— Не смотри на меня так остолбенело, Бэйтмен. Так бывает.
Я молчу, уставившись на него, а потом спрашиваю:
— Ты что, Макдермотт, фуфло мне гонишь?
— Нет, — говорит он. — Не повезло.
Я вновь замолкаю, смотрю на свои колени и вздыхаю:
— Слушай, Макдермотт, ты уже несколько раз этот фокус проделывал. Я знаю, что ты творишь.
— Я ее ебал, — он снова шмыгает носом, показывая на какую-то девушку за столиком впереди нас. Макдермотт обильно потеет и воняет одеколоном Xeryus.
— Правда? Ух ты. А теперь послушай меня, — произношу я, потом замечаю кое-что уголком глаза. — Франческа!..
— Что? — поднимает она голову, капля мороженого стекает по ее подбородку.
— Ты что, ешь мой шербет? — показываю я на вазочку.
Она сглатывает, не сводя с меня глаз:
— Будь проще, Бэйтмен. Ну что ты хочешь от меня, великолепный самец? Тест на СПИД? О господи, кстати, видишь того парня, Краффта? Вот у него. Невелика потеря.
Парень, на которого указала Франческа, сидит рядом со сценой, где оркестр играет джаз. Его волосы зачесаны назад, лицо мальчишеское, он одет в костюм с брюками в складку, шелковую рубашку и светло-серый в горошек галстук от Comme des Garcons Homme. Парень потягивает мартини. Совсем нетрудно представить, как сегодня где-нибудь в спальне он лжет, — возможно, даже девушке, сидящей рядом с ним (блондинка, большие сиськи, одета в платье с шипами от Giorgio di Sant'Angelo).
— Может, скажем ей? — спрашивает кто-то.
— Нет, — говорит Дейзи. — Не надо. Кажется, она настоящая стерва.
— Послушай меня, Макдермотт, — наклоняюсь я к нему. — У тебя есть наркотики. Я вижу это по твоим глазам. Не говоря уж о твоем, блядь, шмыганьи.
— Не-а. Ничего. Не сегодня, милый, — качает он головой.
Раздаются аплодисменты джазовому оркестру, — хлопает весь стол, даже Тейлор, которого нечаянно разбудила Франческа. Я, страшно огорченный, отворачиваюсь от Макдермотта и, как и все остальные, хлопаю в ладоши. К столу подходят Керон с Либби, и Либби говорит:
— Керон завтра должна ехать в Атланту. Съемки для Vogue. Нам надо идти.
Кто-то приносит счет и Макдермотт оплачивает его своей золотой карточкой AmEx., что окончательно доказывает, что он уторчан, поскольку Макдермотт — известный скряга.
Снаружи душно и слегка моросит дождь, такой мелкий, что кажется, что это туман, сверкают молнии, но грома нет. Я иду за Макдермоттом в надежде вывести его на чистую воду, почти наталкиваюсь на человека в инвалидной коляске, который, как я помню, пробирался к входу, еще когда мы входили, — коляска ездит вперед-назад по тротуару, охрана в дверях не обращает на нее никакого внимания.
— Макдермотт, — кричу я. — Чем ты занимаешься? Дай мне наркотиков.
Он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и неожиданно пускается в пляс, кружится на месте, потом так же внезапно останавливается и идет к чернокожей женщине с ребенком, сидящей возле закрытых «Деликатесов» рядом с «Nell's». Как обычно, она просит еды, и, как обычно, возле ее ног картонка с надписью. Трудно сказать, черный ли ребенок (ему лет шесть-семь), и вообще — ее ли это ребенок, поскольку свет перед «Nell's» слишком яркий, просто беспощадный — в нем кожа любого человека кажется желтоватой.
— Что они делают? — спрашивает замершая на месте Либби. — Разве они не знают, что надо стоять ближе к канатам?
— Либби, пошли, — Керон тянет ее в направлении двух такси, стоящих у тротуара.
— Макдермотт, — взываю я. — Какого черта?!
Макдермотт с остекленевшим взглядом машет однодолларовой купюрой перед лицом женщины, и та начинает всхлипывать, жалко пытаясь схватить купюру, но, естественно, он ей ее не отдает. Вместо этого он поджигает купюру спичками из Canal Bar и прикуривает огрызок сигары, зажатый между ровными белыми зубами — вероятно, это коронки. Шут гороховый.
