— Чо надо? — бурчит он.
— Послушайте, — начинаю я самым вежливым и мягким тоном, на который только способен. — Не могли бы вы, пожалуйста, передать управляющему, что у меня трещина в потолке и… — я замолкаю.
Он смотрит на меня так, словно я переступил какую-то невидимую границу. Я начинаю размышлять, что же могло его смутить: разумеется, не трещина, что же? Управляющий? Потолок? Может, пожалуйста?
— Чо вы хочете? — тяжело вздыхает он, грузно развалившись на стуле, по-прежнему глядя на меня.
Я смотрю себе под ноги, на мраморный пол, так же вздыхаю и говорю ему:
— Послушайте. Я не знаю. Просто передайте коменданту, что приходил Бэйтмен… с десятого этажа.
Когда я поднимаю голову — взглянуть, отложилось ли в его голове хоть что-нибудь, я вижу только маску, приклеенную к жирному, тупому лицу вахтера. «Я — всего лишь призрак для этого человека», — думаю я. Нечто нереальное, не совсем осязаемое, но все же неприятное. Он кивает и возвращается к телефону, возобновив разговор на абсолютно незнакомом мне диалекте.
Забрав почту, — каталог Polo, распечатку из American Express, июньский Playboy, приглашение на корпоративную вечеринку в новом клубе под названием «Бедлам», — я иду к лифту. Рассматривая каталог Ralph Lauren, нажимаю кнопку своего этажа и кнопку «Закрыть двери», но, перед тем как двери закрываются, в лифт входит кто-то еще, и я инстинктивно поворачиваюсь, чтобы поздороваться. Это актер Том Круз, который живет в пентхаузе. Из вежливости я не спрашиваю его, а сразу я нажимаю кнопку «Пентхауз». Он благодарит меня кивком, устремив взгляд на быстро загорающиеся в порядке возрастания цифры над дверьми. В жизни он совсем маленького роста, в таких же, как у меня, темных очках Wayfarer. На нем голубые джинсы, белая футболка и куртка Armani. Чтобы прервать неловкое молчание, я, откашлявшись, говорю:
|
|
— Мне кажется, вы отлично сыграли в «Бармене». Я думаю, это отличный фильм, и «Лучший Пистолет» тоже. Честное слово.
Он перестает следить за цифрами и переводит взгляд на меня.
— Он назывался «Коктейль», — тихо говорит Круз.
— Что-что? — смутившись, говорю я.
Он откашливается.
— «Коктейль», а не «Бармен». Фильм назывался «Коктейль».
Следует долгая пауза; только звук поднимающих лифт кабелей состязается с напряженным молчанием.
— Ах, да… Верно, — говорю я, словно бы название фильма только что дошло до меня. — «Коктейль». Точно, — повторяю я. — Отлично, Бэйтмен, о чем ты думаешь? — Я трясу головой, словно для того, чтобы прояснить мысли, а затем, чтобы уладить дело, протягиваю руку. — Пат Бэйтмен.
Круз осторожно пожимает ее.
— Ну как, — я продолжаю разговор, — вам нравится жить в этом доме?
После долгой паузы он отвечает:
— Вроде бы да.
— Чудесный дом, — говорю я, — правда?
Он кивает, не глядя на меня, я автоматически снова нажимаю кнопку своего этажа. Мы молчим.
— Значит, «Коктейль», — спустя некоторое время говорю я. — Вот оно что.
Он молчит, даже не кивая, но теперь смотрит на меня как-то странно, опускает очки и с легкой гримасой произносит:
— У вас… из носа кровь идет.
Секунду я стою в полном оцепенении, потом понимаю, что надо что-то предпринять, поэтому, сделав вид, что я, как и полагается, обескуражен, осторожно касаюсь своего носа, а затем вынимаю носовой платок Polo — уже в бурых пятнах — и вытираю кровь. Вроде бы я неплохо справился с ситуацией.
|
|
— Наверное, давление, — смеюсь я. — Мы ведь на такой высоте.
Он молча кивает, смотрит на цифры.
