Кто‑то осторожно тряс меня за плечо:
– Проснитесь, молодой человек. Онегин уже убил Ленского…, Я пробыл в Москве еще сутки и выехал в Дмитров. Всю дорогу меня не покидала мысль, что полковник отдал мне свой билет в театр. Зачем он сделал это? В двадцать два года бывает подчас трудно постичь и определить словами поступки, не продиктованные логикой, проследить путь душевных нюансов. Но в двадцать два года ты способен оценить их так, что и в шестьдесят они остаются живой памятью сердца…
* * *
…20‑я гвардейская воздушно‑десантная бригада готовилась к выброске в районе Днепра. Днем и ночью шли напряженные учения, максимально приближенные к боевой обстановке.
Начальник штаба бригады подполковник Пилипенко едва успел прикорнуть, как ему доложили о прибытии капитана медицинской службы.
– Зови, – услышал я грубоватый, сонный голос. Я вошел, козырнул, представился по всей форме. Подполковник окинул меня недовольным взглядом, не то досадуя на то, что явился в неурочное время, не, то потому, что не нашел во мне ни гренадерского роста, ни косой сажени в плечах. «Суровый дядька», – мелькнуло у меня, пока я, в свою очередь, не без интереса рассматривал одного из будущих своих командиров.
– Прыгал? – спросил подполковник.
– Нет.
Он зябко повел плечами и отвел взгляд в сторону, словно после моего ответа утратил ко мне всяческий интерес. Со скучающим видом взглянул в окно. Потом обернулся и снова спросил:
– А ты, капитан, знаешь, куда попал?
– В 20‑ю гвардейскую воздушно‑десантную бригаду, товарищ подполковник.
– Вот именно. В десантную. У нас тут особые дела. Прыгать придется. Не побоишься?
– Не знаю, товарищ подполковник. Не пробовал.
|
|
– Ну что ж, и это хорошо – по крайней мере честно.
Он взглянул на меня и усмехнулся:
– А ты, капитан, с характером. Водку пьешь?
– Вообще‑то…
– Так. Ясно. Сашок, – крикнул он, очевидно, ординарцу. – Выпить нам с врачом и закусить.
Он сдвинул локтем лежавшие на столе бумаги. Вошел молодой парень с флягой и тарелкой с ломтиками свиной тушенки, огурцом и хлебом.
Пилипенко плеснул водку в кружки. Кивнул:
– За твое прибытие, доктор. Будь здоров. Мы выпили.
– Ты знаешь, доктор, скажу честно, повезло тебе. У нас тут народ особый. Отличный, скажу тебе, народ. Ну сам посуди, чувство повышенной опасности требует особого мужества, особой смелости, я бы сказал, лихости. И им действительно сам черт не брат. Честные, открытые сердца. Дружба так дружба, ненависть так ненависть. Собой не торгуют, вполжизни жить не умеют. И скажу тебе откровенно, завоевать у них авторитет дело нелегкое. Понял, почему я тебя сразу спросил, прыгаешь ли? Здесь трус не уживается…
Он закурил. Лицо скрыли клубы дыма.
– У тебя‑то самого со здоровьем как? Спортом занимаешься?
– Играл в футбол и хоккей.
– Вот чудак! Чего ж ты раньше не сказал! Это ж совсем другой компот. Ну давай еще по одной.
Он позвал ординарца и приказал убрать со стола посуду. Я понял, что неофициальная часть закончилась, и поднялся. Лицо Пилипенко вновь стало холодным. Снова переходя на «вы», он произнес:
– Прыгаем завтра. В восемь ноль‑ноль у штаба бригады.
– Есть завтра в 8.00 у штаба бригады!
На следующий день ровно в восемь часов он усадил меня в свой «виллис», и мы отправились на аэродром.
|
|
…Около сотни сапог с каким‑то тупым упрямством вот уже больше двух часов месили доходившую почти до коленей грязь. Шли, как мне показалось, в той запредельной усталости, когда ее перестаешь чувствовать, когда остается ритм шагающих в ногу сапог, ритм – и ничего больше. И не приведи бог сбиться, потому что ритм этот и есть то единственное, что поддерживает тебя в этом бесконечном пути.
