Я ожидаю, что Джексон остановится прямо у дверей кафетерия и скажет всё, что он хочет сказать. Но мне следовало бы знать его лучше, он не очень-то любит публичные демонстрации чего бы то ни было. Поэтому, когда он идет по коридору, придержав для меня дверь, я думаю, что мы направляемся в его башню.
Но в последнюю секунду он поворачивает и вместо того, чтобы подняться по лестнице, ведущей в его комнату, идёт по той, что ведёт в мою.
Комок в горле начинает напоминать плохой фильм под названием «Печаль, которая поглотила девушку-горгулью и целую грёбаную гору». Мы всегда ходили к нему в комнату: для серьёзных разговоров, чтобы потусоваться, поцеловаться. То, что он не ведет меня туда сейчас, говорит мне всё, что мне нужно знать о том, как будет проходить этот разговор.
Как только мы добираемся до моей комнаты, я открываю дверь и вхожу, ожидая, что Джексон последует за мной. Вместо этого он стоит по другую сторону занавеса из бисера Мэйси, и впервые за Бог знает сколько времени на его измождённом, но красивом лице появляется выражение неуверенности.
— Ты же знаешь, что тебе всегда рады в моей комнате. — Я выдавливаю слова из своего слишком сжатого горла и пытаюсь притвориться, что не давлюсь ими. — Ничего не изменилось.
— Всё изменилось, — возражает он.
— Да, — признаю я, хотя всё внутри меня хочет это отрицать. — Я думаю, так оно и есть.
Моё дыхание становится прерывистым, когда гигантский камень начинает давить мне на грудь. Он не имеет никакого отношения к тому, что я горгулья, а является олицетворением паники, бурлящей внутри меня, и я отворачиваюсь от него, пытаясь скрыть, что я задыхаюсь.
Но Джексон знает меня лучше, чем я хочу, и внезапно он становится передо мной, его большие, крепкие руки держат мои, когда он говорит мне:
— Дыши со мной, Грейс.
Я не могу. Я не могу вдохнуть. Я не могу говорить. Я ничего не могу сделать, кроме как стоять здесь и чувствовать, что задыхаюсь.
Как будто пол движется у меня под ногами, а стены вокруг меня обрушиваются.
Как будто моё собственное тело обернулось против меня, стремясь уничтожить меня так же верно, как и сверхъестественные силы, с которыми я так устаю бороться.
— Вдох… — Он делает долгий, глубокий вдох и задерживает его на секунду. — И выдох. — Он выдыхает, медленно и ровно. Когда я ничего не делаю, только смотрю на него дикими глазами, его хватка на моих руках становится крепче. — Ну же, Грейс. Вдох. — Он делает ещё один вдох.
Вдох, который я делаю в ответ, не такой глубокий, не такой ровный — я на самом деле почти уверена, что мой голос звучит так, будто я давлюсь кровавым блином — но это всё равно вдох. Кислород врывается в мои лёгкие.
— Вот и всё, — говорит он, и теперь он гладит мои руки, мои плечи. Это должно успокаивать и это так, но это также разрушительно, потому что кажется, что этого не должно быть. Я не чувствую, что это Джексон, мой Джексон, прикасается ко мне, по крайней мере, не так, как раньше.
Это не быстро и нелегко, но в конце концов я беру приступ паники под контроль. Когда всё заканчивается, когда я наконец снова могу дышать, я опускаю лоб на грудь Джексона. Его руки автоматически обнимают меня, и вскоре мои руки тоже скользят по его талии.
Я не знаю, как долго мы так стоим, обнимая друг друга, но и не отпускаем друг друга. Это ранит сильнее, чем я когда-либо себе представляла.
— Прости, — говорит он, наконец-то отпуская меня. — Мне так жаль, Грейс.
Я борюсь с желанием прижаться к нему, прижаться к нему всем телом так долго, как только смогу.
— Это не твоя вина, — тихо говорю я ему.
— Я не о панической атаке, хотя я тоже сожалею об этом. — Он запускает руку в волосы, и впервые за сегодняшний вечер я могу разглядеть всё его лицо абсолютно чётко. Он выглядит ужасно. Потерянный, измученный и испытывающий такую же сильную боль, как и я. Может быть, даже больше.
— Я сожалею обо всём этом. Если бы я мог вернуть тот один неосторожный поступок, тот единственный момент крайнего эгоизма и наивности, я бы сделал это в мгновение ока. Но я не могу, и теперь… — На этот раз его дыхание звучит прерывисто. — И теперь мы здесь, и я ни хрена не могу с этим поделать.
— Мы пройдем через это. Просто это займет некоторое время…
— Это не так просто. — Он качает головой, его челюсть яростно сжимается. — Может быть, мы пройдем через это, а может быть, и нет. Но посмотри на себя, Грейс. Тебе больно быть такой, у тебя приступы паники.
Он замолкает, судорожно сглатывает.
— Я причиняю тебе боль, и это последнее, что я когда-либо хотел делать.
— Не надо. — Теперь моя очередь протянуть руку и схватить его. — Не делай этого. Пожалуйста.
— Это уже сделано. Вот что я пытаюсь тебе сказать. То, что мы чувствуем, это просто боль наподобие той, которую испытываешь при потери конечности. Это всё ещё больно, но там ничего нет. И никогда не будет, по крайней мере, если мы будем продолжать в том же духе.
— Это всё, чем наши отношения являются для тебя? — спрашиваю я, боль пронзает меня, как кувалда. — Просто что-то, что раньше имело значение?