Лифт останавливается на моем этаже и, когда двери открываются, я говорю Тому:
— Я ваш большой поклонник. Очень рад встрече с вами.
— Это прекрасно, — Круз улыбается своей знаменитой улыбкой и тыкает пальцем в кнопку «Закрытие дверей».
Девушка, с которой я встречаюсь сегодня вечером, Патриция Уоррел — блондинка, модель, недавно вылетела из университета Свит Бриар после первого же семестра. На автоответчике — два сообщения от нее, чтобы я позвонил ей по крайне важному делу. Распуская узел голубого шелкового галстука от Bill Robinson с узором а-ля Матисс, я набираю ее номер и с трубкой в руке иду в дальний угол квартиры, чтобы включить кондиционер. Она отвечает на третий звонок.
— Алло.
— Патриция, привет. Это Пат Бэйтмен.
— А-а, привет, — говорит она. — Слушай, я говорю по другой линии. Могу я тебе перезвонить?
— Ну…, — начинаю я.
— Слушай, это из моего спортивного клуба, — говорит она. — Они что-то напутали с моими счетами. Я перезвоню через секунду.
Я прохожу в спальню и раздеваюсь: снимаю пиджак из шерсти «в елочку» и брюки в складку (костюм — от Giorgio Correggiari), хлопчатобумажную оксфордскую рубашку от Ralph Lauren, вязаный галстук от Paul Stuart и замшевые ботинки от Cole-Haan. Натянув шестидесятидолларовые трусы-боксеры, купленные в Barney's, с телефоном в руке я делаю несколько упражнений на растяжку, ожидая, когда перезвонит Патриция. Минут через десять раздается звонок, и, перед тем как ответить, я жду шесть звонков.
|
|
— Привет, — говорит она. — Это я, Патриция.
— Ты можешь подождать? У меня другой звонок.
— Конечно, — произносит она.
Заставив ее прождать две минуты, я вновь включаю ее линию.
— Привет, — говорю я. — Прости.
— Ничего.
— Итак, мы ужинаем вместе, — продолжаю я. — Заедешь ко мне около восьми?
— Об этом-то я и хотела поговорить, — медленно произносит она.
— О нет, — я издаю стон. — В чем дело?
— Понимаешь, — начинает она, — сегодня концерт в Радио-Сити и…
— Нет, нет, нет, — я непреклонен. — Никакой музыки.
— Мой бывший парень, клавишник из «Сара Лоуренс», он в разогревающей группе и… — она замолкает, словно заранее решив опротестовать мое решение.
— Нет. Ни в коем случае, Патриция, — твердо говорю я, думая про себя: черт возьми, ну почему именно эта проблема, и почему сегодня?
— Патрик, — ноет она. — Будет очень весело.
Теперь я вполне уверен, что шансы потрахаться с Патрицией сегодня довольно неплохие, но только в том случае, если мы не пойдем на концерт, в котором принимает участие ее бывший парень (бывших парней для Патриции не существует).
— Я не люблю концерты, — заявляю я, проходя в кухню. Открыв холодильник, вынимаю литровую бутылку минеральной воды Evian. — Я не люблю концерты, — повторяю я. — Мне не нравится «живая» музыка.
— Но этот концерт будет не такой, как другие, — неубедительно добавляет она. — У нас хорошие места.
— Слушай, не будем спорить, — говорю я. — Если хочешь идти, иди.
— Но мне казалось, мы собирались встретиться, — натянуто заявляет она. — Я думала, мы поужинаем вместе…
После некоторого размышления она добавляет:
— …Побыть вместе. Вдвоем.
— Я знаю, знаю, — говорю я. — Слушай, каждый должен иметь право делать то, что ему хочется. Я хочу, чтобы ты делала то, что тебе хочется. После паузы она пробует зайти с другой стороны.
— Это такая замечательная музыка, поэтому… Я знаю, это звучит нелепо, но это… просто восхитительная музыка. Это одна из лучших групп. Они интересные, суперские, мне так хочется, чтобы ты посмотрел на их. Будет замечательно, я тебе обещаю, — голос ее звучит серьезно.
— Нет, нет, ты иди без меня, — говорю я. — Развлекайся.