Шлеп… шлеп… шлеп…
Вытягиваешь из коричневато‑желтой, бурой грязи ногу и опускаешь в еще примятую предыдущей подошвой кашицу. И снова шлеп… шлеп… шлеп… Парашюты, оружие, и особенно пулеметы, которые тащат по двое, подсумки с патронами, лопатки с каждым шагом набирают вес, тянут вниз, в грязь. Шлеп… шлеп… шлеп…
Наш «виллис» обогнал их где‑то на двенадцатом километре уже при подходе к аэродрому. Там они должны были прямо с марша начать прыжки.
Пилипенко перехватил мой взгляд:
– Второй взвод Медведева и третий Шумова.
– Сколько раз в неделю им приходится вот так…
– С утра до вечера. Если не так, то по‑другому. Что смотрите, доктор? У нас не бывает легких дней. Работы хватает.
Ребята были совсем молодыми. Даже сейчас их уставшие, посеревшие лица не выглядели старше восемнадцати.
Словно угадав, о чем я думаю, Пилипенко произнес:
– Здесь должно быть не легче, а труднее, чем там, где окажутся мальчишки завтра. Так что, доктор, дого воримся сразу же: сантименты – в сторону. У вас ведь, у медиков, это бывает…
На аэродроме уже готовились к прыжкам те, кто прибыл раньше. Меня удивила непринужденность, царившая здесь. Ребята, проделавшие 12‑километровый путь с полной боевой выкладкой, выглядели на летном поле бодрее. Освоившись, я понял, что шло это скорее всего от нервного перевозбуждения.
|
|
Я с любопытством следил за приземлившимися. Лица их не отличались румянцем. Но, коснувшись земли, они изо всех сил старались приветствовать товарищей бодрой улыбкой.
Ко мне подошел Пилипенко.
– Ну что? – произнес он так, чтобы слышал только я. – Как говорится, с богом. Давайте, капитан…
И он легонько подтолкнул меня вперед.
Тогда‑то я и совершил свой первый из 153 прыжков с парашютом.
Прыгал с аэростата. Высота 450 метров. Прыгнул, по‑моему, так и не успев ни удивиться, ни испугаться. Удивился и почувствовал предательскую слабость в ногах уже на земле, когда, задрав голову, увидел высоко над собой спокойно покачивавшуюся в небе корзину. Понял, что прыгать второй раз будет куда сложнее.
Пилипенко подошел ко мне и с наигранной небрежностью коротко бросил:
– Нормально.
Сел в свой «виллис» и, захлопывая дверцу, крикнул:
– Семнадцатого прыжки с самолета…
…Потом был фронт. Карелия и Венгрия… Австрия и Чехословакия… На войне как на войне. И потому бывало всякое. Уличные бои… Переправы… Раненые, которых приходилось выносить на себе с поля боя… Контратаки, когда откладывался в сторону хирургический скальпель и брался в руки автомат… Ранения… Смерть товарищей…
Наверное, у каждого, кто воевал, есть особое качество памяти: не только отчетливо и остро помнить, но и дорожить самым трудным из пережитого. Тяжелая рана болит дольше и словно становится дороже, как та награда, которая среди всех прочих памятна особой тяжестью пережитых испытаний.
Из всех наград два ордена чаще других возвращают меня к фронтовым воспоминаниям. Орден Красной Звезды, полученный в 1944 году за форсирование Свири, и орден Отечественной войны I степени, врученный мне в 45‑м за бои в Венгрии.
Потом, тридцать пять лет спустя, прибавится еще один дорогой мне и очень «мирный» орден, которым я буду награжден за нелегкие спортивные баталии Московской олимпиады, – орден Дружбы народов.
