С другой стороны, и это было наиболее довлеющим, мне хотелось, прежде всего, сконцентрировать внимание на глобальной проблеме – наставлениях о спасении души в последнее время. Кроме того, очень многое касалось лично меня, моей семьи и паствы.
Появилась книга в печати, можно сказать, чисто случайно (хотя, что бывает случайным – на все воля Божья!). В разговоре с одним духовным иноком я вскользь упомянул о старце и о книге пророчеств (в первоначальном варианте она называлась «Пророчества старца Антония»). Он был удивлен тем, что я ее не показываю, и убедил привести для просмотра. Когда же книгу прочли схимники и благословили на издание – она родилась вторично, уже для всех. Поэтому истинным «родителем» я считаю монашество, братьев во Христе. Слава Богу, что Русь Святая имеет их, одетых в черное, но с белыми душами, пекущихся о спасении окружающих!
Монахи стали сразу просить о передаче полного текста пророчеств. Я отказывал. Естественен вопрос о причине подобного. Я уже вначале сказал о том, что все встречи, все духовные наставления носили во многом личностный характер, любое прикосновение к ним, или открытие их, казались просто кощунством. Кроме того, интерес к книге, в том числе и нездоровый, особенно не воодушевлял на обработку для печати оставшегося материала, восстановления первоначального варианта текста.
Но вот книгу стали читать бывшие прихожане: когда-то был настоятелем в их храме. Большая часть, хотя я и издавался под псевдонимом, сразу поняли и о ком речь, и о чем. Пошли звонки, визиты, а дом наш открыт для каждого приезжающего. И я решился.
К сожалению, текст, вырезанный при подготовке первого издания, был безвозвратно утерян из-за заражения компьютера вирусом, распечатать его сразу, три года назад не догадались. Кроме того, прошло почти четыре года после последней встречи, многое, прежде всего хронология, уже забыто. Надиктовки на кассетах перемежались с проповедями, записями занятий воскресных школ для взрослых, в следствие чего определить последовательность оказалось просто невозможным. Поэтому вторая часть построена как одна беседа, хотя на самом деле она вобрала в себя разговор нескольких встреч.
Была еще одна проблема при подготовке. Первая часть писалась сразу после последней встречи, буквально через пару месяцев. Воспоминания были так живы, что удалось сохранить даже своеобразие речи старца. Во всяком случае, те, кто его знал и имел счастье общения, сразу поняли о ком речь. Сейчас, через четыре года, память многого не сохранила. Приходилось по крупицам восстанавливать бывшее.
Если что не вышло – простите! Могу заверить только в том, что все написанное – писалось не ради коммерческой выгоды, но ради спасения душ человеческих. Испрашивая ваших святых молитв:
Смиренный Александр, иерей Бога Живаго.
События и люди.
Так получилось, что после происшедшего в Верхнедонском, я забыл о дивном старце. Все шло как-то не так, от идиллии созданной в воображении перед хиротонией – пастырь на селе, тома перечитываемых книг святых отцов, опыты аскетизма, свои труды, от всего этого остались, как говорят, рожки да ножки. Но об этом лучше и не вспоминать.
Прошло время, служил я уже на другой епархии благочинным Н-го округа. Округ сложный из-за отсутствия достаточного количества духовенства. Очень большой – порядка пяти районов, но приезжали и считали себя прихожанами верующие и за пару сотен километров, из других округов. И вот однажды к нам во время отдыха после службы подъехали люди – просьба освятить несколько домов километров за сто пятьдесят от моего прихода. Стал отказываться – устал после службы, возможны осложнения с их местным духовенством... Но в глазах у людей была такая просьба, что пришлось отбросить надежды на отдых и идти переоблачаться.