— Патрик, — говорит она. — У меня два билета.
— Нет, я не люблю концерты, — отвечаю я. — Меня тошнит от живой музыки.
— Ну-у-у, — тянет она, и в ее голосе сквозит искреннее разочарование. — Мне будет жаль, что тебя нет рядом.
— Я говорю, ты пойди — развлекись, — я сворачиваю крышку с бутылки «Эвиан (Evian)», выверяя время для следующего хода. — Не волнуйся. Я поужинаю в «Дорсии» один. Все нормально.
Следует долгая пауза, которая может означать только одно: ну-ну, давай посмотрим, действительно ли ты хочешь пойти на этот сраный концерт. Сделав большой глоток воды, я жду, когда она скажет, в какое время она за мной заедет.
— В «Дорсии»? — переспрашивает она, потом говорит недоверчиво: — Ты там заказал столик? Для нас?
— Да, — говорю я. — На полдевятого.
— Ну… — она издает короткий смешок, запинается, — это было… ну, я имею в виду, я-то их уже видела. Я просто хотела, чтобы ты их посмотрел.
— Слушай, может, хватит? — спрашиваю я. — Если ты не идешь со мной, я еще кому-нибудь позвоню. У тебя есть номер Эмили Гамильтон?
— Патрик, к чему такая… спешка. — Она нервно хихикает. — Они играют еще два вечера, так что я смогу пойти на них завтра. Слушай, успокойся, хорошо?
— Хорошо, — говорю я. — Я спокоен.
— Так во сколько мне подъехать? — спрашивает Ресторанная Блядь.
— Я сказал, к восьми, — с отвращением говорю я.
— Хорошо, — говорит она, а затем соблазнительным шепотом добавляет: — Увидимся в восемь.
Она не вешает трубку, словно ожидая, что я скажу еще что-нибудь, или, может, поздравлю ее с принятием верного решения, но мне некогда заниматься этим, и я бросаю трубку.
В следующее мгновение я устремляюсь в другой конец комнаты, хватаю справочник «Загат» и листаю его, пока не нахожу «Дорсию».
Дрожащими пальцами набираю номер ресторана. Занято. В панике я ставлю телефон на автоматический набор. Последующие пять минут постоянно звучат зловещие короткие сигналы. Наконец соединилось, и несколько мгновений перед тем, как на том конце поднимают трубку, я испытываю редчайшее явление — прилив адреналина.
— «Дорсия», — отвечает кто-то, пол трудно определить; на фоне сильного шума голос больше похож на мужской. — Пожалуйста, подождите.
Кажется, что шум в трубке едва ли уступает переполненному футбольному стадиону, и мне приходиться собрать все свое мужество, чтобы продолжать ждать и не повесить трубку. Я жду минут пять, моя ладонь вспотела, ноет от того, что я так крепко стискиваю трубку; часть меня осознает тщетность попытки, другая — надеется, третья взбешена тем, что я не заказал столик заранее или не попросил Джин заняться этим. Голос возвращается в трубку и грубо произносит: «Дорсия».
Я откашливаюсь.
— M-м, да, я знаю, сейчас немного поздновато, но нельзя ли заказать столик на двоих на половину девятого или, может, на девять?
Я задаю вопрос, крепко зажмурив глаза.
Возникает пауза. На заднем фоне шумит толпа, меня пронзает искренняя надежда, я открываю глаза, поняв, что метрдотель, благослови его господь, вероятно, просматривает книгу заказов, проверяя, не отказался ли кто-нибудь; но тут он принимается фыркать, поначалу тихонько, но вскоре фырканье перерастает в пронзительное крещендо смеха, который, когда метрдотель швыряет трубку, внезапно обрывается.
Дрожащий, ошеломленный, опустошенный, я обдумываю следующий шаг, пока из трубки доносятся резкие короткие гудки. Собрав все силы и сосчитав до шести, я вновь открываю «Загат». Постепенно мне удается справиться с почти непреодолимым ужасом: если я не смогу заказать столик на полдевятого в самом модном месте, как «Дорсия», то можно попробовать сделать это в ресторане чуть похуже В конце концов, я заказываю столик на девять в «Баркадии», и то только потому, что кто-то отменил свой заказ. Хотя Патриция, вероятно, будет разочарована, «Баркадия» на самом деле ей может понравиться: столики там очень удачно расставлены, освещение неяркое и располагающее, «новая юго-западная кухня». Ну а если не понравится, что с того? Не подаст же эта сука на меня в суд!