Но в начале пути был год 1944‑й. Карелия. Место нашего первого боевого крещения…
…Не помню той напряженной тишины перед наступлением, о которой часто слышишь или читаешь. Помню работу. Трудную. Круглосуточную. Приглушенный стук топоров, визг пил, скрип бревен и скрежет металла. Готовятся к переправе лодки, маскируются орудия, вяжутся плоты.
Готовится к переправе и медицинская служба нашей военно‑воздушной бригады. Весь без исключения персонал санроты от санитаров и санинструкторов до начальника пункта медицинской помощи занят подготовкой всего необходимого для оказания помощи раненым. Упаковываются инвентарь и медикаменты, заранее заготовляются волокуши, на которых предстоит эвакуировать раненых из‑под огня. Намечаются пункты дислокации наших палаток и маршруты последующей эвакуации раненых в тыл. Еще и еще раз проверяется ору жие, необходимость применения которого ни у кого из нас, медиков, не вызывает сомнений.
Наша «медицина» переправлялась с основными силами. Все необходимое для оказания помощи раненым было тщательно сложено и упаковано, Мы будем с теми, кто сразу же должен вступить в бой. Внутренний холодок последних, томительных минут ожидания. И вот сигнал. Пора!
Переправлялись на лодках, на плотах, на всем, что способно было держаться на воде.
Вокруг плота, на котором я плыл, поднимались от пуль фонтанчики. Иногда пуля попадала в бревно, словно перочинным ножиком срезая щепку. Да и сам я в эти минуты чувствовал себя той же щепкой. Кто‑хо, оказавшись в воде, забрасывал на чужой плот автомат, держась рукой за бревна, плыл рядом.
Не доплывая до берега, бросались в воду: напряжение достигало своего предела, и хотелось только одного – почувствовать под ногами земную твердь…
Берег продолжал огрызаться автоматными и пулеметными очередями. С отвратительным шипением плюхались мины, и сотни осколков заставляли прижиматься к пахнущей сыростью и металлом земле.
Потом были окопы. Схватки за каждый метр изуродованной земли, в которую надо было въесться, вгрызться, вкопаться, врасти,*но остаться на ней – земля вздыбливалась. Она становилась вверх дном. Она проваливалась под ногами тройными линиями окопов, взъерошивалась колючей проволокой, жгла огненными жгутами пулеметных очередей из бронеколпаков, затягивала вниз вязкой топью болот, но на ней надо было удержаться во что бы то ни стало.
Медицинская служба разворачивалась в непосредственной близости от передовой. Поверьте мне, что даже в самые жаркие минуты боя ни у одного из нас Не возникало желания превратиться в изрешеченную мишень. И если все‑таки мы находились на передовой, то только благодаря той тактической необходимости дислоцировать медицинские пункты батальонов в 200–300 метрах от линии огня, о которой в свое время говорили еще Пирогов и Склифосовский. Мы, выпускники Военно‑медицинской академии, здесь, на фронте, не забыли их завета: эффективная помощь может быть оказана раненому тогда, когда нет долгой, мучительной и дающейся дорогой ценой транспортировки с потерей драгоценных минут.
Помню такой эпизод. Часть взвода санитаров‑носильщиков под минометным огнем на волокушах и носилках выносит из‑под огня раненых, а вторая часть, взяв в руки автоматы, прикрывает вынос.
Легкораненые, едва мы успевали перевязать их, снова возвращались на передовую. Собственно передовой как таковой не было. Наши палатки располагались тут же, но чаще помощь раненым оказывалась под открытым небом, под какой‑нибудь сосной или в отбитом только что окопе. Скальпель и автомат все время были рядом.
Так было в Карелии. Так будет в Венгрии и Чехословакии.
Презрение, чисто медицинское, к смерти в условиях боев не только не обесценивало в наших глазах человеческую жизнь, а, напротив, обостряло ощущение ответственности за нее.