Когда были отправлены требы, на обратном пути нам стали рассказывать истории об их необычном священнике – истопнике из кочегарки отце Антонии. Всю обратную дорогу мы проговорили о нем. Собственно, говорили они, а мы с матушкой только спрашивали, если что-то было непонятным. Рассказывали люди простые, поэтому и повествование их отличалось чистотой и образностью – как священник Антоний служил тайные Литургии, отпевал усопших, крестил, наставлял, венчал и т.п.
Рассказ этот в своей простоте просто завораживал. Невозможно было не погрузиться в перипетии всех жизненных искушений этого человека. Удивляло, пожалуй, одно – как он смог стать, если и не всегда любимым, то, во всяком случае, всегда уважаемым и верующими, и неверующими.
Мы сразу поняли, о ком ведется речь – не каждый день встречаешь праведника, и отнюдь не каждое место их рождает. Рассказ людей был напоен любовью и уважением. Священник-кочегар как некая гранитная глыба высился среди суеты и мелочности окружающего его мира! И именно эта целостность, монолитность характера так привлекала души людей к нему.
Не знаю, поймете ли вы меня, но как раз эта не поддающаяся сомнению ревность в исповедании Православия, праведность духа и вызывала наибольшие сомнения – все мы дети своего времени. А время наше – время сомнений, утери уважительного отношения к человеку, как к носителю образа и подобия Творца. Время греха, время постоянных духовных падений. Оправдание даже верующий человек ищет в одном – все вокруг грешат. Вероятно, именно это и было поводом относиться к отцу Антонию с некоторым предубеждением. Может даже не столько с предубеждением, сколько с осторожностью. Хотя и появилось в тот момент желание еще раз воочию увидеть живую легенду – отца Антония.
Встречи.
Прошло время, и мы встретились. Я не буду пытаться восстановить хронологию, последовательность встреч – в книге о пророчествах достаточно ясно все сказано. Важно, что встреча состоялась. Была возможность не только спокойно рассмотреть старца, его келию, но и вести неторопливый разговор. Обаяние личности подвижника было так велико, что сомнения в пользе такой беседы быстро отпали.
Ко времени встречи со старцем у меня накопилось множество вопросов, и все они начинались со слова:
«Почему?...». Улучшив момент, я высказал ему свои недоумения. Думаю, если бы в тот момент не прозвучал вразумительный ответ, то не состоялись бы и последующие длительные беседы.
Слова старца потрясли своей простотой и ясностью: «Отче, а за чем тебе нужны ответы?! Ответ ли на эти вопросы спасет тебя, или твой ответ на вопрос Бога о содеянных грехах, отец Александр?! Милый ты мой, отбрось все и перестань мучаться! Не во благо это. Вспомни святых подвижников первых времен христианства – они не хотели и слушать о мире, а не то, чтобы увлекаться рассматриванием язв его, потому и спасались.
И вопросы твои, уж прости отче, лучше изменить: после слова «почему...» ставить не «то и то плохое происходит», а «почему мы грешим? почему мы сотворяем неугодное Богу?»».
Старец откинулся на подушки, глаза были полузакрыты, а длинные тонкие пальцы равномерно перебирали потертые четки. От постоянного употребления они казались уже не вязанными, а точеными из какой-то черной кости.
Залог спасения.
Я хотел тихонько удалиться, но старенький гнутый стул скрипнул, и отец Антоний открыл глаза:
«Убегаешь?! Чай, не обидел тебя, отче? Останься, побудь – ты ведь не очень доволен ответом, а надо разобраться. Не хочу оставлять тебя недоуменным.
Кажется, все просто, ты сам, мню, не раз говорил в проповедях о подобном. Трудно другое, трудно принять это сердцем, душой, трудно веру свою выразить делами. Вот сидели мы и тянули «лямку» лагерной жизни. Не год, не два, даже не десять. И знаешь, довольно много духовенства выживало и думаю, что во многом благодаря стяжанию умиротворенности, отрешенности от зла царившего вокруг. Сказали – сделал, и сделал хорошо, наказали – спаси Господи. Отобрали уголовники хлеб – Господь пропитает, а обидевших мя, прости, Господи, не ведают бо что творят! И все с молитвой, все от души. Но вот пошли в лагеря «строители коммунизма». С возмущением в душе они писали во все органы письма о совершенной в отношении их ошибке, что-то говорили о справедливости и пр. Ломались, и ломались очень быстро.