Хотя сегодня после работы я хорошо потренировался в спортивном клубе, но сейчас я снова разнервничался, поэтому я делаю девяносто упражнений на пресс, сто пятьдесят отжиманий и двадцать минут бегаю на месте, слушая новый CD Хьюи Льюиса. Принимая горячий душ, я мою лицо новым отшелушивающим кремом Caswell-Massey, а тело — жидким мылом Greune, затем смазываю лицо кремом Neutrogena, а тело — увлажняющим кремом Lubriderm. Я выбираю, что надеть. Один вариант — костюм от Bill Robinson (шерсть с крепом), который я купил в Saks, хлопчатобумажная жаккардовая рубашка от Charivari и галстук от Armani. Или спортивный пиджак в синюю клетку (шерсть с кашемиром), хлопчатобумажная рубашка и шерстяные брюки в складку от Alexander Julian, а также шелковый галстук в горошек от Bill Blass. Возможно, в Julian мне будет слишком жарко (все-таки май), но если Патриция наденет то, что я думаю, — тот костюм от Karl Lagerfeld, то, может, мне стоит пойти именно в Julian, потому что этот костюм будет хорошо смотреться с ее костюмом. Ботинки — крокодиловые туфли без шнурков от А. Testoni.
Бутылка шампанского Scharffenberger лежит во льду в алюминиевой чаше Spiros, которая в свою очередь помещена в ведерко из гравированного стекла для охлаждения шампанского Christine Van der Hurd. Оно стоит на серебряном подносе Cristofle. Scharffenberger — неплохое шампанское. Конечно, не Cristal, но не буду же я переводить Cristal на эту дуру. Она, наверное, все равно не почувствует разницы. В ожидании Патриции я сам выпиваю стакан, время от времени переставляя на журнальном столике Turchin со стеклянной крышкой фигурки зверюшек Steuben, или листая недавно купленную книгу в твердом переплете, что-то Гаррисона Киллора. Патриция опаздывает.
Сидя на кушетке в гостиной и слушая «Cherish» в исполнении Loving Spoonful на проигрывателе Wurlitzer, я прихожу к выводу, что Патриция сегодня находится в безопасности. Я не собираюсь внезапно выхватить нож и вонзить его в нее. Я не доставлю себе удовольствия наблюдать, как хлещет кровь из ран на ее шее, я не перережу ей горло и не выдавлю ей глаза. Ей повезло, хотя никакого объяснения этому везению нет. Возможно, ей ничего не грозит, потому что она богата, — благосостояние ее семьи охраняет ее сегодня. А может быть, дело в том, что так уж мне захотелось. Возможно, мой пыл остудил стакан шампанского, или мне не хочется забрызгать кровью этой суки костюм от Alexsander Julian. Как бы там ни было, факт остается фактом: Патриция будет жить, и эта победа не требует ни особого умения, ни фокусов воображения, ни изобретательности. Так уж устроен мир, мой мир.
Она приезжает с опозданием на тридцать минут и я прошу вахтера пропустить ее наверх, хотя встречаю ее уже на лестничной клетке, запирая дверь. Она не надела тот костюм от Karl Lagerfeld, но выглядит все же неплохо: тонкая шелковая блузка с блестками, запонки со стразами от Louis Dell'Olio, вышитые бархатные брючки из Saks, хрустальные сережки от Wendy Gell (для Anne Klein) и золотые туфли с завязками. Только когда мы уже едем в центр на такси, я говорю ей, что ужинаем мы не в «Дорсии». Потом я долго извиняюсь, ссылаясь на разъединившийся телефон, пожар, мстительного метрдотеля. Узнав эту новость, она ахает и, не слушая моих извинений, отворачивается к окну. Я пытаюсь вернуть ее расположение, рассказывая, в какой модный и роскошный ресторан мы едем, описывая макароны с фенхелем и бананами, шербеты, которые там подают, но она лишь качает головой. О боже, я даже опускаюсь до уверений, что «Баркадия» гораздо дороже «Дорсии», но Патриция неумолима. Время от времени у нее на глазах наворачиваются слезы, клянусь.
