыбаюсь.
— Я умею очаровывать бабушек.
Она скрещивает руки на груди.
— Если вы ее обидите, я…
— Зарубите себе на носу: никогда не угрожайте федеральному агенту! И второе: не волнуйтесь. Даю слово, я не стану на нее давить, если она не захочет откровенничать.
— А если захочет? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?
Я качаю головой.
— У нас нет юридических полномочий судить нацистов, — объясняю я. — Преступления происходили за пределами Соединенных Штатов задолго до того, как мы получили экстерриториальный юридический статус. Только в две тысячи втором году в Американский Статут о геноциде была внесена поправка, которая регламентировала привлечение к ответственности неамериканцев, совершивших данное преступление за пределами США. До того этот документ касался, в основном, американских граждан, притесняющих, как и генерал Джордж Кастер[33], коренных жителей Америки. Единственное, что мы можем сделать, — это попытаться поймать его на незаконном пересечении границы и депортировать. И даже в этом случае — хотя я уже много лет добиваюсь, чтобы европейцы, следуя принципам морали, начали забирать нацистов и предавать их суду, — суд вряд ли состоится.
— Значит, все наши усилия напрасны? — спрашивает Сейдж.
— Мы делаем это потому, что ваша бабушка живет в США и мы просто обязаны обеспечить ей душевный покой.
Сейдж долго и пристально смотрит на меня.
— Хорошо, я отвезу вас к ней, — обещает она.
Есть в деле Райнера Хартманна факты, о которых Сейдж Зингер не знает.
Моя работа заключается в том, чтобы как можно меньше делиться с ней информацией, наоборот — выведывать все то, что знает она. Но даже в этом случае я не могу быть уверен, что суд соединит все точки воедино и осудит его. Я не уверен, что Хартманн проживет достаточно долго и получит по заслугам.
Пока все то, что пересказала Сейдж, — это информация, которую можно почерпнуть из американских архивов Мемориального музея «Холокост» или из книг. Военные действия и даты, военизированные формирования, карьерный путь. Даже о татуировках с группой крови можно узнать, внимательно изучая историю Третьего рейха. В жизни встречаются и более странные вещи, чем человек, который придумывает себе фальшивую биографию, каким бы невероятным это ни казалось.
Но в этом досье собраны подробности о Райнере Хартманне, которые только Райнер Хартманн — либо его непосредственное начальство и, возможно, ближайшее доверенное лицо — мог знать.
Ничего из этого Сейдж Зингер пока не упомянула.
Это может означать, что Джозеф Вебер не собирается обо всем этом рассказывать. Или Джозеф Вебер — не Райнер Хартманн.
В любом случае, если бабушка Сейдж, Минка, его опознает — это всего лишь еще один кусочек мозаики. Именно поэтому я возвращаюсь назад в Бостон — той же дорогой, что приехал из аэропорта Логана в Нью-Хэмпшир, — только сейчас рядом со мной сидит Сейдж.
— Вот так новость, — говорю я. — Еще никто в моем отделе не был настолько расстроен признанием, что потерял управление и сбил машиной оленя.
— Это случайность, — бормочет Сейдж.
— A bi gezunt. — Я поворачиваюсь к ней. — Это означает «Чтоб вы были здоровы!». Похоже, на иврите вы не говорите.
— Я не иудейка, я вам уже говорила.
Если откровенно, она спрашивала, какое это имеет значение.
— Ох, я просто подумал… — извиняюсь я.
— Моральные принципы не имеют никакого отношения к религии, — возражает она. — Можно поступать по совести и не верить в Бога.
— Значит, вы атеистка?
— Мне не нравится, когда навешивают ярлыки.
— Если вы выросли здесь, то держу пари, что не веруете. Непохоже, что местная община являет собой разнообразие религий.
— Наверное, именно поэтому Джозеф Вебер так долго и не мог найти кого-нибудь из еврейской семьи, — выдвигает предположение Сейдж.
— Знаете, на самом деле это не имеет никакого значения, если вы не намерены его прощать.
Она молчит.
— Вы же не собираетесь это делать? — переспрашиваю я удивленно. — Или я ошибаюсь?
— Я не хочу. Но часть меня говорит, что он всего лишь больной старик.