Вот и теперь мир все силы бросил в сей час на то, чтобы отвлечь человека от главного – СПасения. Самое страшное, что для этого используются темными силами и вроде бы благие цели и намерения. Кажется, каким благом было бы соединение всех православных церквей, русских, по-сути. И тут враг не дремлет. И увлекаются люди в «борьбу за истину»! Все, для спасения места уже нет! Все что-то доказывают, все сказанное подтверждают цитатами, какими-то подобными случаями из истории Византии и Руси... А где спасение?! Где борьба со своими страстями, со своим грехом?!
Вот как-то приехали ко мне люди, не первый раз приехали, называют себя духовными чадами моими. Увещевания слушают, да не слышат, а, значит, и не выполняют. Настаивая на своих правах духовных чад, они, не взирая на людей, собравшихся у кельи, и на то, что у меня была вдова, с которой мы молились и плакали об ее заблудшем сыне, вошли ко мне. Послушать – исповедники веры, щит и меч Церкви воинствующей. Но все это – в страсти, вне себя, в некоем исступлении.
Выслушал их, рассадил по стульям и стал принимать братию свою смиренную, жизнью и миром униженную. Молились и плакали с ними. Я грешный не давал советов, старался, чтоб человек сам услышал голос Господа своего. Склонил выю на исполнение святой Его воли.
Так прошло несколько часов. Недоумение сменилось у моих «чад» размышлением. Потом – молитвой, а там и слезы потекли. В конце концов – стали просить прощения и благодарить за науку! А наука-то какая - мир вам, – как сказал Спаситель! Мир в душе, как залог ее спасения. Мира нет – нет и спасения. А мир – это стремление ко спасению, отрешение от всего того, что не имеет к этому никакого отношения.
Вот твои «почему». Да, это существует, да, это весьма и весьма смущает. Но ты же не думаешь целыми днями над тем, почему на небе тучи, и не светит солнце? Так, отче? Да, холодная погода летом – это не свойственно. Но подходит осень – и это уже естественно. Кому придет в голову ругать ноябрь за холод и промозглость?! Мил ты мой человек, отец Александр, да разве мы можем знать – что сейчас на духовном дворе, то ли ноябрь, то ли декабрь?! Должно знать только то, что будет еще холоднее, будет еще большая нравственная стужа, будет... А то, что сейчас происходит – воспринимай за теплый день, за сияние солнышка. На вопросы же свои ответ получишь, только они, эти ответы, будут тебе уже не нужны...».
В силу ли своего характера, или наболевшего, я не унимался и опять спросил старца: «Ну, и все же, отец Антоний, как быть, как поступать мне, священнику?». Ответ был на первый взгляд прост, но думаю я над ним и по сию пору: «А не поступаться, батюшка! Ты же говорил в Верхнедонском, мне сказывали, что Бог и в городе, и в пустыне Один и Тот же. Захочет – даст, захочет – нет! Не поступайся, вот тебе и ответ. Нет в природе, сотворенной Господом, примера, когда можно было бы столкнуться с нечистотой и не понести на себе печати этой грязи. Говорил мне один ученый человек, что когда выходят люди из джунглей, они несут на себе запах тления. Какие бы сапоги ты не одел, но, пройдя по скотному двору, и сам выпачкаешься, и запах дурной приобретешь. Сторонись греховного навоза, отче!