Она молчит до тех пор, пока мы не оказываемся за посредственным столиком в глубине главного зала, но и тогда она нарушает молчание лишь для того, чтобы заказать коктейль Bellini. На закуску я беру равиоли с печенью селедки и яблочным джемом, а в качестве «антре» — мясную запеканку с козьим сыром и соусом на бульоне из перепелки. Она заказывает пиццу «ред снеппер» с фиалками и сосновыми орешками, а на закуску — арахисовый суп с копченой уткой и кабачковое пюре, — это только звучит странно, но на самом деле оно весьма вкусное. Журнал New York назвал это пюре «забавной и загадочной закусочкой», я говорю об этом Патриции, которая, не обращая внимания на зажженную мною спичку, закуривает сигарету. Она развалилась на стуле с мрачным видом, выдыхает дым прямо мне в лицо, изредка кидает на меня разъяренные взгляды, которые я, оставаясь, насколько это возможно, джентельменомджентльменом, стараюсь вежливо не замечать. Когда приносят наши тарелки, я не могу отвести взгляд от своего ужина: — на красных треугольничках мясной запеканки лежит козий сыр, окрашенный розовым гранатовым соком; говядину окружают завитки густого коричневого соуса из перепелки; по ободку большой черной тарелки разложены дольки манго. Прежде чем я решаюсь это попробовать, я смущенно и нерешительно ковыряю в тарелке вилкой.
Хотя ужин занял всего полтора часа, мне кажется, что мы просидели в «Баркадии» неделю. У меня нет особого желания ехать в «Туннель», но, на мой взгляд, это будет подходящее наказание для Патриции за ее поведение. Счет приносят на $320 — меньше, чем я ожидал. Я расплачиваюсь платиновой карточкой АmЕх. В такси я не свожу глаз со счетчика, водитель пытается завести разговор с Патрицией, которая абсолютно не обращает на него внимания, рассматривая свой макияж в набор Gucci и подводя уже и без того густо накрашенные губы. Сегодня бейсбольный матч, который я, кажется, забыл записать, а значит, вернувшись домой, не смогу посмотреть его. Я вспоминаю, что после работы купил два журнала, так что смогу провести часок-другой за их просмотром. Взглянув на свой Rolex, я понимаю, что если мы выпьем не больше пары стаканчика, то я успею домой к Поздней Ночи с Дэвидом Леттерманом. Хотя у Патриции красивое тело и я бы хотел с ней переспать, мысль о том, что нужно обращаться с ней ласково, быть нежным любовником, извиниться за вечер, за то, что мы не смогли попасть в «Дорсию» (хотя «Баркадия», черт возьми, в два раза дороже) раздражает меня. Сука, должно быть, злится на то, что мы не в лимузине.
Такси останавливается у «Туннеля». За проезд плачу я. Оставив шоферу приличные чаевые, я придерживаю перед Патрицией открытую дверь, но, когда я пытаюсь помочь ей выйти из машины, она игнорирует мою руку. У входа сегодня никого нет. По правде говоря, единственный человек на Двадцать Четвертой — сидящий возле мусорного контейнера нищий, который корчится от боли и со стонами умоляет подать ему мелочь или еду. Мы быстро проходим мимо него, один из трех стоящих за канатами швейцаров пропускает нас, другой, похлопывая меня по спине, говорит:
— Как поживаете, мистер Маккалоу?
Я киваю, открываю перед Патрицией дверь и, прежде чем последовать за ней, отвечаю:
— Отлично, м-м-м, Джим, — и пожимаю его руку.
