«Убей скотину! Перережь ему горло! Пусти ему кровь! Прикончи его!»
Эти леденящие кровь призывы звучат в драматической сцене романа Уильяма Голдинга «Повелитель мух», когда английские школьники, оказавшиеся одни на заброшенном острове, приводят себя и друг друга в ярость, прежде чем наброситься на ни в чем не повинного мальчика Саймона и забить его палками. Это рассказ об изначальной порочности рода человеческого, ведь автор уверен, что вдали от сдерживающих уз цивилизации дети быстро скатятся к дикому состоянию. Голдинг написал эту книгу о подлинной, как он считал, природе человека после того, как стал свидетелем ужасов Второй мировой войны. До войны Голдинг считал, что человек изначально добр, но после жаловался:
«Я должен сказать, что любой из тех, кто пережил те годы и не понял, что человек производит зло, как пчела производит мед, должно быть, слеп или болен на голову».
Вопрос об истинной природе человека занимал мыслителей не одно столетие. Английский философ XVII в. Томас Гоббс считал, что дети рождаются эгоистичными и нуждаются в наставлениях, как стать полезными членами общества. На Западе такой взгляд на аморальное дитя преобладал до примерно ста лет назад; считалось, что родителю лучше всего воспитывать чадо при помощи строгой дисциплины, так как только суровая школа может научить ребенка вести себя в обществе. У детей, согласно этой точке зрения, нет морального компаса, и, оставшись без присмотра, они взбесятся и кинутся в схватку за выживание, так талантливо запечатленную Голдингом.
Напротив, французский философ XVIII в. Жан-Жак Руссо считал, что человек изначально предрасположен к благу. В естественном состоянии человек — это «благородный дикарь», а общество развращает личность. Позже эта моральная позиция стала базой для оправдания Французской революции. Если бы у всех были равные возможности, общество не было бы развращенным и деспотичным.
В XX в. произошел сдвиг к точке зрения Руссо, предполагавшей меньшую жестокость по отношению к детям, но даже сегодня многие взрослые продолжают верить, что дети нуждаются в наказаниях, чтобы научиться отличать добро от зла. Такой взгляд на мир особенно распространен среди тех, кто в своих политических воззрениях тяготеет к правому крылу, — он подпитывается медийными историями о моральном упадке общества и о том, что улицы наших городов превращаются в джунгли, где обитают банды юнцов, не имеющих представления о морали. Однако криминальная статистика показывает, что жизнь постепенно улучшается и мы движемся к более гуманному обществу, несмотря на то что детей гораздо меньше наказывают. Мы сегодня меньше пользуемся телесными наказаниями — да они и запрещены во многих странах, — и нет никаких свидетельств того, что дети чаще нарушают закон.
Полярные позиции Гоббса и Руссо напоминают нам дискуссии о роли природы и воспитания, о которых мы уже говорили в книге, обсуждая биологию личности, — рождаются ли люди злыми или становятся такими в результате пережитого? В этой главе мы придем к тому же общему выводу в дискуссии о морали — биология и опыт всегда работают вместе, но их пути часто удивительны и интуитивно непонятны. Жестокость и агрессию обсуждать не будем, хотя, конечно, то и другое относится к важнейшим аспектам одомашнивания. Причина в том, что экспериментальных исследований на тему человеческой агрессии очень мало, а по детям еще меньше, по очевидным этическим соображениям. Скорее мы сосредоточимся на моральных соглашениях, которые меняются с культурным контекстом, — о коллективизме, помощи, честности и в целом о том, как вести себя в приличной компании. В какой степени все эти качества усваиваются с воспитанием и/или мотивируются биологическими силами, чтобы стать общепринятыми?