Вот сейчас говорят – все сотворено Господом. Да, только продукты тления не суть сотворенные, но являются результатом грехопадения – смерть едим, смертью и заканчиваем. А продукты этого соприкосновения со смертью – жизнь, только не для нас, а для растений. Господь даже это обращает к нашему благу. Нам же о смерти напоминает лишь запах животных отходов.
Оставь ты свои «почему», отче, ты ведь знаешь, хоть понаслышке, от. Алексия. Праведник! Молитвенность, исповедничество, постничество, любовь... Какой был человек! Я с ним в лагерях познакомился, да какой там познакомился – сошлись мы с ним, как две части одной разбитой вещи. Потомственный священник, потомственный! Что-то века до XIII он всех предков своих знал, все несли крест Христов. Наградной наперсный крест принимал он из рук самого императора-мученика. Страстотерпец и к руке у батюшки приложился – любил царь Николай благословение брать у простого, не столичного духовенства. А тот молодой еще, да стушевался, ну, на колени перед императором! А может, душа восчувствовала, что рядом с мучеником обретается.
Так вот, пришел Алексий из лагерей. Казалось все – и судимость сняли, и времена полегче, хоть как-то люди жить стали, а не бороться. Ан, нет – не принимают его на епархии. Мой сразу сказал: «Не возьму, своих проблем хватает», – правда дал денег на первое время. Другие же ходят кругами: ни да, ни нет. И вот один архиерей стал с ним разговаривать. Долго они сидели, часа два, если не больше. Я ждал Алексия в приемной, а приемная – коридор, ни табурета, ни лавочки, ноги-то у меня слабые, извелся весь. Не знаю, о чем уж шел у них разговор, но вышел он – как говорится, никакой. Была бы кровь, наверное, был бы красным. Я Алексия таким не видел, даже в лагерях. «Что такое, – спрашиваю, – что ты разошелся?». А он и отвечает, лучше б уж молчал, право слово, до сих пор его слова сверлят мозг: «Я ему говорю, простите, дескать, великодушно владыко, а Страшного суда не боитесь? А он мне: «То ли будет, толи нет, а пожить и тут хочется!»».
Но я не к тому, отче, я к тому, что через пол часа, час отошел отец Алексий, и по-прежнему перебирал свои четки в руках. Мню, что молитва была в том числе, и за сомневающегося архиерея. Алексий больше к этой теме не возвращался, а я – не спрашивал. Все вместе, бывшие лагерники, мы помогали ему, как кто мог. Где-то в середине шестидесятых он таки устроился на епархию. Хотя и тут ему пришлось на приходе претерпеть негаразды, да ты и сам это знаешь.[1] И все же батюшка служил без всяких «почему». Не наше это дело – «почему» выпытывать. Если бы лошадь, вол, а теперь – машина, спрашивали «почему», вряд ли бы что-то с места сдвинулось. Человек богообразен, не машина и не животное. Но эти «почему» и его могут низвести до ада!».
Старец – молился, я молчал. А что можно было сказать – даже чтоб просто «переварить» услышанное необходимо было время.
Истина и человеческие мудрования.
Молчание затянулось. Старец, закрыв глаза, шептал молитвы, перебирая четки. Я уже готов был и удалиться, но по опыту знал, что отец Антоний отнюдь не в дреме, а просто мне дает время для раздумий и молится, молится и о моем вразумлении.
«Видишь ли, дорогой отец Александр, – не открывая глаз, продолжил отец Антоний, – самое трудное для человека – это восприятие истины. Человеку проще принять какую-то точку зрения, или просто обсудить ее, обговорить, но только, если в ней заложен элемент человеческого же заблуждения. Ко мне тут довольно часто приходят и артисты, и ученые. Пытаясь говорить об Евангелии, они вначале переводят разговор на сравнения с изобретениями человеков – кораном, буддистскими писаниями, и только тогда разговор начинается, вроде бы как о Евангелии. Вначале желание низведения Истины до человеческих мудрствований, а потом – разговор. И оно-то понятно – как можно обсуждать Истину?! Истина требует, или призывает к поступкам в соответствии с Собой, соответствующим Себе. А вот тут и возникают все основные трудности для нас. Поговорить-то мы можем, а вот исполнять – с этим уже сложнее. Вот и придумываются теории о том, что все религии, философские течения, это как луг с разными цветами. Все должны существовать, все украшают жизнь, без этого многообразия мир обнищает.