Внутри, заплатив пятьдесят долларов за нас двоих, я немедленно направляюсь в бар. Меня не заботит, идет ли за мной Патриция. Я беру J&B со льдом. Она хочет «Перье (Perrier)», без лайма, заказывает сама. Осушив половину стакана, я облокачиваюсь на стойку и разглядываю симпатичную официантку. Неожиданно я понимаю, что что-то не так. Дело не в освещении, и не в песне «New Sensation», исполняемой INXS, и не в барменше. Что-то другое. Когда я медленно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на клуб, меня встречает абсолютно пустой зал. Мы с Патрицией единственные посетители в целом клубе. Мы, да еще какая-то девица, — единственные люди в «Туннеле». «New Sensation» переходит в «The Devil Inside», музыка грохочет, но кажется не такой громкой, поскольку нет толпы, которая бы на нее реагировала. Пустой танцпол кажется огромным.
Отойдя от бара, я решаю заглянуть в другие помещения клубаяклуба, думая, что Патриция последует за мной. Но она остается. Никто не охраняет лестницу, ведущую вниз; когда я начинаю спускаться, песня переходит в «I Feel Free» Белинды Карлайл. В нижнем помещении всего одна пара, похожая на Сэма и Илену Сенфорд, но здесь темнее, жарче, так что я могу ошибаться. Они стоят в баре с стаканами шампанского в руках, я прохожу мимо и направляюсь к превосходно одетому парню мексиканской наружности, сидящему на диване. На нем двубортный шерстяной пиджак и такие же брюки от Mario Valentino, хлопчатобумажная футболка от Agnes В. и кожаные туфли от Susan Bennis Warren Edward (носков на ногах нет). Вместе с ним красивая, мускулистая телка, типичная европейская дрянь — блондинка, большие сиськи, загорелая, ненакрашенная, курит Merit Ultra Lights, на ней — хлопчатобумажное платье в полоску от Patrick Kelly и шелковые туфли на каблуках, украшенные стразами.
Я спрашиваю парня, не он ли Рикардо. Он утвердительно кивает. Я говорю, что я от Мэдисона и хочу купить у него грамм. Вынимаю бумажник и протягиваю ему полтинник и две двадцатки. Он просит у европейской девки кошелек. Она дает ему бархатную сумочку от Anne Moore. Пошарив в ней, Рикардо протягивает мне крохотный сложенный конвертик. Перед моим уходом телка говорит, что ей нравится мой бумажник из газелевой кожи. Я отвечаю, что хотел бы выебать ее между сисек, а потом отрубить ей руки, но чересчур громко играет «Faith» Джорджа Майкла, и девушка не слышит меня.
Наверху я вижу Патрицию там, где и оставил ее, в баре, одна, она потягивает «Перье (Perrier)».
— Послушай, Патрик, — говорит она, смягчившись. — Я хочу, чтобы ты знал, что я…
— Стерва? Слушай, хочешь кокаину? — выкрикиваю я, не дав ей договорить.
— M-м, да… конечно. — Она дико смущена.
— Пошли, — ору я, беря ее за руку.
Поставив воду на стойку, она идет за мной, через пустынный клуб, вверх по лестнице, к туалетам. С тем же успехом мы могли бы никуда не ходить, но это не так прикольно, поэтому большую часть мы вынюхиваем в кабинке мужского туалета. Выйдя оттуда, я сажусь на диван и закуриваю одну из ее сигарет, пока Патриция спускается за напитками.
Она возвращается с извинениями за свое сегодняшнее поведение.