Моральный инстинкт
Каждому члену общества необходимо отличать добро от зла. В общем и целом, наши моральные принципы основаны на «золотом правиле»: «Поступай по отношению к другим так, как хотел бы, чтобы поступали по отношению к тебе». Мораль управляет наши поведением, и ожидается, что все члены общества будут подчиняться правилам, если хотят оставаться в группе и пользоваться теми же правами и возможностями, что и остальные ее члены. Некоторые из этих правил закреплены законодательно, и за их нарушение предусмотрено наказание, тогда как другие представляют собой скорее кодекс поведения в приличном обществе. Жестокость по отношению к ближнему может и не быть нарушением закона, но она тем не менее осуждается. И в смысле законов, и в смысле социальных норм следование моральным установлениям общества, в котором мы живем, обязательно для одомашнивания. Но откуда берутся эти правила и как дети их усваивают?
Существуют универсальные моральные нормы, такие как запрет на убийство членов своей семьи или на причинение вреда невиновному человеку. Однако во многих других аспектах в представлениях о том, что такое хорошо и что такое плохо, существуют значительные культурные вариации; речь может идти о малозначимых вроде бы вещах, таких как что одевать или что есть или о том, чем допустимо заниматься взрослым людям с обоюдного согласия за закрытыми дверями. Эти вариации заметнее всего, когда происходит столкновение культур с разными моральными оценками, чаще всего отражающими их религиозные взгляды. К примеру, в исламе существуют разные практики соблюдения скромности для женщин, от простого платка на голове до полностью закрытого тела и паранджи. Все это — часть религиозного исламского кодекса, при этом различия в интерпретации и применении достаточно велики. В 2011 г. во Франции запретили носить паранджу в общественных местах на основании того, что это ограничивает гражданские права, хотя многие мусульманки как раз восприняли этот запрет как форму религиозного преследования.
Другие аспекты современного западного общества, такие как гей-браки, легализация проституции, порнографии и наркотиков, многие религиозные и консервативные группы тоже считают порочными. Надо сказать, что моральные ценности не только различаются у разных групп, но и изменяются со временем. До 1967 г., когда закон наконец изменили, гомосексуализм в Англии был наказуем. С тех пор законодательство, несмотря на резкие возражения со стороны многих групп, претерпело прогрессивные изменения, устранило дискриминацию и обеспечило равные права представителям всех ориентаций.
Эти примеры культурных вариаций во времени и между разными группами показывают, что мораль не отлита в бронзе, а скорее, отражает историю и нюансы различных групп, поддерживающих свою идентичность путем навязывания определенных моральных ценностей. Это наводит на мысль о том, что вся мораль усваивается в процессе воспитания, совсем по Гоббсу. Однако вспомним, что младенцы рождаются уже настроенными на усвоение языка — причем любого, в зависимости от того, где они будут воспитываться. Очень похоже, что они рождаются заранее настроенными и на усвоение морали социальной группы, в которую попадают.
Подготовленность к восприятию морали отражается, в частности, в том, как маленькие дети интерпретируют поведение других. Еще до того, как они научаются понимать какие бы то ни было инструкции взрослых, малыши различают хорошее и плохое, правильное и неправильное. Как мы видели ранее, уже в год дети интерпретируют движущиеся геометрические фигуры как имеющие цели и намерения и дольше смотрят на картинку, когда объекты меняют поведение и вместо того, чтобы помочь, начинают мешать. Возможно, они просто отличают в этой ситуации хороших парней от плохих. Расширяя первоначальное открытие, детский психолог из Университета Британской Колумбии Кайли Хэмлин захотела выяснить, переходит ли различение того и другого в реальные предпочтения. Она продемонстрировала малышам несколько перчаточных кукол — некоторые из них помогали кому-то, а другие мешали — и предложила поиграть с любой куклой на выбор. Четыре из пяти годовалых малышей выбрали ту куклу, которая на их глазах вела себя любезно и помогала. В другом сценарии кукла роняла мячик, который подкатывался к одной из двух других кукол. Одна из них возвращала мячик владельцу, а другая убегала с ним. Опять же, когда экспериментатор предоставила детям выбор, малыши предпочли играть с дружелюбной куклой. В этих кукольных шоу малыши не просто демонстрировали свою способность различать варианты правильного и неправильного поведения; они выражали явное желание играть с теми, кто помогает.