— Как это благородно с твоей стороны, Макдермотт, — говорю я ему.
Дейзи облокотилась на белый мерседес, припаркованный у обочины. Другой мерседес, черный лимузин, стоит рядом с белым. Еще одна вспышка молнии. Вниз по Четырнадцатой улице с воем проносится машина скорой помощи. Макдермотт подходит к Дейзи и целует ей руку перед тем, как сесть во второй мерседес.
Я остаюсь стоять перед плачущей негритянкой, Дейзи смотрит на меня.
Господи, — бормочу я. — Вот…
Я протягиваю женщине коробок спичек из «Lutece», потом, поняв свою ошибку, вынимаю коробок из «Таверны на траве» и кидаю его ребенку, а первый забираю из грязных, покрытых струпьями рук.
— Господи, — бормочу я снова, направляясь к Дейзи.
— Такси больше нет, — говорит она, уперев руки в боки.
Очередная вспышка молнии заставляет ее завертеть головой и завизжать. — Где фото графы? Кто снимает?
— Такси, — свищу я, пытаясь остановить проезжающую машину.
Молния прорезает небо над Зекендорф Тауэрc и Дейзи вопит:
— Где фотограф, Патрик? Скажи, чтобы они прекратили.
Она в смятении, ее голова вертится вправо, влево, вперед, назад. Дейзи снимает темные очки.
— О Боже, — бормочу я, но мой голос усиливается до крика. — Это молния. А не фотограф. Молния!
— Ну да. И я должна верить тебе. Ты говорил, что в вестибюле был Горбачев, — укоризненно произносит она. — Я тебе не верю. Я думаю, здесь журналисты.
— Господи, вон такси. Эй, такси! — свищу я приближающемуся такси, только что повернувшему с Восьмой авеню, но кто-то трогает меня за плечо, и когда я оборачиваюсь, передо мной стоит Бетани — девушка, с которой я встречался в Гарварде и которая потом бросила меня. На ней отороченный кружевами свитер и брюки из вискозы с крепом от Christian Lacroix, в руке открытый белый зонтик. Такси, которое я пытался поймать, проносится мимо.
— Бетани, — остолбенело произношу я.
— Патрик, — улыбается она.
— Бетани, — повторяю я.
— Как дела, Патрик? — спрашивает она.
— Ну… ну у меня — нормально, — заикаюсь я после неловкого секундного замешательства. — А ты как?
— Все хорошо, спасибо, — отвечает она.
— Так ты что… была там? — спрашиваю я.
— Да, — кивает она. — Рада тебя видеть.
— А ты… живешь здесь? — сглатываю я. — В Манхэттене?
— Да, — улыбается она. — Я работаю в Milbank Tweed.
— А… прекрасно. — Я оглядываюсь на Дейзи и внезапно меня охватывает злость — я вспоминаю, как мы обедали в «Quoters», в Кембридже, где Бетани (рука на перевязи, небольшой синяк под глазом) порвала со мной, и так же внезапно мне приходит на ум: моя прическа — о господи, моя прическа! — я чувствую, как дождь ее портит.
— Ну, мне надо идти.
— А ты в P&P, да? — спрашивает она. — Отлично выглядишь.
Заметив, что приближается еще одно такси, я отступаю:
— Ну, ладно…
— Давай как-нибудь пообедаем, — предлагает она.
— Отличная идея, — неуверенно отвечаю я.
Таксист заметил Дейзи и остановился.
— Я позвоню тебе, — говорит Бетани.
— Как хочешь, — отвечаю я.
Какой-то черный парень открывает дверь перед Дейзи и она грациозно садится внутрь, парень продолжает держать дверь для меня, пока я сажусь, машу рукой и киваю Бентани.
— А на чай, — просит черный, — не дадите ли на чай?
— Щас, — рявкаю я, стараясь посмотреть в зеркало заднего вида, как лежат мои волосы. — Устройся на нормальную работу, ебаный негритос, будет тебе на чай..
Я захлопываю дверь и говорю водителю, чтобы он отвез нас в верхний Вест Сайд.
— А правда, интересно, как это в сегодняшнем кино они, с одной стороны, были шпионами, а с другой стороны — нет? — говорит Дейзи.
— А ее можешь высадить в Гарлеме, — говорю я шоферу.