На старой границе у реки Раменоя, в той же Карелии, я с тремя санитарами попал под минометный обстрел. Двое санитаров были убиты на месте. Я был ранен, но, как это часто бывает, в первые минуты острой боли не почувствовал. Пополз к третьему санитару, лежавшему в нескольких метрах от меня. Он тяжело хрипел. Рана была тяжелой, но он был еще жив. Обстрел продолжался, и надо было выбираться – иначе крышка. Потащил раненого на себе. Полз, прижимаясь к земле, пропахивая животом и грудью глубокую борозду. Отсиживался в вонючей болотистой хляби и снова полз. В общем, кое‑как выбрались. И только тут почувствовал сильное жжение в ноге. Но уже подбежали наши. Положили раненого на волокушу. Кто‑то сапожным ножом резал мой сапог и выливал из него кровь…
…Болота, болота, болота… Часы и сутки в зловонном испарении болот. Отсыревает белье, отсыревает и словно отделяется от костей кожа. Отсыревает и не срабатывает взрыватель. С сосен постреливают «кукушки». Интересно, находят ли сейчас туристы на берегах карельских озер линии окопов, развалины колпаков и дзотов, проржавевшую, рассыпающуюся от прикосновения колючую проволоку противопехотных заграждений, рогатки, следы завалов, спирали Бруно, поросшие травой противотанковые рвы? Все это когда‑то жило, оборонялось, стреляло, люто ненавидя нас.
…Взвод десантников при подходе к реке попадает под интенсивный обстрел. Завязывается тяжелый бой. Автоматчики пытаются обойти противника с фланга, но сделать этого им не удается. Еще несколько минут, и все будет кончено.
В нескольких метрах от Леши Пушкарева ведет огонь из пулемета Охрименко. Он пытается подавить бронеколпак. Но вдруг пулемет, захлебнувшись, замолкает. Леша подползает к нему и переворачивает на спину уже безжизненное тело Охрименко. Снова оживает бронеколпак.
Слева с отделением автоматчиков отстреливается Лешин друг Гриша Абрамов. Но отсиживаться больше нельзя. Необходимо прорваться. И, словно угадав его мысли, от земли отрывается лейтенант Медведев:
– За Родину! За Ста…
Короткая очередь откуда‑то сверху, и Медведев валится спиной в затянутую тиной хлябь. Пуля попала в голову, и тонкая струйка крови сползает по небритой щеке.
Леше показалось, что стреляли с высокой густой сосны. Пушкарев вскидывает карабин. Одновременно с выстрелом что‑то темное и тяжелое, ломая ветви, рушится вниз. Короткий вскрик… Всплеск воды…
Олонец… Ладейное поле… Большая и Железная горы…
Карелия, год 1944‑й…
Короткий отдых… Передислокация… Венгрия… Уличные бои в Варполоте. Санрота полка развернута в небольшом домике на окраине городка. Здесь линии фронта как таковой нет. Этажи, подвалы, крыши, канализационные колодцы – все стреляет, все – фронт.
Раненые пребывают непрерывно. Бои тяжелейшие, и поток этот нарастает. Саша Ефимов и командир санроты полка капитан Лубенцов еле держатся на ногах. Стекла верхнего этажа давным‑давно выбиты, и в них вместе с ветром врывается запах гари. Но мы не замечаем ни ветра, ни запаха. Носилки, носилки, носилки… Работаем уже вторые сутки. Перевязываем, обрабатываем, делаем уколы и сразу же направляем в медсанбат. Труднее с легкоранеными. Рвутся обратно.
– Слушай, браток, мои там. Пойми же, мои…
Парень протягивает руку прямо с носилок и хватает меня за полу халата:
– Слышь, доктор, ногу, как думаешь, отхватят?
– Пить принесите. Принесите попить. Да русские вы или нет!
Ефимов вытирает со лба капельки пота и смотрит на меня. А я что могу сделать? Пить этому малому нельзя. Но мучается он страшно: ранение в живот.