Но малыши не только предпочитают «хороших» кукол, но и наказывают «плохих». Еще в одном сеансе игр на тему морали кукла, которая перед этим украла мячик, безуспешно пыталась открыть коробку. К ней подходили две куклы, и одна из них помогала нехорошему вору открыть коробку, а другая, наоборот, запрыгивала наверх и захлопывала ее. Восьмимесячные малыши предпочитали играть с той куклой, которая мешала укравшему мячик собрату. То есть дети не просто предпочитали видеть, что вор заслуженно наказан, но и способны были самостоятельно покарать антисоциальных кукол. Когда малышам давали возможность угостить кукол вкусненьким, двухлетки наказывали вора, давая ему меньше или вообще не давая лакомства, а хорошую куклу, вернувшую мячик, наоборот, щедро вознаграждали. Конечно, игра с пальчиковыми куклами — это прекрасно, но как эти предпочтения переводятся в реальные взаимодействия с людьми? Чтобы проверить это, две актрисы взяли по игрушке и предложили их малышам в возрасте год и девять месяцев. Одна из актрис не смогла вручить игрушку, потому что «случайно» уронила ее, а вторая предложила, но «передумала», почти выхватив ее у ребенка из рук. После того как дети посмотрели на поведение взрослых, им дали возможность поднять игрушку и отдать ее одной из актрис. Трое из четырех малышей предпочли отдать игрушку той, которая пыталась помочь, хотя и безуспешно, а не той, которая тоже улыбалась и мило разговаривала, но потом поступила нехорошо и отняла игрушку. Это позволяет предположить, что малыши воспринимают дружелюбие и готовность помочь в других как признак расположения или черту характера, по которым можно предсказать будущее поведение человека. Малыши понимают, что существуют «хорошие парни» и с ними стоит подружиться, потому что они, вполне возможно, помогут тебе в будущем.
Эти данные привели моего коллегу Пола Блума из Йеля к убеждению в том, что малыши рождаются с готовыми «проростками» морали. Конечно, они не могут похвастать полным пониманием взрослого мира преступлений и наказаний, но сознают принципиальную разницу между «хорошо» и «плохо». Задолго до входа в социальный мир, где им приходится находить общий язык со сверстниками в детском саду, дети уже обладают чувством взаимного альтруизма — чувствуют, что хорошее отношение заслуживает такого же отношения в ответ и что дармоедов и нечестных людей следует наказывать.
Инстинкт собственности
Чаще всего маленькие дети конфликтуют между собой из-за права собственности. На такие ситуации приходится около 75% всех малышовых ссор. Как только игрушкой завладевает кто-то из дошкольников, другим она тут же становится крайне необходима. Обладание ценными вещами напрямую соотносится со статусом ребенка среди сверстников и конкурентов. Эти ранние ссоры — проба сил перед жизнью во взрослом мире. Во многих обществах, особенно в западной культуре, собственность выполняет важную функцию наглядного маркера самоидентификации — до такой степени, что некоторые взрослые люди готовы рисковать жизнью, защищая свое имущество. Каждый год владельцы автомобилей получают серьезные травмы и иногда даже гибнут, пытаясь предотвратить угон своего авто; они встают перед ним или хватаются за капот, когда угонщик уезжает — то есть действуют так, как никогда не стали бы «на трезвую голову». Собственность может заставить человека повести себя нерационально. Уильям Джеймс одним из первых признал значение имущества как отражения самости, когда написал:
«Человеческое “я” есть полная сумма всего, что он может назвать своим, не только его тела и психических сил, но его одежды и дома, жены и детей, предков и друзей, репутации и работы, его земель и лошадей, яхт и банковских счетов».