Хитрый пример, и возразить сразу что-то трудно. Но может эти цветы не пример воплощения человеческих суемудрений, может это пример просиявших праведников в святой Истине подвизавшихся, как мыслишь? Тогда понятно становится и другое – почему при уничтожении цветов и трав, луг сразу зарастает сорняками. И не лебедой какой-нибудь, а все ядовитыми колючками!
Ревность, тобою высказываемая, нужна только в деле спасения; своего, если речь ведем о мирянине, и паствы, если говорим о пастыре. Я тебя понимаю, увы, все не так, как нам бы хотелось. Но подойди с другой стороны – вот Ветхозаветная Церковь. Казалось бы, и дух Истины в последнее время там отсутствовал, чего стоят одни только учения саддукейские[2]?! Ан нет! Для Христа все возможно и Он оживотворяет мертвое. Но, не приняв Его, оживший было мертвец опять почил...
Впрочем... – старец как-то вдруг встрепенулся, – Нет, иудаизм почил только духовно, а так не почил, он переродился едва ли не в сатанизм! Большая беда православным будет от него. И от него и от мусульманства. Это как две ноги грядущего антихриста, сейчас они вроде бы, как и спорят, порой даже дерутся. Но когда ребенок учится ходить – тоже нога за ногу заплетается, хотя этот страшный демон уже не дитя.
Вот его ноги – иудаизм и мусульманство на глазах всего мира перечат друг другу, но это они только нас вводят в заблуждение. И ты смотри, отче, как хитро враг действует – иудаизм проповедует свободу, полную свободу от заповедей Божьих, правда не для самих иудо-евреев, а для нас всех, гоев, выходцев из язычников. А мусульманство – наоборот, кажущиеся строгости, законы, и о морали что-то там говорят... Но ждут они одного и того же, и с приходом антихристовым быстро между собой договорятся. Да, тяжко вам будет, а я не доживу...
Детей жалко... Они, рожденные в похоти, без благословения и воцерковления, суть –каиниты. Сколько их пойдет на удовлетворение низменных потреб приспешников антихристовых! Вначале они будут использовать для утехи своей их тела, но дойдет дело и до блюд из них. Впрочем, и сейчас крещеные младенцы православные закалываются для жутких обрядов.
Как спасаться.
Антихрист же и слуги его будут собирательны во всех своих негодных делах. Нет такого греха на земле, кроме Богоубийства, который бы они не повторили - все будет! В том числе - и поедание себе подобных. Все будет, все.
Труднее сказать чего не будет, какая только мерзость не будет ними производиться. Что поделаешь – дыхание ада... Все греховные поступки, творимые заблудшими людьми на протяжении семи тысяч лет, все будут воспроизведены за 3,5 года правления антихриста. Все! И это будет делаться не только по тому, что сын греха есть воплощенный грех, но и чтобы увлечь всех, у кого хоть какая-то в душе червоточина есть. Есть то, за что хоть как-то можно зацепить, и зацепится, дабы увлечь в омут ада. Только тот, кто сейчас в пустыне, он и сможет спастись.
Да ты не смотри так удивленно, отче! – старец приоткрыл глаза, – Речь не о песках, а о пустыне! А пустыня она для каждого может быть в разном месте. Но для всех она в состоянии души.. Помнишь того монаха, который обижался на братию, входил в гнев и покидал очередной монастырь? Но, даже обретя полное отшельничество, он не перестал гневаться, теперь уже на вещи. Поэтому я и говорю, что обрести пустыню можно и в лесу, и в большом городе, а можно не иметь ее и в настоящей пустыне. Но без обретения пустыни – не спастись!