– Смочи ему рот. Ну и… две‑три капли… С противоположного угла несется:
– Да подойдет сюда кто‑нибудь, мать вашу так! Лубенцов спешит навстречу крику:
– Что с тобой, браток?
– Да не со мной. Парень вон кончается. Сделай хри ста ради что‑нибудь. Кореш мой. На себе вытащил… Неужто…
И так вторые сутки. Каждый их час. Каждую их минуту. Когда нервы на пределе, думаешь: лучше там, чем здесь. А там это разве не здесь? Вчера снарядом накрыло двух наших санитаров. Несли раненого. Накрыло здесь, рядом…
Потом была Чехословакия. Последние тяжелые бои. Последние часы. Последние метры. Последние жертвы…
…Отбили бункер в центре города. Не проходит и часа, как мы оказываемся в тылу у немцев. Бункер окружен со всех сторон. Лупят по нему так, что вот‑вот перепонки лопнут. Пожалуй, это крышка. Выбраться невозможно. Но и здесь не очень‑то уютно. Отстреливаемся. Так, скорей от бессильной злости. Мышеловка, черт бы ее побрал. Через четверть часа, максимум через тридцать минут, не получив ответа на свой ультиматум, немцы закидают бункер гранатами. Одним словом, влипли. Подтягиваю к себе автомат. Остальные делают то же. Но открыть огонь не успеваем. Наконец‑то срабатывает связь, и одна из наших батарей устраивает немцам такую свистопляску, что им уже не до нас.
И так то одно, то другое. С одним из санинструкторов нарываемся на немецкую колонну. Разыгрываем из себя мертвецов. Немцы повертелись, обложили нас русским матом и поспешили дальше. Май сорок пятого не располагал их к прогулкам. Встаем, отряхиваемся и продолжаем вытаскивать из‑под обстрела раненых.
Нетрудно представить себе, как дорога была для каждого из нас в эти последние дни войны собственная жизнь, как не хотелось умирать в преддверии Победы.
Но еще дороже была сама Победа…
На фронте я стал коммунистом. Там же, на фронте, во время короткой передислокации, я встретил девушку, ставшую впоследствии моей женой. И вот уже почти сорок лет мы вместе…
Почему то, что происходит с нами сегодня, память стремится обобщить, размывая границы времени и событий? А вот ТО остается словно высеченным из камня? Но ведь прошло почти сорок лет. Сорок! Жизнь целого поколения. Все помнится необычайно остро. По месяцам, неделям, иногда по часам.
Все, что случилось с каждым из нас и всеми нами после 22 июня 41‑го, спустя годы оденется в особый гранит. И ничто: ни время, ни неизбежная смена поколений, – ничто не в состоянии будет разрушить монолит нашей памяти. Потому что прежде чем стать ею, отрезок времени между 41‑м и 45‑м должен будет вобрать в себя столько лишений, страданий, так обильно пропитаться кровью, вобрать в себя такую безмерность общечеловеческой радости выстоявшей и победившей жизни, что просто не найдется ничего, что было бы прочнее и тверже белых обелисков.
Память, одетая в камень. Так называют скульптуру. Моя память – обелиск из этого камня.
Все помнится. Даты. Названия населенных пунктов, номера воинских соединений, малых и больших высот, взятых или оставленных нами. Имена, фамилии…
…Для сегодняшних восемнадцатилетних война не просто прошлое. Она почти легенда. Что ж, вполне естественно. Но ведь дело в том, что и для тех, кто ее пережил, путь к воспоминаниям тоже непрост. Сами воспоминания не тускнеют. Но дорога к ним сквозь все нарастающую толщу лет, через очень изменившийся мир по‑своему сложна. Отбирается не просто факт. Отбирается то, что может оказаться наиболее ценным, особенно полезным для тех, в чьем представлении война – «преданье старины глубокой».
Почему обо всем этом я говорю здесь, в этих записках, в основном посвященных спорту? Потому что спорт – мир, в котором я живу, – это в основном молодежь. И еще потому, что жизнь автора этих записок соединила в органически целое два понятия: «армия» и «спорт», приведя его тридцать лет назад в качестве спортивного врача под своды Центрального спортивного клуба армии.