— Я хочу сказать, что мне очень понравилась «Баркадия», еда была превосходная, а манговый шербетщербет, бог мой, это просто блаженство. Ничего страшного, что мы не пошли в «Дорсию». Мы можем пойти туда как-нибудь в другой раз, я знаю, что ты, наверное, пытался устроить нас туда, но сейчас просто не прорвешься. Да, и мне в самом деле очень понравилась еда в «Баркадии». Когда он открылся? Кажется, месяца три-четыре назад. Я читала отличный отзыв, то ли в New York, то ли в Gourmet … Неважно, хочешь, пойдем завтра со мной на этот концерт, или, может, пойдем сначала в «Дорсию», а потом посмотрим группу, где играет Уоллес; или в «Дорсию» после концерта, если ресторан еще будет открыт. Патрик, я серьезно: тебе надо посмотреть на них. Аватар так поет, что я даже думала, что влюблена в него — на самом деле это было влечение, а не любовь. Мне нравился и Уоллес, но он завяз в банковских займах, сошел с рельс и залетел из-за кислоты, не из-за кокаина. Я понимала, когда все пошло прахом, что лучше всего — плыть по течению, а не принимать близко к сердцу…
J&B — думаю я. Стакан J&B в моей правой руке — думаю я. Рука — думаю я. Charivari. Рубашка от Charivari. Fusilli — думаю я. Джеми Гертц — думаю я. Я бы выебал Джеми Гертц. Порше 911. Шарпей — думаю я. Мне бы хотелось иметь шарпея. Мне двадцать шесть — думаю я. В следующем году будет двадцать семь. Валиум. Я бы принял таблетку валиума. Нет, две таблетки валиума. Сотовый телефон — думаю я.
ХИМЧИСТКА
Китайская химчистка, куда я обычно посылаю свою окровавленную одежду, вчера вернула мне куртку Soprani, две белые сорочки Brooks Brothers и галстук Agnes В. с невыведенными пятнышками крови. У меня назначена встреча через сорок минут, в полдень, а пока я решаю зайти к китайцам и пожаловаться. Вместе с курткой Soprani, рубашками и галстуком я беру ещё один пакет с простынями, испачканными кровью, — их тоже нужно почистить. Китайская химчистка находится в двадцати кварталах от моего дома на Вест Сайд, почти возле Колумбийского университета, и, поскольку я прежде не бывал там, расстояние пугает меня (раньше я просто звонил туда, и они сами приезжали за моей одеждой, и через сутки привозили обратно). Из-за этой прогулки у меня нет времени, чтобы сделать утреннюю гимнастику. Из-за ночного кокаинового кутежа с Чарльзом Гриффином и Хилтоном Эшбери, который начался вполне невинно на вечеринке одного журнала в «М.К.», куда ни один из нас не был приглашен, а закончился часов в пять утра возле уличного банкомата, я проспал и пропустил Шоу Патти Винтерс. Хотя на самом деле там должны были повторять интервью с президентом, так что, в сущности, я ничего не потерял.
Я на взводе, мои волосы зачесаны назад, в голове стучит, в зубах зажата — незажженная — сигара, на мне темные очки Wayfarer, черный костюм от Armani, белая хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, также от Armani. Я выгляжу подтянуто, но живот сжимается, а в голове полная сумятица. У входа в прачечную я проскакиваю мимо плачущего нищего, лет сорока или пятидесяти, толстого и седого. Открывая дверь, я замечаю, что он ко всему прочему слепой, и наступаю ему на ногу — на самом деле культяшку. Он выпускает из рук стаканчик, мелочь рассыпается по тротуару. Сделал ли я это нарочно? Как вам кажется? Или случайно?
Минут десять я показываю пятна крохотной пожилой китаянке, которая, как я предполагаю, является хозяйкой химчистки. Я не понимаю ни одного ее слова, она даже зовет мужа. Но он остается бессловесным и не утруждает себя переводом. Пожилая женщина продолжает трещать, должно быть, по-китайски, и, в конце концов, я вынужден перебить ее.
— Послушайте, подождите, — я поднимаю руку, в которой держу сигару, куртка Soprani перекинута через другую. — Вы… подождите… тс-с-с… вы не приводите никаких веских доводов.
Китаянка не перестает пищать, хватается крохотной лапкой за рукав моей куртки. Я стряхиваю ее руку, наклоняюсь вперед и очень медленно говорю:
— Что ты пытаешься сказать мне?
Она вопит с вытаращенными глазами. Муж держит в руках две заляпанные засохшей кровью простыни, которые он вытащил из пакета, и тупо смотрит на них.
— От-бе-лить? — спрашиваю я ее. — Ты хочешь сказать «отбелить»? — Я с недоверием качаю головой. — Отбелить? О господи.
Она по-прежнему тычет рукой в обшлага куртки Soprani, а когда поворачивается к двум простыням за спиной, визгливый голос повышается еще на октаву.