Я стою у себя в ванной, обнаженный по пояс, смотрюсь в зеркало Orobwener и раздумываю, не стоит ли мне принять ли душ и помыть голову, так как из-за дождя мои волосы выглядят херово. Пока что я наношу на них мусс и расчесываюсь гребешком. Дейзи сидит возле футона в кресле Louis Montoni из меди и хрома и ест ложечкой мороженое Haagen-Dazs с макадамией. На ней только кружевной лифчик и пояс для чулок из Bloomingdale's.
— Знаешь, — говорит она, — сегодня на вечеринке мой бывший парень, Фиддлер, никак не мог понять, зачем мне сдался яппи.
Я не слушаю ее, но, все еще рассматривая свои волосы, выдавливаю:
— Правда?
— Он сказал, — смеется она, — что от тебя у него дурные вибрации.
Я вздыхаю, потом напрягаю бицепс:
— Это… печально.
Она пожимает плечами и бесцеремонно заявляет:
— Он плотно сидел на кокаине. Бил меня иногда…
Я начинаю слушать, но она говорит:
— …но никогда по лицу не бил.
Я вхожу в спальню и начинаю раздеваться.
— Ты считаешь меня дурочкой, да? — спрашивает она, перекинув через ручку кресла загорелые, мускулистые ноги.
— Что?
Я скидываю туфли и нагибаюсь, чтобы поднять их.
— Ты считаешь меня дурочкой, — повторяет она. — Ты думаешь, что все модели — глупые.
— Нет, — я стараюсь не смеяться. — Честное слово, нет.
— Нет, считаешь, — настаивает она. — Я же вижу.
— Я думаю, что ты… — мой голос замирает.
— Да? — усмехается она.
— Я думаю, что ты просто великолепна и невероятно… великолепна, — монотонно произношу я.
— Как мило, — безмятежно улыбается она, облизывая ложечку. — Ты весьма нежен.
— Спасибо.
Сняв брюки, я аккуратно складываю их и вместе с рубашкой и галстуком вешаю на черную вешалку Philippe Stark.
— Знаешь, недавно я видел, как моя горничная вытащила из мусорного ведра кусок зернового хлебца.
Дейзи переваривает услышанное, а потом спрашивает:
— Зачем?
Я выдерживаю паузу, разглядывая ее плоский, рельефный живот. Ее тело — загорелое и мускулистое. Мое тоже.
— Она сказала, что проголодалась.
Дейзи вздыхает и задумчиво облизывает ложку.
— Как тебе моя прическа?
На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani.
— Нормально, — пожимает она плечами. — Хорошо.
— Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице, — я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово. — Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… — я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их.
Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает:
— А что потом?
Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу:
— Потом? Избил ее до полусмерти.
Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату.
— Она сделала ошибку в слове «калека». То есть, я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, — пожимаю я плечами. — Изнасиловать ее я не мог — она была слишком уродливая.
Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Haagen-Dazs на столик дизайна Gibert Rhode. Я делаю ей замечание:
— Нет. Положи ее в коробочку.
— Извини, — говорит она.
Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча.
— Мне кажется, тебе пора домой, — говорю я.
Она открывает глаза, почесывает свою шею.
— Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, — говорю я ей. — Боюсь, я не смогу сдержаться.
Посмотрев на меня, она пожимает плечами.
— Ладно, хорошо, — она начинает одеваться. — Мне все равно не нужны серьезные отношения.
— Мне кажется, может случиться что-то ужасное, — говорю я ей.
Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает:
— Я поняла.
После того, как она оделась и закончились минуты тягостного молчания, я, не без надежды, спрашиваю:
— Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда?
Она застегивает верхние пуговицы своего платья и, не глядя на меня, вздыхает:
— Поэтому я и ухожу.
Я говорю:
— По-моему, я упустил эту возможность.
ПОЛ ОУЭН
Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллc Китчен [33], где я снимал квартиру, я остановился в «Barney's». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Texarkana», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, — на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Texarkana», потому что знаю, что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинину с чили и выпить парочку кружек Dixie. Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Texarkana» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Битлз «A Day in the Life», «Просто еще один день из жизни».
Бар в «Texarkana» абсолютно пуст, а в ресторане занято всего четыре или пять столиков. Оуэн сидит за столиком в дальнем конце зала и распекает официанта: въедливо допытывается, почему у них сегодня кончился суп из бамии с лангустами. Официант похож на педика, но выглядит очень даже неплохо, — кажется, он растерялся, и что-то бормочет в свое оправдание. Оуэн явно не намерен шутить, впрочем, я тоже. Когда я сажусь за столик, официант еще раз извиняется и спрашивает, что я буду пить.