Хотя и понятно, что вернулся наш монах не в город, а в монастырь. Город – не лучшее место для спасения даже для мирянина, а уж для монаха тем паче. А большой город и для жизни не годится – растлевает, ибо исполнен соблазна, нечистот и духовных, и телесных. Где гордыня взлелеяла дерзкую мысль построить башню до небес? В самом большом городе того времени, Вавилоне. Где растление дошло до такого безумия, что переполнило чашу терпения Господа? В двух больших городах, Содоме и Гоморре.
Поэтому надо отрешаться от внешнего мира. И тут дело не в том, конечно же, чтобы не видеть ближних, закрывать глаза на скорби и беды ближних наших. Нет, нужно не видеть чужой грех. Это позволит не впадать в осуждение, высокомерие о своих поступках, гордыню. Кроме того, и самому лучше будет уберечься от падения. И второе, отбрасывать прилоги вражеские, стремиться не обращать на них внимания. Это еще труднее, но только исполнение всего этого и удалит нас в пустыню. Пустыню – как место, где нет ничего притягивающего взгляд, нет зримого соблазна для чувств человеческих. Кроме мыслей. Их-то, как игривых и неистовых лошадей, и надо обуздывать.
Увы, отче, сам знаешь, нет сейчас Фив, нет Синая времен Лествичника, нет и Нитрии[3]. В Нитрии, по различным оценкам, было до 300 тыс. подвижников.
Нет и пустынь, как мест особого уединения, единения молитвенного с Богом. Поэтому пустыню обрящешь только в душе, и только в ее отрешенности от мирских соблазнов, от мирского рассеяния, внимания чужому греху. Ведь когда человек внимает чужому греху, так или иначе, но он повторяет этот грех, пусть даже мысленно, но повторяет. Кем-то сотворенное рождается заново и, может быть, даже в большем неистовстве страсти. «Не судите, да не судими будете», – не стоит понимать только как ограничение на злоречие. Отнюдь. Высота Евангельских слов теряется где-то в Небесах, как нечто недоступное для полного разумения оскверненного грехом человеческого разума. Призыв к отказу видения чужих грехов, это и отеческий совет не идти стопами согрешившего.
Обсуждая чужое падение, мы сами падает, ибо смакуем грех нашего знаемого, представляя грехопадение, возрождая его в мыслях своих. В этом и сила бесовская кинематографа. Как оценивают величину таланта постановщиков этого исчадия ада – по производимому впечатлению на желающих оскверниться потреблением продукта лицедейства: заставят их смеяться или плакать – хорошо. Рыдать и хохотать начнут – еще лучше. А ведь это ни что иное, как способ заманить смотрящего в другую жизнь, где на первом месте восседает грех!
Вот тебе и пустыня. Сто лет проведи в песках, а пустыню можешь и не обрести. И в столице, «аще хощеши», можешь ее стяжать, хотя путь и будет более тернистым. Призыв же бежать в пустыню для спасения в последние времена так и следует понимать, как даже не бегство, но удаление от всего того, что предлагает нам для соблазна мир, в том числе, и прежде всего, от открытия всевозможных чужих грехов.
Я сознательно не говорю, отец Александр, познания. Нет! Чтобы заразиться простудой, отнюдь не обязательно пить чай с больным из одной чашки – достаточно поговорить с ним на близком расстоянии. Так и с грехом, человек может и не участвовать в оргиях согрешающих, но одно слышание о грехопадениях, подробности в совершении греха, уже поведет человека по пути нечестивых. И даже если не вызовет желания повторить, то одно вспамятование греха будет осквернять и разлагать душу человеков. Вспомни праматерь, змий ее именно словом соблазнил на грех.