Позже профессор маркетинга Рассел Белк назвал такую материалистическую позицию расширенным Я, поскольку при помощи имущества мы спешим передать окружающим собственное ощущение идентичности; рекламщики давно поняли, что секрет успешных продаж — в том, чтобы связать с продуктом позитивную ролевую модель. Мы то, чем владеем, и этим в значительной степени объясняется излишне бурная эмоциональная реакция на ущерб, наносимый нашему имуществу кражей, утерей или повреждением. Дело в том, что мы воспринимаем эти прегрешения как личную трагедию или оскорбление в свой адрес.
Мы — биологический вид, который тратит необычайно большое количество времени, усилий и ресурсов на приобретение имущества, и когда это имущество у нас отбирают, мы чувствуем себя обиженными. Некоторые ученые заходят так далеко, что называют это инстинктом собственности и говорят, что он изначально «вшит» в наш мозг. Если так, то понимание силы обладания и правил, сопровождающих владение имуществом, представляет собой ключевой момент одомашнивания. Чтобы жить вместе в гармонии, мы должны научиться уважать право собственности. Когда я приобретаю какой-либо предмет, он становится «моим» — мой телефон, моя кружка. Имущественные отношения играют важную роль в одомашнивании, потому что это единственный способ разграничить приемлемое и неприемлемое поведение. Воровство и вандализм плохи именно потому, что и то и другое нарушает чье-то право собственности.
Дети уже в год и два месяца знают, что означает иметь что-то, а к двум годам у многих уже есть вещи, к которым они действительно привязаны. Примерно в это время малыши начинают пользоваться притяжательными местоимениями, такими как «мое» и «твое». Поначалу дети готовы отстаивать только свои имущественные права, поэтому двухлетки недовольны и протестуют, если у них забирают их вещи, но к трем годам дети уже готовы вступаться за других: они говорят кукле «перестань», если она «пытается стащить» чужую шляпку.
Понимание концепции владения имуществом может представлять значительные сложности, поскольку правила не всегда очевидны. Как указывает психолог из Университета Уотерлу Ори Фридман, собирать ракушки на общественном пляже можно, а взять их же с прилавка, где эти ракушки продают, — уже воровство. В самой ракушке нет ничего, что позволило бы определить ее принадлежность; приходится полагаться на писаные и неписаные правила, которые для этого необходимо усвоить. Во многих заповедниках собирать ракушки запрещено, и, не зная местных правил, легко стать правонарушителем. А в чужой стране всегда можно столкнуться с незнакомыми обычаями. Каждый год туристы возвращают на Гавайи лавовые обломки, увезенные с островов. Брать их не возбраняется, но, когда люди узнают о том, что, по местным поверьям, увозить их — к несчастью, мало кто решается гневить местных богов.
Кроме того, вопрос о принадлежности вещи может быть путаным и неоднозначным. Представьте себе: мальчик пытается сбить с пальмы кокосовый орех. Удачный бросок камня — и орех падает… к ногам другого мальчика, проходящего в этот момент мимо. Тот подбирает его. Кто из двоих прав, объявляя орех своим? Тот, кто сшиб его, или тот, кто подобрал? Или возьмем реальный случай с граффити Бэнкси, появившимся в мае 2012 г. на наружной стене магазина ношенной одежды в Северном Лондоне в ознаменование юбилея королевы. Всего через несколько дней после того, как загадочный художник нарисовал свою картину на обычном куске стены, владельцы здания сняли ее со слоем штукатурки и продали на аукционе в Майами за 1,1 млн долларов, несмотря на попытки лондонских властей запретить ее продажу как произведения монументального искусства. Хозяева дома заявили, что поскольку стена принадлежит им, то и картина, на ней нарисованная, — тоже. Местные жители утверждали, что это общественная собственность, и трехлетний ребенок, если бы его спросили, тоже не счел бы картину собственностью домовладельцев. Когда речь идет о соотношении стоимости материалов и затраченных усилий, дошкольники склонны признавать вещь собственностью того, кто ее придумал и сделал, тогда как большинство взрослых (если, конечно, они не местные лондонские жители) учитывает, кому принадлежат материалы. То же относится и к интеллектуальной собственности. Пятилетних детей попросили придумать историю, а затем экспериментатор рассказывал придуманную историю третьим лицам, в одном случае ссылаясь на авторство ребенка, в другом — приписывая ее себе. Дети обижались на того, кто приписывал всю заслугу себе и крал идеи.