— J&B, чистый, — говорю я с нажимом. — И пиво «Dixie».
Он улыбается и записывает заказ — мерзавец даже пытается строить мне глазки, — и когда я уже собираюсь предупредить его, чтобы он даже не смел со мной заговаривать, Оуэн рявкает, что он хочет двойной мартини с «Абсолютом», и наша голубая фея испаряется.
— Да, Холберстам, ресторан сегодня забит до отказа, — говорит Оуэн, показывая на полупустой зал. — Весьма популярное место, весьма.
— Слушай, здесь просто отменный суп из грязи и пережаренная рукола, — говорю я ему.
— Да ладно, — ворчит он, глядя в свой стакан с мартини. — Ты опоздал.
— Послушай, мои родители развелись, когда я был маленьким. Нельзя на меня обижаться, — я пожимаю плечами и думаю про себя: "Ох, Холберстам, какой же ты мудак ". И, изучив меню, я добавляю:
— Гм, сегодня у них нет свинины с лаймовым желе.
На Оуэне — двубортный костюм из шелка и льна, хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, все от Joseph Abboud. У него безупречный загар. Но сегодня он какой-то мрачный и неразговорчивый, и это портит мне настроение, а ведь я очень многого ожидал от сегодняшнего вечера. Чтобы мое хорошее настроение не испортилось окончательно, мне приходится отпускать дурацкие комментарии вроде «Это там кто, не Ивана Трамп?» А потом, со смехом: "Господи, Патрик, то есть, Маркус, о чем ты думаешь?! Что бы Иване тут делать?"
Но веселее от этого мне не становится. Это никак не отменяет тот факт, что Полу Оуэну столько же лет, сколько и мне — двадцать семь, и обстановка не становится непринужденной.
То, что я поначалу принял в Оуэне за напыщенность, на поверку оказывается обычным опьянением. Когда я пытаюсь вытащить из него информацию насчет счетов Фишера, он отделывается бесполезными статистическими данными, которые я и так уже знаю: что сначала ими занимался Ротшильд, а потом они оказались у Оуэна. И хотя Джин, по моей просьбе, собрала всю доступную информацию еще несколько месяцев назад, я продолжаю кивать, притворяясь, что для меня это ново и интересно, и говорить всякие глупости вроде «Это весьма поучительно», хотя очень хочется сказать другое: «Я совершенно безумен» или «Мне нравится расчленять девушек». Каждый раз, когда я пытаюсь перевести разговор обратно на загадочные счета Фишера, он меняет тему и начинает говорить о соляриях, или о марках сигарет, или о клубах здоровья, или о том, где в Манхэттене можно покататься на лошадях, и продолжает надираться, что меня весьма огорчает. Вначале я пью пиво Southern, пока ем закуски, а потом перехожу на диетическую пепси, потому что мне надо оставаться трезвым. Я уже собираюсь сказать Оуэну, что у Сесилии, девушки Маркуса Холберстама, две вагины, и что мы планируем пожениться следующей весной в Ист-Хемптоне, но он меня перебивает.
— Я, кажется, это… слегка перебрал, — признает он, роняя на стол дольку лайма, которую пытался положить в кружку с пивом.
— Угу.
Я макаю ломтик яма в соус из горчицы и ревеня и делаю вид, что не слушаю его. К концу ужина он такой пьяный, что я (1) заставляю его оплатить счет на двести пятьдесят долларов, (2) заставляю его признать, какой он, на самом деле, тупой сукин сын, и (3) отвожу его к себе домой, и там он наливает себе еще выпить, — на самом деле, он открывает бутылку «Акации», которую, как мне казалось, я хорошо спрятал, серебряным штопором от Mulazoni, купленную мне Рэдлоффом после того, как мы заключили сделку с Хитербергом. В ванной я достаю топор, заранее спрятанный в душе, принимаю две таблетки валиума по пять миллиграммов каждая, запиваю их колпачком средства для полоскания рта Plax, потом иду в коридор, надеваю дешевенький дождевик, который купил в среду в Brooks Brothers, и возвращаюсь к Оуэну, который сидит в гостиной у стереосистемы и рассматривает мою коллекцию дисков. В квартире включен весь свет, жалюзи плотно закрыты. Он встает, медленно отходит назад, прихлебывая вино из стакана, обходит гостиную, садится в белое алюминиевое раскладное кресло, купленное мною на распродаже в честь Дня Памяти в Conran пару недель назад, и, наконец, замечает газеты — New York Times, USA Today и W, — разложенные на полу у него под ногами, чтобы не испачкать полированный паркет из светлого дуба его кровью. Я подхожу к нему с топором в руке, свободной рукой я застегиваю дождевик.