ПРЕДДВЕРИЕ ТАЙМА
От моего дома за Северными трибунами стадиона «Динамо» до Дворца спорта ЦСКА минут двадцать хорошего «рабочего» хода. Транспортом не пользуюсь. Предпочитаю ходить пешком. Надежнее. Утренняя тонизирующая прогулка перед нелегким рабочим днем давно вошла в привычку. Как вошла в привычку ежедневная 10‑километровая пробежка. В шесть часов подъем – и «бегом от инфаркта».
Навстречу мне – толпа парней. Джинсы, гитары – все, как положено. Ребят сопровождают друзья. Меньше взрослых. Больше девушек. Гитары, переброшенные через плечо рюкзаки, спортивные сумки с надписью «Адидас» и «Олимпиада‑80». Сами парни и девушки, да и взрослые, сопровождающие ребят, бледны после бессонной ночи.
Всматриваюсь в лица парней. В них разное. Нарочитая лихость, плохо скрываемое волнение, сосредоточенность, у иных – растерянность. В ожидании автобусов сбиваются в кучки. Так теплее. Теснее.
Бренчит охрипшая за ночь гитара. Но если прислушаться к звукам и нестройно звучащим голосам, почувствуешь, что из песни что‑то успело уйти. Наверное, беззаботность. Бездумность…
Все правильно. Все естественно. Призыв есть призыв. Армия есть армия. Но эти восемнадцатилетние парни еще не отделены от того, что составляло их жизнь все эти восемнадцать лет. Слишком резок рубеж. Слишком крут поворот. Что там, за поворотом, знают понаслышке. Многое пугает. Поэтому бодро скандируют: «Только две зимы, только две весны отслужу как надо и вернусь…»
Женщина вытирает платком глаза. Вторая успокаивает ее:
– Было б из‑за чего расстраиваться. Не на двадцать пять лет ведь берут.
Вздох:
– Да разве я об этом? Может, хоть там из моего шалопая что‑нибудь сделают?
Да, придется расстаться не только с длинными волосами. С некоторыми привычками тоже. Это верно. А что делать, если слово «армия» лишь по досадному недоразумению женского рода, а все в нем от рода мужского. По своим задачам, по своим целям. По характеру служебных и чисто человеческих взаимоотношений. Вырванные из привычных и достаточно комфортабельных условий современной жизни, эти парни окажутся в условиях, прямо противоположных тем, к которым успели привыкнуть. Опека уступит место самостоятельности, всепрощенчество – требовательности и дисциплине, комфорт – дискомфорту. Да и характер должен будет измениться: эдакая юношеская гоношистость должна будет уступить место умению выполнять приказ, умению подчиняться, индивидуализм уступит место чувству настоящего товарищества. Будет трудно. Особенно в первое время. Все об этом знают, но все ли к этому готовы? Сейчас, может быть, как никогда раньше, необходимо быть подготовленным к службе в современной армии. И одним из основных моментов этой подготовки, уж вы поверьте мне, старому армейскому волку, была и останется физическая закалка. Тем, кто готовится к службе, все это необходимо иметь в виду. Почему я говорю об этом? Потому что восемнадцатилетним мальчишкам, на два года отрываемым от семьи, с первых же дней службы в армии действительно будут предъявлены высокие требования. Это и трудоспособность, и выносливость, и волевые параметры, и дисциплина, и чувство долга. И первые ступеньки этой подготовки начинаются еще до призыва. В спортивных секциях, в кружках и секциях ДОСААФ, в тренировках тела и духа, в выработке характера и воли. Вот подошел бы сейчас к этим ребятам и сказал бы им обо всем этом.