Вообще, в праве обладания есть что-то очень личное. Интересно, что в момент, когда вещь (любая) меняет владельца и становится для нового хозяина «своей», в его мозгу наблюдается повышенная активность. В частности, существует пик активности мозга, известный как P300 и наблюдаемый через 300 миллисекунд после того, как мы замечаем что-то важное, — по существу, это сигнал мозгового будильника. Когда что-то становится моим, я обращаю на эту вещь больше внимания, чем на точно такую же вещь, которая мне не принадлежит. Вот почему и дети, и взрослые запоминают больше покупок, положенных в собственную корзинку, чем в корзинку экспериментатора, хотя их и не предупреждают заранее о проверке памяти. Анализ сигналов P300 показывает, что их мозг регистрирует значение каждого объекта как принадлежащего им и обращает на него внимание — а это ведет к лучшему запоминанию.
Но почему человек должен обращать больше внимания на свои вещи и запоминать их? Одно из возможных объяснений предлагает концепция расширенного Я: представление о том, кто мы есть, складывается отчасти из принадлежащих нам физических объектов, которые служат постоянным напоминанием о нашей идентичности, поэтому очень важно помнить все свое. С точки зрения одомашненного мозга тоже необходимо помнить, что именно принадлежит нам, чтобы не конфликтовать ни с кем по поводу права собственности.
Сдвиг интереса к вещам, которыми мы владеем, и к расширенному Я объясняет одно из самых необычных открытий в поведении человека как потребителя. В классическом исследовании экономиста Ричарда Талера студентам вручили кофейные кружки, а затем предоставили возможность продать их однокурсникам. Студенты, как правило, запрашивали за кружки гораздо большую цену, чем покупатели готовы были заплатить (и любой риелтор счел бы это само собой разумеющимся). Эта систематическая ошибка, известная как эффект владения, возникает оттого, что человек склонен переоценивать то, чем непосредственно владеет. Даже потенциальной возможности владения каким-то объектом — к примеру, предложения цены за лот на аукционе — достаточно, чтобы запустить процесс и заставить нас выложить денег больше, чем мы могли себе представить заранее. Если в какой-то момент аукциона мы предлагаем за вещь максимальную цену, то психологически она как бы уже становится нашей, и мы готовы платить за нее больше. Если мы прикоснулись к объекту, предназначенному на продажу, то физический контакт тоже повысит нашу готовность купить его — это понимает любой хороший продавец, поэтому и предлагает вам примерить что-то из одежды или взять машину на тест-драйв.
Общепринятое объяснение эффекта владения состоит в том, что он отражает свойственное человеку нежелание лишиться чего-то — и перспектива потери перевешивает в нашем сознании перспективу приобретения. В мире бесконечно много вещей, которые мы могли бы в принципе приобрести, но довольно мало вещей, которые мы можем потерять. Исследования со сканированием мозга показали, что у взрослых в мозгу при совершении покупки по выгодной цене вспыхивают центры удовольствия. Однако если им самим предлагают дешево продать что-нибудь из принадлежащих им вещей, то взрослые люди испытывают эмоции негативные до такой степени, что в мозгу у них активируются центры боли. Людям трудно продавать что-то по цене ниже ожидаемой — вот вам и эффект владения. В редких случаях этот эффект приобретает такие крайние формы, что человек, будучи не в состоянии выбросить ни одной вещи, заболевает болезненным накопительством.