— Эй, Хелберстем, — говорит он, умудрившись исковеркать оба слова.
— Да, Оуэн, — говорю я, подходя ближе.
— А почему здесь разложены эти газеты со светской хроникой и «Стилем жизни»? — спрашивает он устало. — У тебя что, есть собака? Чау-чау или что-нибудь в этом роде?
— Нет, Оуэн. — Я медленно обхожу кресло и, наконец, встаю прямо напротив него, но он такой пьяный, что даже не видит топор, когда я поднимаю его над головой. Не видит его он и тогда, когда я опускаю его на уровень груди, держа как будто бейсбольную биту, как будто я собираюсь отбить мяч, которым в данном случае будет голова Оуэна.
Оуэн пару секунд молчит, а потом говорит:
— Короче, раньше я терпеть не мог Игги Попа, но теперь, когда его музыка стала коммерческой, он мне нравится больше, чем…
Топор прерывает его на середине предложения, толстое лезвие входит прямо в открытый рот, затыкая его навсегда. Пол смотрит на меня, потом закатывает глаза, потом снова смотрит на меня, и он вдруг поднимает руки, пытаясь схватить рукоять топора, но сила удара сводит его усилия на нет. Сначала крови нет, и нет никаких звуков, если не считать шелеста газет под дергающимися ногами Оуэна, но когда я вытаскиваю топор (при этом почти выдергиваю Оуэна из кресла) и снова бью его топором по лицу, вскрывая череп, его руки цепляются за пустоту, кровь бьет двумя коричневыми гейзерами, заливая мой дождевик. И все это сопровождается ужасным шипящим звуком, исходящим из ран в черепе Оуэна — из тех мест, где кость и плоть больше не соединяются друг с другом, а вслед за этим раздается совсем другой звук, как будто кто-то испортил воздух, но это просто кусочек мозга, розовый и блестящий, под давлением вылезает наружу сквозь раны на лице. Пол Оуэн в агонии падает на пол, его лицо все покрыто мозгами и кровью, крови нет только в глазах, которые непроизвольно моргают; рот — каша из зубов, мяса и челюстей, язык свисает из открытой раны на щеке, он держится только на чем-то, похожем на тонкую лиловую струну.
— Блядский тупой ублюдок. Блядский ублюдок, — кричу я ему только один раз. Я стою над ним, жду и смотрю на трещину над картиной Оника, которую так и не заделали. Через пять минут Пол, наконец, умирает. Еще через тридцать минут его тело перестает кровоточить.
Я беру такси и еду через Центральный парк, в мертвой тишине этой душной июньской ночи, туда, где жил Оуэн. Только потом до меня доходит, что я так и не снял окровавленный дождевик. Я открываю дверь ключами, которые взял у него в кармане, вхожу, обливаю дождевик бензином для зажигалки и сжигаю его в камине. Гостиная обставлена по-минималистски аскетично. Бетонные стены покрашены в белый цвет, и только одна стена представляет собой огромный рисунок, изображающий что-то научное, а стена, выходящая на Пятую авеню, украшена панелью из искусственной воловьей кожи. У этой стены стоит диван, обтянутый черной кожей.
Я включаю широкоэкранный телевизор Panasonic, диагональ 31 дюйм, и смотрю шоу Поздно ночью с Дэвидом Леттерманом, потом иду к автоответчику, чтобы поменять на нем сообщение (Оуэн дает все номера, по которым его можно найти, включая морской порт, — господи, ну это-то зачем?! — а на заднем плане стильно наигрывают «Времена года» Вивальди). Я задумываюсь, куда бы мне отослать Пола, и через пару минут лихорадочных размышлений выбираю Лондон.