Конечно, сложно, конечно, трудно. И будет фляга воды на целый день, и марш‑бросок в жару, и тревоги по ночам, и кроссы по пересеченной, и занятия в классах, и стрельбы, и маневры… Но не надо забывать и другое. Качества, необходимые солдату, вырабатываются и формируются также и в процессе самой службы в армии. «Армейская школа» – выражение отнюдь не фигуральное. И вовсе не однозначное, если понимать его не только с точки зрения предъявляемых требований, но и как институт формирования силы, характера и воли.
Вот о чем подумалось по дороге на работу.
Сборный пункт призывников на стадионе «Динамо»… А в этом ведь тоже одна из примет быстротечности времени. По крайней мере для меня…
…Иду в ЦСКА под впечатлением встречи с призывниками. Отрезок от моего дома и дальше мимо стадиона «Динамо» к Дворцу ЦСКА – дистанция, вобравшая в себя жизнь. Отрезок пути, туго перевязавший морским узлом две моих ипостаси: армию и спорт. Все на одной прямой. Все рядом. Конечно, элемент случайности: мог жить где‑то в другом районе. Но что такое случайность, если не пересечение двух цепей, каждая из которых состоит из причин и следствий?
Случайность… В Венгрии уже после войны развернул однажды газеты. В спортивной хронике – репортаж об очередном матче на первенство страны по футболу. Читаю: «Три гола в этой игре забил В. Бобров». Он или не он? Перечитываю заметку и узнаю его не по фотографии, а по стилю игры. Так играл у нас только один человек.
Это было какое‑то удивительное, трудно передаваемое состояние.
Все вспомнилось, вспыхнуло с новой силой, отбросив к тем дням, которые казались такими далекими и безвозвратно ушедшими… Бобер жив! Значит, живы и мы! И наш Сестрорецк, и наша «бочага». Значит, все продолжается. Значит, все еще будет…
Вот такой случай…
Иду дальше все под тем же впечатлением встречи с призывниками. Вспомнилась послевоенная гарнизонная служба. Вспомнились мальчишки призыва первых послевоенных лет. Да, сегодня и служба не та, и ребята не те. Все стало много сложнее, много труднее.
Но ведь и тем, первым, было нелегко…
…После войны служба моя проходила сначала под Москвой.
А потом…
Дальний Восток, Приморский военный округ. Маршал Мерецков, командовавший округом после войны, не забыл своих десантников. Это были люди, проверенные в жестоких боях.
…Выгрузка в Уссурийске. И марш до места дислокации.
Сопки. Леса. Порывистые, пронизывающие ветры. Сорокаградусные морозы. Летом пыльные бури, жара. Богом забытые места. Но места‑то нашенские, советские.
И началась гарнизонная жизнь. Нелегкая. Послевоенная…
Я врач‑экспериментатор по парашютным прыжкам. Должность новая. Проблемы воздушно‑десантной медицины лишь в стадии первых разработок. Много неясного, как, впрочем, во всякой экспериментальной работе.
Но это ведь особого рода лаборатория. Лаборатория в полевых условиях. Подход к эксперименту, от которого зависят жизнь и здоровье человека, требует особой тщательности и точности. Причем никаких от даленных результатов. Это армия, и все проверяется тут же, на месте, в процессе воинской учебы.
Смысл этой работы? Контроль за состоянием здоровья десантников, определение переносимости парашютных прыжков, их влияние на состояние организма. Как влияют на организм прыжки с разных высот? Как переносит человек прыжки разного характера? Имеет ли значение тип самолета, с которого совершается прыжок, и различные виды парашютов? Каковы медико‑биологические и психологические параметры до, во время и после прыжка? Вопросов много. И каждый из них требует четкого ответа.
Прыжки идут днем и ночью. Прыгаю вместе с ребятами. Прыгаем в любую погоду с самолетов разного типа. Прыгаем с полной боевой выкладкой. Прыгаем со вступлением в «бой» и переходом в марш‑бросок. Прыгаем на воду, прыгаем с лыжами…
Функциональные пробы. Заборы крови. Измерение пульса, давления, веса. Все тщательнейшим образом обрабатывается, подвергается подробнейшему анализу.