Эффект владения обнаруживается у детей уже в пять лет, но неясно, проявляется ли он раньше и универсален ли он. Известно, что в некоторых обществах этот эффект проявляется слабее, а в одном из последних кочевых племен охотников-собирателей, которые несут с собой во время перекочевки относительно немного личных вещей, он, по утверждениям ученых, вообще отсутствует. Мы в лаборатории пытались обнаружить этот эффект у детей более младшего возраста, но без особенного успеха. Это удивительно, потому что мы знаем, что такие малыши уже имеют представление о праве владения и даже готовы драться за игрушки. Одно из возможных объяснений состоит в том, что эффект владения формируется вместе с нарождающимся осознанием себя в отношениях с другими — а этот процесс начинается, вероятно, тогда, когда ребенок включается в активное общение со сверстниками. Именно тогда малыш начинает собирать вещи как маркеры самоидентификации — и особенно высоко ценить те вещи, которые переходят в его владение. Однако эту простую ошибку владения ребенку приходится примирять с необходимостью вписаться в группу. Ребенок учится делиться с другими и разумно относиться к своим вещам, потому что невозможно жить полным эгоистом, не рискуя при этом быть отвергнутым группой.
Совместное пользование
Известно, что маленькие дети весьма эгоистичны, когда речь идет о совместном пользовании чем бы то ни было. Дошкольники спонтанно настраиваются на эмоции окружающих, но никогда не делятся с другими принесенной на перекус едой, если их специально об этом не попросить. Они понимают, что нельзя брать себе то, что принадлежит другим, но, как правило, будучи предоставлены сами себе, не склонны делиться с другими детьми. Многие родители знают, что маленького ребенка приходится просить поделиться.
Готовность детей делиться с другими была проверена в игре, в которой ребенок мог решать, какая из двух наград (конфет) достанется ему, а какая — другому, неизвестному ребенку. Проводились три игры, в каждой из которых стратегический вариант выступал против уравнительного, как показано в таблице.
В первой игре дети могли выбрать стратегический вариант, когда они сами получали конфету, а второй ребенок — нет, или уравнительный вариант, когда они оба получали по конфете. Во второй игре стратегический вариант предполагал, что сам ребенок получит одну конфету, а второй участник — две; в третьей игре стратегический вариант сводился к тому, что ребенку разрешалось оставить себе обе конфеты, и тогда второму ничего не доставалось. Уравнительные варианты везде были одинаковыми: по конфете каждому.
Взрослый человек в первой игре должен был бы выбрать уравнительный вариант — если, конечно, он не был изначально настроен против всего света; ведь для него лично никакой разницы нет, и он это понимает. Во второй игре по-прежнему не важно, какой вариант вы выберете, но, выбрав первый, вы поспособствуете обогащению другого игрока. В третьей игре вы можете либо поделиться с неизвестным партнером по игре, либо забрать все себе. Оказавшись перед таким выбором, дети в возрасте от трех до четырех лет склонны действовать вполне эгоистично и стремиться лишь к увеличению собственной коллекции сладостей. Даже один из десяти детей не готов делиться, чтобы оптимизировать положение другого игрока. Напротив, почти половина детей в возрасте от семи до восьми лет ведет себя более справедливо и заботится о том, чтобы особого дисбаланса не было. За одним исключением: если детям говорили, что второй, анонимный ребенок учится в той же школе, что и они, то во второй игре ему с большей вероятностью доставались дополнительные сласти. Дети в этом случае чувствовали возможность обретения будущих союзников. Потенциальные соратники очень ценны, если вы нуждаетесь в поддержке или вынуждены что-то делать вместе и сотрудничать. Когда младшие дети вынуждены сотрудничать с другими, они, судя по всему, быстрее понимают смысл совместного пользования. Перед парами трехлетних детей поставили задачу, в которой оба участника должны были согласованно потянуть за веревки, чтобы снять барьер, преграждавший доступ к желанной награде — шарикам. Хитрый механизм был устроен таким образом, что один из участников получал больше шариков, чем другой, хотя задачу они решали вместе. Когда такое случалось, везунчик делился своим выигрышем с другим ребенком. Если же никакой совместной работы не требовалось, а аппарат просто выдавал одному из детей неожиданное вознаграждение, никто ни с кем не делился. В ситуации сотрудничества даже маленькие дети готовы делиться, подобно более старшим. Кстати, шимпанзе не делятся друг с другом практически никогда. В аналогичных парных экспериментах, где доставать из-за перегородки предлагалось не шарики, а пищу, шимпанзе оставляли вознаграждение себе вне зависимости от того, помогал ли ему второй участник.