— Пошлем ублюдка в Англию, — хихикаю я, уменьшаю громкость телевизора и записываю новое сообщение. Голоса у нас с Оуэном очень похожи, а отличить их по телефону будет вообще невозможно. Сегодня Леттерман рассказывает о «смешных трюках домашних животных». Немецкая овчарка с кепкой на голове очищает и ест апельсин. Это показывают дважды, в замедленной съемке.
В кожаный чемодан ручной работы, обшитый парусиной цвета хаки, с утяжеленными уголками и золотыми замками (от Ralph Lauren) я укладываю шерстяной шестипуговичный двубортный костюм с узором «штрихи мела», с отворотами мысиком, и шерстяной с фланелью костюм темно синего цвета, оба — от Brooks Brothers, а также электробритву Mitsubishi с зарядным устройством, посеребренный рожок для обуви от Barney, спортивные часы Tag-Heuer, черный кожаный бумажник от Prada, ручной копировальный аппарат Sharp, электронную записную книжку Sharp, его паспорт в специальном кожаном футляре для паспорта и портативный фен Panasonic. Себе я беру портативный CD-плейер Toshiba, в котором стоит саундтрек к «Отверженным». Ванная комната полностью белая, и только одна стена оклеена обоями в пятна «под далматинца». Я бросаю все туалетные принадлежности, необходимые для поездки, в пластиковый мешок Hefty.
Когда я возвращаюсь к себе, тело Оуэна уже окоченело, и я заворачиваю его в четыре дешевых полотенца, приобретенных мною на все той же распродаже в Conran, засовываю головой вперед в спальный мешок на гусином пуху от Canalino и без труда волочу его до лифта, потом — через холл, мимо ночного портье, вниз по ступенькам, где я натыкаюсь на Артура Кристала и Китти Мартин, ужинавших в «Кафе Люксембург». К счастью, Китти Мартин встречается с Крэйгом Макдермоттом, который сегодня ночью находится в Хьюстоне, поэтому они не задерживаются, чтобы поговорить со мной, хотя Кристал — грубый ублюдок — спрашивает меня, как правильно носить белый смокинг. Я отвечаю ему очень коротко, потом выхожу на улицу, ловлю такси, без проблем укладываю мешок на заднее сидение, сам сажусь на переднее и даю водителю адрес квартиры в районе Hell's Kitchen. Я втаскиваю тело Оуэна на четвертый этаж — до квартиры в заброшенном здании, которую я приобрел недавно, — укладываю его в большую фарфоровую ванну, снимаю с него костюм и, смочив тело водой, высыпаю на него два мешка негашеной извести.
Позже, около двух, я все еще никак не могу заснуть. Эвелин отлавливает меня, когда я прослушиваю сообщения на своем 976-TWAT и смотрю кассету с записью сегодняшнего Шоу Патти Винтерс, тема которого — люди-уроды.
— Патрик? — говорит Эвелин.
Я молчу, потом говорю монотонным спокойным голосом:
— Вы позвонили Патрику Бэйтмену. В данный момент я не могу подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… — я делаю паузу и добавляю: — Всего хорошего. — Потом опять делаю паузу, моля бога, чтобы она поверила, и издаю жалобное «Пи».
— Прекрати, Патрик, — говорит она раздраженно. — Я же знаю, что это ты. Что с тобой, черт тебя подери?
Я держу телефон перед собой на расстоянии вытянутой руки, потом роняю его на пол и пинаю так, что он врезается в тумбочку. Я нажимаю кнопки, очень надеясь, что когда я опять поднесу трубку к уху, там раздастся гудок.
— Алло? Алло? — говорю я. — Говорите! Да?
— Ради бога, прекрати. Прекрати, — вопит Эвелин.
— Привет, Эвелин, — говорю я радушно, хотя на лице у меня гримаса.
— Где ты был сегодня вечером? — спрашивает она. — Я думала, мы поужинаем вместе. Я думала, у нас столик заказан в «Raw Space».
— Нет, Эвелин, — вздыхаю я и вдруг понимаю, что очень устал. — Мы не собирались ужинать вместе. С чего ты взяла?
— Я думала, у меня так записано, — ноет она. — Моя секретарша записывала.
— Ну, кто-то из вас ошибся, — говорю я, перематывая кассету с пульта. — «Raw Space»? Господи. Ты… совсем с ума сошла.
— Дорогой, — говорит она недовольным тоном. — Где ты был сегодня вечером? Надеюсь, ты не ходил в «Raw Space» без меня.