А для исправления в последние времена уже времени не будет. Тут: да - да, нет - нет! Увы, это не тысячу лет назад, когда можно было полжизни грешить, а оставшуюся половину – каяться. Поэтому в последние времена, где только можно, будет вестись разговор о чужих грехах, будут смаковаться подробности грехопадений.
В прочем, уже даже не грехопадений, ибо это и падением не будет считаться, а только одной из форм проявления свободы. Кто-то будет защищать блуд, содомию, обжорство, кто-то будет все это ругать, видимо обличать. Но суть-то не в этом, цель всего этого адского театра – заставить людей обсуждать грех, причем, самые низменные формы его, вот что важно для соблазнителей. Они будут стремиться провести людей сквозь грязь и мерзость пусть и чужого, но греха. Уже и сейчас это есть, но дальше будет пуще. А имея в доме этих двоих соблазнителей – радио и телевизор, просто не скроешься от предлагаемых духовных нечистот.
Так праматерь наша Ева вначале просто рассматривала запрещенные к еде плоды и соблазнилась их видом. Потом же стала искать оправдание претворению греха в жизнь и рассуждала так: «Дай-ка, попробую я этих плодов, говорит же змий, что будет только лучше!» И Адам, увидя, что жена жива, также соблазнился на ослушание воле Божией. Что из этого вышло, все мы знаем, но в поступках своих мало чем отличаемся от прародителей. Вот и думает человек: «Все говорят, что это хорошо, а я еще сих поступков не познавал. Надо попробовать, или хотя бы посмотреть на других!» Да и включил телевизор, а там до воплощения греха действием уже рукой подать.
Внимать же надо Евангелию и истинному толкователю его, превносителю духа евангельского в мир – Святой Православной Церкви. Православие – идеально, ибо это Истина, это знание, данное людям Богом о Себе. Православие не может нести на себе родимых пятен язычества, человеческих мудрований, потому что это уже будет не Православие, а противление ему – протестантство. Люди, называющие себя православными, могут иметь и имеют множество родимых, переданных от давних пращуров, пятен язычества. Но именно эти-то люди и составляют всю полноту церковную, поэтому враг и стремится соделать в их душах еще большее число пятен от грехов, дабы опорочить святость Православия, Боговедения, Богопознания. Выставляя напоказ согрешения православных – соблазнять этим маловеров и просто людей, не стойких в истине.
Только пустыня. Только она может стать надежным убежищем для мятущейся души человека конечного времени. Вот ты, отче, рассказывал о бездомных на своем приходе[4]. А веди они православный образ жизни – исповедовались, причащались – вот тебе и спасение в самые страшные времена! Можно выжить? – можно! Даже не понимая этого, люди отвергли блага этой бесовской «цивилизации» (вот уж не люблю этого слова). Для них нет сомнения, выражаемого в «почему», они принимают все так, как оно есть: дождь – это дождь, а не плохая погода. Мороз – значит мороз: теплее оденься и не хули Бога недовольством за посланную стужу. Потому и Отец наш Небесный их питает и одевает, согревает и балует – по простоте их, непосредственности.
Мы же постоянно придумываем для себя массу вопросов, на которые либо вообще нет ответа, либо ответ на них для нас не полезен, не спасителен. Ум не должен отвлекать, мешать единению души с Богом, ни что не должно нас извлекать из пустыни.
Я не случайно сказал тебе – извлекать. Отвлекать – это одно, извлекать – совсем другое. Отвлечь можно от какого-то, пусть даже доброго дела, но чего-то временно творимого, скажем, от молитвы. «Я вот вижу по твоим четкам, только не обижайся, дорогой отец Александр, что часто тебя хозяйственные дела да инно что отвлекают от молитвы, а?»
Я даже сравнивать не стал четки отца Антония и свои – его буквально костяные от постоянного перебора и молитвы, а у меня на руке новенькие, не так давно купленные в Троице. Были домашние, повседневные, так сказать, но выезжая куда-то, всегда старался брать новые.