— Который, возможно, совершил преступление против человечества, — отвечаю я. — И даже если он стал матерью Терезой, сделанного не изменишь. Он ждал более полувека, чтобы признаться? Это не врожденная доброта. Это отсрочка.
— Значит, вы не верите, что люди меняются? Если однажды оступились, значит, вы плохой человек?
— Не знаю, — признаюсь я. — Но мне кажется, что некоторые пятна не смоешь. — Я смотрю на Сейдж. — В городе знают, что вы из еврейской семьи?
— Да.
— И Джозеф выбрал именно вас, чтобы покаяться. Вы для него такое же безликое создание, как и любой еврей шестьдесят пять лет назад.
— Или, может быть, он выбрал меня, потому что считает своим другом.
— Вы действительно в это верите? — удивляюсь я, но Сейдж не отвечает. — Чтобы получить прощение, человек должен раскаяться. В иудаизме это называется «teshuvah ». Это означает «отвернуться от зла». А еще это не один шаг, а последовательность действий. Единичный акт раскаяния облегчает душу того, кто совершил зло, но не приносит облегчения тому, против кого это зло было направлено. — Я пожимаю плечами. — Именно поэтому евреи не ходят на исповедь и не читают молитвы по четкам.
— Джозеф утверждает, что с Господом уже примирился.
Я качаю головой.
— Примиряться нужно не с Господом, а с людьми. Грех — это не нечто глобальное. Это глубоко личное. Если ты с кем-то поступил плохо, единственная возможность все изменить — подойти к этому человеку и все исправить. Именно поэтому убийство у евреев не прощается.
Мгновение она молчит.
— К вам когда-нибудь приходили в кабинет и признавались в преступлении?
— Нет.
— В таком случае, может быть, Джозеф совсем другой, — говорит Сейдж.
— Он обратился к вам потому, что сам хотел почувствовать облегчение? Или для того, чтобы его жертвам было легче?
— Это же невозможно, — отвечает она.
— И потому вам его жаль?
— Не знаю. Может, и так.
Я сосредоточиваюсь на дороге.
— Немецкий народ выплатил миллионы долларов компенсации. Отдельным людям. Израилю. Но знаете что? Прошло почти семьдесят лет, а они так и не провели открытое заседание и не извинились перед евреями за преступления холокоста. Извинились где угодно — например, в Южной Америке. Но Германия? Союзникам пришлось силой тащить ее на Нюрнбергский процесс. Чиновники, которые помогали строить Третий рейх, остались у власти после войны, когда открестились от того, что они нацисты, и немецкий народ это проглотил. Молодежь в сегодняшней Германии, когда им рассказывают о холокосте, отмахивается, уверяя, что это давняя история. Поэтому я не думаю, что вы можете простить Джозефа Вебера. Мне кажется, что вы не сможете простить никого, кто имел отношение к холокосту. Мне кажется, вы захотите, чтобы они получили по заслугам. И попытаетесь смотреть в глаза их детям и внукам, не обвиняя их в грехах предков.
Сейдж качает головой.
— Разумеется, были немцы, которые лучше остальных, те, кто не хотел следовать тому, что говорил Гитлер. Если не видеть в них людей — не уметь прощать тех, кто просит прощения, — чем тогда вы лучше любого нациста?
— Тем, что я — человек, — отвечаю я.
***
Минка Зингер — миниатюрная женщина с такими же пронзительными голубыми глазами, как и у внучки. Она проживает в небольшом домике, у нее приходящая сиделка, которая тенью ходит вокруг своей подопечной, подавая очки для чтения, трость или свитер еще до того, как Минка надумает их попросить. Вопреки всем опасениям Сейдж, Минка заинтригована нашим знакомством.
— Расскажите-ка еще раз, — просит она, когда мы устраиваемся на диване в гостиной, — где вы познакомились с моей внучкой.
— Это связано с работой, — осторожно отвечаю я. И внезапно понимаю, почему Минка так рада мне. Ей хочется, чтобы мы с ее внучкой встречались.
Не стану лукавить: от одной мысли об этом меня словно током ударило.
— Бабуля, — вмешивается Сейдж, — Лео приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мой хлеб.
— Знаете, что говорил мой отец? Настоящая любовь — как хлеб. Необходимо подобрать правильные ингредиенты, немного тепла и магии, чтобы она расцвела.
Сейдж заливается краской. Я кашляю в кулак.