— Я хочу сказать вам две вещи, — перекрикиваю я ее. — Первое. Нельзя отбеливать Soprani. Об этом не может быть и речи. Второе… — я повышаю голос, чтобы перекричать ее. — … Второе, эти простыни можно купить только в Санта Фе. Они очень дорогие, и мне нужно, чтобы они были чистые… — Но она не умолкает, я киваю, словно понимая ее тарабарщину, расплываюсь в улыбке и наклоняюсь прямо к ее лицу.
— Если-ты-не-заткнешься-блядь-я-тебя-убью-поняла?
Бессвязная трескотня китаянки убыстряется, ее глаза по-прежнему вытаращены. Ее лицо, вероятно, из-за морщин кажется лишенным всякого выражения. Я вновь патетически указываю на пятна, понимая, что это бесполезно. Опускаю руку, силясь понять, что она говорит. Потом резко обрываю ее:
— Слушай, ты! У меня очень важная встреча… — я смотрю на свой Rolex, — в «Hubert's» через тридцать минут, — снова cмотрю на плоское ликолицо с роскосымираскосыми глазами, — и мне нужны эти… нет, подожди, уже через двадцать минут. Через двадцать минут мы завтракаем с Рональдом Харрисоном «У Губерта», а эти простыни мне нужные чистые к вечеру.
Она не слушает; она не перестает болтать на том же судорожном, незнакомом мне языке. Я никогда не устраивал поджогов, а теперь начинаю думать над тем, что для них нужно, — какие материалы используются — бензин, спички… может, жидкость для заправки зажигалок?
— Послушай, — выхожу я из этого состояния, плавно наклоняюсь еще ближе к ее лицу и — ее губы беспорядочно шевелятся, она поворачивается к мужу, кивающему в редкие короткие паузы — я скажу честно, — я не понимаю тебя.
Я смеюсь, ужаснувшись нелепости ситуации, и, хлопнув рукой по прилавку, оборачиваюсь — посмотреть, можно ли еще с кем-то поговорить, но в химчистке больше никого нет. Я бормочу:
— Это безумие.
Вздохнув, я провожу рукой по своему лицу, потом, внезапно рассвирепев, резко прекращаю смеятсясмеяться. Я рявкаю на нее:
— Ты дура. Я этого не вынесу.
Она трещит что-то в ответ.
— Что? — язвительно интересуюсь я. — Не слышишь? Хочешь ветчины? Это ты только что сказала? Ты хочешь… ветчины?
Она вновь хватайся за рукав куртки Soprani. Отрешенный и замкнутый муж стоит за стойкой.
— Ты… дура! — реву я.
Она продолжает неустрашимо трещать, не переставая тыкать впятнав пятна на простынях.
— Глупая сука! Поняла? — побагровев, ору я. Я едва не плачу. Меня трясет, я вырываю у нее куртку, бормоча:
— О боже.
Сзади меня открывается дверь, звенит звоночек, и я беру себя в руки. Закрыв глаза, я глубоко дышу, напоминаю себе зайти после обедаланча в солярий, может, в Hermes или…
— Патрик?
Вздрогнув от звука человеческого голоса, я оборачиваюсь — и вижу девушку, живущую в моем доме. Несколько раз я видел, как она с кем-то болтала в холле, и всякий раз, когда я проходил мимо, она провожала меня обожающим взглядом. Она старше меня, ей под тридцать, выглядит вполне, немного полновата. На ней спортивный костюм — откуда? Из Bloomingdale's? Даже не знаю. Она сияет. Сняв темные очки, она широко улыбается.
— Привет, Патрик. Я так и думала, что это ты.
Не имея ни малейшего представления, как ее зовут, я выдыхаю приглушенное «привет» и очень быстро бормочу нечто, напоминающее женское имя, а потом просто смотрю на нее, озадаченный, опустошенный, пытаясь сдержать злобу. Китаянка по-прежнему причитает сзади. Наконец я хлопаю в ладоши и говорю:
— Ну-с.
Она продолжает стоять, смущенная, потом нервно подходит к прилавку. В руке у нее квитанция.