Старец, видать, понял те аргументы, которыми я руководствовался, беря в руку четки не вседневные.
«А знаешь, в первую войну фронтовые офицеры даже из знатных высокопоставленных семей не здорово любили, чтоб денщики и сапоги особо начищали, чтоб отличаться от тыловых щеголей. Но даже начищенные фронтовые не меняли на другие, на которых не было стольких набивок, натертостей от стремян, в общем, всего того, что выделяло истинного воина от ряженного в военного.
Четки – не сапоги, и подвижнику гордиться ними не след ни новыми, ни потертыми. Но последние, намоленные, они обязывают и призывают к молитве. Это некий мостик между простым принесением молитвы, от которого можно отвлечь, к постоянному молитвенному состоянию, непрекращающейся беседе с Богом. Но кольми паче извлечь – это уже действо сопротив самой основы жизни. Уже от состояния молитвенности отвлечь невозможно, можно только «извлечь», извлечь из жизни, чтобы поместить в смерть».
«Отец Антоний, но если говорить об извлечении из жизни к смерти, почему, как вы говорили, будет это извлечение и буквальным, т.е. извлечением из жизни земной. Собственно, уничтожением этой земной жизни», – спросил я.
«А ты вернись на начало, не заходи с конца. Что сказал Господь Адаму в ответ на совершенное противление установленному порядку:
«...Проклята земля за тебя; со скорбью в сердце будешь питаться от нея во все дни жизни твоей. Терние и волчцы произрастит она тебе...»(Быт. 3; 17, 18.) Земля наказывается за грех вместе с Адамом, с тем, кто совершил грех. Лишается некоей первоприродной благодати обильности плодоношения.
На первый взгляд – явная несправедливость. А глянь-ка ты отче, с другой стороны. Хороший царь правит страной, и держава его благополучна, благословенна. Приходит нечестивец – весь народ страдает. Человек же – венец всего творения. Вот от его-то похоти и рождается грех, а грехом – смерть. И смерть эта входит не только во всех человеков, но и во всю жизнь. Во всем грех и его спутница – смерть. Причем заметь, что Апостолы не говорят об этом, как о чем-то прошедшем, нет! Праведный Иаков сказал нам это, не оставляя никакого сомнения: «Сделанный грех рождает смерть» (Иак. 1; 15.) Не родил, но рождает! Апостол Павел, великий просветитель язычников, говорит немножко в иной окраске: «Возмездие за грех смерть...». Но смотри, смысл-то тот же. Дальше Апостол продолжает: «А дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем». (Рим. 6;23). Но дар этот, жизнь, оказывается нам и не нужен.
За один грех уже была проклята земля, лишилась дара родить только жизнь. Господь называет ее после падения прародителей прахом, землю, которая была прекрасна после сотворения, и Сам Творец сказал: «Хорошо».
Грехи жителей двух городов были причиной того, что земля, на которой они стояли, обращается в мертвое море, мертвое! Водоем, в котором нет жизни! Столько было греха, что это вызвало абсолютную смерть. Некоторые «паломники» наши в Израиль (они ведь в Израиль едут, а не на Святую Землю, поэтому иудеи эти туры организовывают с большой охотой) все благословение берут купаться в Мертвом море и подлечиться грязями. Лечить следствие собственных грехов – болезни, воплощенным в грязь и мертвую воду грехом ветхозаветных нечестивцев!
А ты, мил человек, думаешь, что сегодня греха меньше?! Да паче прежнего вдесятеро, в сто раз больше этой дьявольщины. Именно дьявольщины, ибо, словами Апостола же, «кто делает грех, тот от диавола». А значит и больше на земле смерти. Больше смерти, я бы сказал, –непоправимой. Смерти безысходной, ибо нет времени для вымаливания душ, попавших в ад. Поэтому и с землей будут происходить явления непоправимых трагедий.