— Ты для меня всё, Грейс. Ты была такой с того самого момента, как я впервые увидел тебя. Но это не работает. Это слишком больно. Для всех нас.
— Сейчас мне больно, но это не обязательно должно быть так. Наши узы разорвались. Но это означает, что мои с Хадсоном тоже могут порваться…
— Ты думаешь, это то, чего я хочу? — спрашивает он. — Я прожил двести лет, и это самая сильная боль, которую я когда-либо испытывал в своей жизни. Неужели ты думаешь, что я пожелал бы тебе этого? Хадсону?
Его голос становится хриплым, но он качает головой. Прочищает горло. Делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прежде чем продолжить.
— Каждый раз, когда он видит нас вместе… Я знаю, что ему больно.
Я качаю головой.
— Ты ошибаешься, Джексон. Я говорила тебе. Мы просто друзья, и Хадсона это устраивает.
— Ты не видишь его, когда уходишь, — настаивает Джексон. — Однажды я убил своего брата, потому что был высокомерным и ребячливым и думал, что это было правильно — это единственное, что я мог сделать. Я больше не буду этого делать. Я не причиню ему вреда, и я не причиню вреда тебе.
— А что насчет тебя? — спрашиваю я, хотя боль пронзает меня насквозь. — Что происходит с тобой?
— Это не имеет значения…
— Это действительно имеет значение! — Я настаиваю. — Это имеет значение для меня.
— Это моя вина, Грейс. Всё это. Я засранец, который зарядил пистолет, и я засранец, который выбросил заряженный пистолет в мусорное ведро. В том, что в меня стреляли, никто, кроме меня, не виноват.
— Так вот в чём дело? — спрашиваю я его на дрожащем дыхании. — Мы расстаёмся, и я даже не имею право голоса?
— У тебя был голос, Грейс, и ты выбрала… — Его голос срывается, оставляя призрак того, что он собирался сказать, это висит между нами.
— Но я этого не сделала! — Я пытаюсь объяснить, но слова срываются на рыдания. — Я не люблю его, Джексон. Не так, как я люблю тебя.
— Ты сделаешь это, — говорит он, и я знаю, что это трудно ему даётся. — Брачные узы могут установиться, когда два человека впервые встречаются, ещё до того, как они узнают имена друг друга. Посмотри, как это произошло между нами. Но магия знает. Вам просто нужно верить. То, что должен был сделать я.
Я отвожу взгляд, смотрю вниз, смотрю куда угодно, только не на Джексона, когда моё сердце широко распахивается, но ему это не нравится. Вместо того, чтобы отступить, как я отчаянно хочу, чтобы он сделал, он скользит пальцем по моему подбородку и наклоняет мою голову, что я не могу ничего сделать, кроме как посмотреть в его тёмные и убитые горем глаза.
— Мне жаль, что я не держался за нас изо всех сил, — говорит он мне таким хриплым голосом, что я едва узнаю его. — Я сделаю всё, чтобы избавить тебя от этого. Сделаю всё, чтобы вернуть мою пару.
Я хочу сказать ему, что я здесь, что я всегда буду здесь, но мы оба знаем, что это ложь. Пропасть между нами продолжает расти, и я в ужасе от того, что ни один из нас не сможет найти способ перепрыгнуть через неё.
Слёзы наворачиваются на мои глаза при этой мысли, и я яростно моргаю, решив не позволять ему увидеть, как я плачу. Полная решимости не сделать ещё хуже, ни для кого из нас. Поэтому вместо того, чтобы рыдать, как мне хочется, я делаю единственное, что могу придумать, чтобы всё было хорошо… или, по крайней мере, лучше.
Я шепчу:
— Ты так и не рассказал мне изюминку той шутки.
Он озадаченно смотрит на меня. Или он не может поверить, что я поднимаю такую нелепую тему в такое время. Но наши с Джексоном отношения были полны стольких эмоций, хороших и плохих, что я не хочу, чтобы всё так закончилось.
Поэтому я заставляю себя улыбнуться чуть шире и продолжаю.
— Что сказал пират, когда ему исполнилось восемьдесят?
— О, точно. — Смех Джексона немного нервный, но всё равно это смех, поэтому я считаю это победой. Особенно когда он отвечает: «Да, пара».
Я секунду смотрю на него с открытым ртом, прежде чем покачать головой.
— Ух ты.
— Кажется, не стоит ждать, не так ли?
В этом заявлении так много всего нужно распаковать, но сейчас у меня нет сил, поэтому я просто концентрируюсь на шутке.
— Это действительно плохо.
— Я знаю.
Его улыбка слабая, но она есть, и я ловлю себя на том, что хочу продержать её ещё немного. Может быть, поэтому я качаю головой и говорю:
— Очень плохо.
Он поднимает бровь, и не собирается лгать, мои колени немного дрожат, хотя они больше не имеют на это права.
— Ты думаешь, что можешь рассказать лучше? — спрашивает он.
— Я знаю, что могу рассказать лучше. Почему Золушка плохо занимается спортом?
Он качает головой.
— Я не знаю. Почему?
Я начинаю отвечать:
— Потому что она всегда… — но Джексон обрывает меня, прежде чем я успеваю произнести конец фразы, его губы обрушиваются на мои со всей силой сдерживаемой печали, разочарования и потребности, которые всё ещё кипят между нами.
Я задыхаюсь и тянусь к нему, мои пальцы болят от желания зарыться в его волосы в последний раз. Но он уже ушел, звук захлопнувшейся за ним двери — единственный признак того, что он вообще был здесь.
По крайней мере, до тех пор, пока слёзы не начнут катиться — тихо и ровно — по моим щекам.