Что показывают результаты? Влияние парашютных прыжков, особенно повышенной сложности, безусловно, сказывается на состоянии организма. Энерготраты велики.
Суммируются данные. Показатели с их подробным медицинским анализом систематически направляются в Управление воздушно‑десантных войск.
Сейчас я понимаю, насколько близко все это было к спорту, насколько близко приближала меня эта работа к тому, чем вскоре придется мне заниматься. Энерготраты при повышенных нагрузках, состояние организма, находящегося в экстремальных условиях, – все это вскоре станет квинтэссенцией моей работы как спортивного врача.
Но пока шла служба. Шла гарнизонная жизнь.
Подъем в 6.00. Зарядка. Завтрак и занятия. Чем занимались десантники? Строевая, огневая, физическая подготовка. Нагрузка по каждой из программ обширна и напряженна. Затем наземная подготовка к парашютным прыжкам. Сюда включалась работа с парашютом, тренировки на различных аппаратах, таких, как лестницы, допинги и т. д. Прыжки с вышек и трамплинов. Преодоление полосы препятствий, отработка элементов рукопашного боя, самбо и снова теоретические занятия. Политучеба…
День загружен до предела. Но выкраиваем время и играем в футбол. Занимаемся в спортивных секциях. Растим спортивные и артистические таланты. Жизнь как жизнь, с ее заботами, тревогами, радостями и огорчениями. Как и в любом другом гарнизоне…
– К подполковнику лучше не подходите. Зол, как черт.
– Что случилось?
– Только что вернулся из штаба корпуса. Опять получил разгон.
– В чем дело?
– Дали взбучку за «отказчиков». В полку около десяти человек «непрыгающих».
– А что делать? Они всегда найдутся.
– А что вы меня спрашиваете? Вы его спросите. Вечером срочный вызов к заместителю командира полка. Вызываются: начальник парашютно‑десантной службы, инструктора и врач‑экспериментатор. Разговор предельно краток:
– Завтра всем присутствующим быть на аэродроме. Будем прыгать. Вместе с нами в самолете будут все «отказчики». Прыгать всем.
Начальник воздушно‑десантной службы улыбается:
– Мы‑то прыгнем. А как быть с «непрыгающими»?
«Непрыгающих» не будет. Прыгать, повторяю, будут все.
Выходим из штаба полка.
– Слушайте, а он ведь что‑то придумал.
– Это точно. Что‑то у нашего зама на уме.
…Ли‑2 приближается к площадке приземления. Мы все чаще посматриваем в сторону ребят. «Непрыгаю щие волнуются. Это чувствуется. Поглядываем на зам комполка. Сидит спокойно. Ждет сигнала к вы броске. Кажется, что «отказчики» меньше всего его ин тересует. Мы над точкой выброски. Летчики, как обычно, ко роткими гудками дают команду «приготовиться», «Непрыгающие» продолжают сидеть как ни в чем не бывало. И вдруг…
Лица ребят, начальника воздушно‑десантной службы, инструкторов начинают растворяться в струях откуда‑то появившегося дыма. Становится трудно дышать. В отсеке, где мы сидим, все заполнено сизым туманом. Спокойный и твердый голос заместителя командира полка:
– На борту пожар. Приказываю всем оставить са молет.
Через несколько минут отсек был пуст…
– Да‑да, я знаю, майор, что вы хотите сказать. Это бесчеловечно. А разрешите вас спросить, как часто война обходилась с вами по‑человечески? И другое. Вы прекрасно понимаете, что труднее всего преодолевается страх. Да, знаю, есть и страх перед вторым и третьим прыжком. Но мне было нужно, чтобы ребята преодолели страх, пусть во имя еще большего страха, и совершили именно первый прыжок. Первый. И все‑таки самый сложный. – Вы думаете, они, обезумевшие от страха, помнили или осознавали что‑нибудь? Это не был прыжок.