— О Господи, — я начинаю стонать. — Мне надо было взять видеокассеты. То есть, мне надо было вернуть видеокассеты.
— А чем еще ты занимался? — спрашивает она все еще обиженно.
— Ну, случайно встретился с Артуром Кристалом и Китти Мартин, — говорю я. — Они возвращались из «Кафе Люксембург».
— Правда? — ей тут же становится интересно. — А в чем была Китти?
— В бальном платье с открытыми плечами, бархатным лифом и кружевной юбкой с цветами от Laura Marokalos, по-моему.
— А Артур?
— В том же самом.
— О, мистер Бэйтмен, — она хихикает. — Мне нравится ваше чувство юмора.
— Слушай, уже поздно. Я устал, — я делаю вид, что зеваю.
— Я тебя разбудила? — с тревогой в голосе спрашивает она. — Надеюсь, я тебя не разбудила?
— Да, — говорю. — Разбудила. Но я взял трубку, так что сам виноват.
— Поужинаем вместе, дорогой? Может, завтра? — спрашивает она, явно ожидая положительного ответа.
— Завтра я не могу. Работа.
— Ты ведь почти хозяин этой чертовой компании, — стонет она. — Какая работа? Чем ты занимаешься? Я не понимаю.
— Эвелин, — вздыхаю я. — Пожалуйста.
— О, Патрик, давай поедем куда-нибудь этим летом, — тоскливым голосом говорит она. — Давай поедем в Эдгартаун или в Хемптонс.
— Может быть, — говорю я. — Очень может быть.
PAUL SMITH
Я стою в магазине Paul Smith и разговариваю с Нэнси и Чарльзом Гамильтонами и с их двухлетней дочерью Гленн. На Чарльзе — четырехпуговичный двубортный льняной костюм от Redaelli, хлопчатобумажная черная рубашка от Ascot Chang, узорчатый шелковый галстук от Eugenio Venanzi и кожаные туфли от Brooks Brothers. На Нэнси — шелковая блузка с перламутровыми пуговицами, шелковая шифоновая юбка от Valentino и серебряные сережки от Reena Pachochi. На мне — шестипуговичный двубортный шерстяной костюм в тонкую полоску и шелковый галстук с узором, и то, и другое — от Louis, Boston, а также шелковая рубашка от Luciano Barbera. На Гленн — шелковый комбинезон от Armani, на голове у нее маленькая кепочка. Пока Чарльз рассчитывается с продавщицей, я играю с девочкой, сидящей на руках у Нэнси: протягиваю ей мою платиновую карточку American Express, она пытается ее схватить, а я качаю головой и говорю с ней тоненьким детским голосом, держа ее за подбородок и помахивая карточкой у нее перед лицом:
— Да, я абсолютно невменяемый психопат-убийца, о да, я такой, я люблю убивать людей, да, дорогая, да, мой маленький сладенький пирожок, я такой…
После офиса я играл в сквош с Рики Хендриксом, а потом мы выпили в «Флейтах» со Стивеном Дженкинсом; а в восемь вечера мы с Бонни Эббот ужинаем в «Pooncakes», новом ресторане Бишопа Салливана на Гремерси-парк. В сегодняшнем Шоу Патти Винтерс речь шла о людях, переживших концентрационные лагеря. Я достаю свой карманный телевизор Sony (FD-270) с черно-белым миниэкраном, диагональ 2,7 дюйма, он весит всего тринадцать унций, и протягиваю его Гленн. Нэнси спрашивает:
— Ты пробовал селедочную икру в «Rafaeli's»? Как тебе? — На улице еще не совсем стемнело, но сумерки уже сгущаются.
— Великолепно, — говорю я, радостно глядя на Гленн.
Чарльз подписывает чек, убирает в бумажник свою золотую карточку American Express, оборачивается ко мне и видит кого-то у меня за плечом.
— Привет, Луис, — говорит Чарльз, улыбаясь.
Я оборачиваюсь.
— Привет, Чарльз. Привет, Нэнси. — Луис Керрутерс целует Нэнси в щеку и жмет руку девочке. — Приветик, Гленн. Какая ты стала большая!
— Привет, Луис, познакомься. Это Роберт Чан… — начинает Чарльз.
— Пат Бэйтмен, — говорю я, убирая телевизор обратно в карман. — Не надо. Мы уже знакомы.