Судя по всему, как только маленькие дети начинают что-то делать вместе, они научаются делиться плодами своего труда. Но только после пятилетнего возраста дети начинают спонтанно делиться неожиданными приобретениями. По мере дальнейшего одомашнивания они становятся все более чувствительными к неравенству, которое иногда возникает в жизни, и поступают все более альтруистично. Существует множество причин, по которым дети могут становиться великодушнее. С одной стороны, у них, возможно, снижается степень эгоизма и повышается просоциальность, потому что человеку свойственно добреть с возрастом, когда приходит понимание и верная оценка различных проявлений неравенства в жизни. Согласитесь, благородная интерпретация. Возможно также, что с опытом дети усваивают: социальная норма предписывает делиться, потому что, скорее всего, в будущем твоя доброта вернется к тебе добротой окружающих.
Альтернативное, не столь красивое объяснение слегка попахивает макиавеллиевским расчетом. Единственная причина, по которой люди делятся друг с другом или проявляют великодушие, состоит в том, что таким образом они стремятся показаться добрыми и тем самым улучшить свою репутацию в глазах окружающих. В пользу такого скрытого мотива говорит тот факт, что взрослые проявляют меньшую щедрость в пожертвованиях, если их никто не видит или если сумма пожертвования сохраняется в тайне. Похоже, что благородные и великодушные жесты нужны нам самим больше, чем тем, кому мы помогаем. То же можно сказать и о детях. Когда пятилетним детям предлагали поделиться наклейками, они были решительно не склонны проявлять великодушие — если только потенциальный получатель дара не присутствовал тут же, а количество подаренных наклеек не было известно всем.
Скрытые мотивы не означают, что все мы действуем именно так, и тот факт, что немалое количество денег и собственности поступает в благотворительные организации из анонимных источников, тому свидетельство. Однако эти формы альтруизма работают на психологическом уровне, поскольку позволяют нам почувствовать себя лучше и повысить самооценку. Чтобы понять причину подобных альтруистических актов, приходится признать, что от помощи другим наше самоощущение улучшается, а если мы этого не делаем — ухудшается, и заметно.
Помощь постороннего
Мы нередко помогаем другим в ситуациях, когда сами не получаем от этого никаких немедленных преимуществ, да и в будущем ничего такого не ожидается. Нередко мы готовы помогать незнакомым людям. Маленькие дети начинают делать это на удивление рано. В полтора года они уже спонтанно поднимают упавшие вещи, открывают двери или коробки, чтобы помочь экспериментатору, даже если их не просят это сделать и никак за это не вознаграждают. Мало того, получая вознаграждение, малыши в значительной мере теряют готовность помогать, потому что человеку, как правило, не нравится, когда его доброту сводят к работе за плату. Маловероятно, что всех этих детей специально учили помогать; скорее они поступают так, потому что это в природе человека. Животные тоже умеют помогать сородичам, но случаи помощи у высших приматов единичны и, как правило, допускают иную интерпретацию; мнения ученого сообщества на этот счет разделились. Некоторые даже утверждают, что базовый принцип помощи другим, что называется, по доброте душевной присущ только и исключительно человеку.
Шимпанзе обыкновенно помогают человеку достать предмет, находящийся вне пределов его досягаемости, но не исключено, что привычка помогать выработалась у них уже в неволе. Всякий раз, когда мы видим, что одомашненные животные творят чудеса, которых не наблюдается (по крайней мере регулярно) в естественной среде обитания, нам следует задаться вопросом: входят ли эти способности в их обычный репертуар или они просто демонстрируют возможности обучения и дрессировки? В конце концов, на протяжении всей книги мы говорили о том, что одомашнивание изменяет мозг и поведение. Судя по всему, полудикие шимпанзе и другие высшие приматы, помимо человека, сотрудничают, но совсем необязательно воспринимают помощь как бескорыстный акт. Задокументировано много случаев, когда животные делали что-то в сотрудничестве с себе подобными, но в конечном итоге все эти стратегии призваны приносить пользу индивидууму.
Шимпанзе готовы протянуть руку и помочь другому шимпанзе добраться до еды, но только не в том случае, когда им самим придется для этого отказаться от пищи, которая уже находится в их распоряжении. Мало того что шимпанзе не делятся пищей с собратьями, не состоящими с ними в родстве, их эгоизм распространяется и на матерей с детенышами. Согласно наблюдениям, когда малыш просит есть, мать обычно дает ему, к примеру, кусочек фрукта, но, как правило, не самый питательный и аппетитный и притом неохотно. Конечно, мамы-шимпанзе наделены материнским инстинктом и защищают своих детенышей, но, судя по всему, воспитание, по их понятиям, не всегда распространяется на готовность пожертвовать лакомством. Можете вы представить себе, что мама-человек поведет себя подобным образом?
Для человека помощь всегда связана с эмоциями. Мы помогаем другим по доброте душевной. Авраам Линкольн говорил: «Когда я поступаю хорошо, я и чувствую себя хорошо. Когда я поступаю плохо, я и чувствую себя плохо. Такова моя религия». Доброта посторонних людей напоминает нам о том, что человек — альтруистичный вид, готовый помогать другим даже без шанса на вознаграждение. Мы поступаем так потому, что это кажется нам правильным, и еще потому, что тогда мы больше нравимся сами себе (и не нравимся, когда не делаем этого). Помогая другим, мы получаем «теплый свет» — переживание, которое проявляется в центрах удовольствия мозга.
Еще один механизм, способствующий проявлениям альтруизма, — не гордость, а страх перед критикой со стороны других за то, что не помогли. Швейцарские экономисты Эрнст Фер и Симон Гехтер придумали хитрую игру для проверки мотиваций человека в момент помощи группе. Команды взрослых играли в игру, где им давали жетоны, которые в принципе можно было обменять на деньги. Игрок мог либо оставить их у себя, либо вложить в общий котел, из которого затем предполагалось выплатить всем равные доли, вне зависимости от того, вносили они что-нибудь или нет. Наилучшей стратегией было бы каждому вложить в котел определенную сумму, но тому, кто захочет получить от игры больше других, — иными словами, стать нахлебником, — конечно, не стоит тратить свои средства; ему нужно просто воспользоваться щедростью всех тех, кто внес долю в общую кассу. Играли анонимно, но после каждого раунда игры рассказывали, кто что внес. После этого игрокам давали возможность «оштрафовать» тех, кто не захотел адекватно вложиться в общее дело. Хитрость состояла в том, что тот, кто накладывал штраф, тоже должен был платить за возможность сделать это, хотя и не получал свои деньги обратно.
В ходе исследования произошло кое-что интересное. Несмотря на штрафные санкции, игроки считали необходимым наказывать нахлебников. Со временем, кстати говоря, сами нахлебники стали все активнее вносить средства в общий котел. Анонимное наказание постепенно меняло их поведение. Мы предпочитаем наказывать правонарушителей, даже если это недешево обходится нам самим, но такое наказание со временем меняет поведение эгоистов.