ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ПОТЕНЦИАЛА 1 глава

Гг.

ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТЧАЯНИЯ

2.

ТЕМПЛ ФЭЙ

 

 

Когда в 1941 году я вошел в мерцающие залы больницы медицинс­кой школы университета Темпл, чтобы вступить в должность по­мощника руководителя отделения физиотерапии, многие считали меня счастливчиком, получившим такую важную должность в столь юном возрасте.

Хотя, честно говоря, помимо меня, там было всего два врача, рабо­тающих полную смену, и руководитель.

Нужно также сказать, что моя зарплата в те дни составляла девянос­то пять долларов в месяц и обеды в течение пяти с половиной дней в неделю, что было очень неплохо для терапевта тех дней.

И, чтобы быть уж до конца честным, необходимо отметить, что на тот момент я был энергичным, но не очень хорошим физиотерапевтом. И хотя по профилирующему предмету я получил высокие отметки, и мои теоретические знания были достаточно велики, опыта у меня было мало.

Область медицинских знаний, которой я вообще не владел ни прак­тически, ни теоретически, касалась детей с повреждениями мозга. Прошло несколько лет прежде, чем я понял, что их не было ни у кого. В 1941 году было всего несколько людей, претендовавших хоть на ка­кие-то знания о детях с повреждениями мозга.

К счастью для меня и моего будущего, в университете Темпл ока­зался человек, знания которого в этой области, возможно, превышали знания любого человека на Земле. Его имя было Темпл Фэй, и хотя ему было всего сорок, он уже был профессором неврологии и профессором нейрохирургии. Он был одним из величайших людей в медицине всех времен и народов. Именно в его ведомстве в университете Темпл я впервые увидел ребенка с повреждением мозга и был очарован им.

В те дни лишь немногие относили детей с серьезными повреждени­ями мозга к таковым. Вместо этого их называли различными словами, типа «слабоумный». Причина заключалась в том, что многие из детей с серьезными повреждениями мозга не могли ходить и разговаривать. Предполагалось, что достаточно того факта, что они не могут говорить, чтобы отнести их к категории людей недостаточно умных для того, чтобы научиться разговаривать.

Я никогда не забуду первого ребенка с повреждением мозга, кото­рого я встретил. Для меня, крайне увлеченного происходящим вокруг и одновременно осознающего свое глубочайшее невежество, было обычным делом проводить все свободные вечерние часы, разгуливая по госпиталю. Я был так молод и трогательно нетерпелив, что ру­ководители и старшие медсестры открывали мне двери во все свои отделения. Теперь, когда моя молодость далеко позади, я понимаю, что такое столкнуться с человеком, который одновременно молод и горит желанием учиться. Насколько сильна алхимия взаимодействия, и какие потрясающие открываются возможности, когда встречаются два человека, один из которых молод и горит жаждой знаний, а второй, который старше, знает что-то, достойное изучения.

В этот день я зашел в детскую палату, не для новорожденных (кото­рыми я тоже был очарован), а в ту, где лежали очень маленькие и очень больные дети. Они лежали в небольших детских кроватках и, кроме меня, в комнате с ними никого не было. Ранее я читал истории болезни некоторых из этих детей, а теперь увидел их. Большинство младенцев спали, и в комнате было слышно лишь их сопение и шуршание моего белого халата по мере того, как я медленно передвигался от кроватки к кроватке.

 

Поэтому, когда в комнате, в которой я чувствовал себя наедине со спящими младенцами, чей-то голос произнес «здравствуйте», я не просто вздрогнул - я подпрыгнул от неожиданности. Хотя он не был похож на голос взрослого человека, это, конечно же, не был голос мла­денца. Я поспешно оглядел комнату и был чрезвычайно смущен, не увидев ничего, кроме маленьких кроваток.

Пока я убеждал себя, что мне показалось, тихий голос заговорил снова. В этот раз оказалось, что я смотрел как раз в тот угол, откуда он раздался, и поэтому я снова вздрогнул, даже сильнее, чем^в первый раз. «Как тебя зовут?» - спросил голос.

Окончательно смущенный и прилично испуганный, я с трудом сде­лал три или четыре шага в угол комнаты, откуда раздавался голос. И даже тогда, стоя прямо напротив кроватки, в которой он лежал, я бы не увидел его, если бы он не заговорил вновь.

«Меня зовут Билли», - сказал Билли, пока я смотрел на него. Если мне было трудно поверить своим ушам, то теперь еще труднее было поверить своим глазам. Никто никогда ни по неврологии, ни по педи­атрии не рассказывал мне о существовании таких детей. Юное лицо подростка, обращенное ко мне из крошечной детской кроватки, было крайне странным, но не отталкивающим, при этом голова была такого же размера, как у взрослого. Больше всего меня потрясло то, что, хотя я виделочень большую голову, тело ребенка, покрытое одеялом, не могло быть более шестидесяти сантиметров в длину. У меня было жуткое ощущение, что у ребенка нет тела совсем, и со мной говорит одна голова, речь которой приятна и разумна.

Хотя с тех пор я имел дело со многими тысячами детей с повреждениямимозга и, скажу честно, никогда больше не испытывал ужаса от контакта с ними и, более того, очень расстраиваюсь, когда кто-либо реагирует так, я должен признать, что в тот момент я изо всех сил боролся с ужасом, охватившим меня. Сейчас я понимаю, что меня рас­строил не ребенок, которого я видел, скорее меня расстроило непони­мание мною ребенка, которого я видел.

В отличие от меня, Билли не был расстроен, и его следующее заяв­ление дало мне время, хотя бы внешне, совладать с собой. «Мне один­надцать лет», - сказал Билли голосом, заставившим меня подумать, что емучасто приходится отвечать подобным образом. Я не помню содер­жания беседы, которая затем последовала, но я запомнил, что Билли в течение десяти минут, пока мы разговаривали, оставался абсолютно спокойным. Я всегда очень надеялся, что в тот момент мой голос не выдал моих переживаний.

Выйдя из комнаты, я остановился перед дверью, чтобы успокоиться перед тем, как пойти искать старшую медсестру. Я постарался вы­глядеть бесстрастным, спросив ее: «Да, кстати, что случилось с тем

большим ребенком....э.....хм.....то есть, одиннадцатилетним ребенком

Билли?».

Когда я вспоминаю это, меня бросает в дрожь от осознания того, насколько этот вопрос отражал мое полное невежество. Ее изучающий взгляд, которым она, отвечая, удостоила меня, выявил это невежество окончательно. «У него гидроцефалия, - отрывисто сказала она. - Он один из пациентов доктора Фэя.» Она произносила эти заявления так, словно каждое из них объясняло все.

Сейчас я удивляюсь своей смелости, однако, даже не посмотрев в медицинском словаре значение слова «гидроцефалия», я поднялся на эскалаторе в офис доктора Фэя и спросил его секретаря, могу ли я его видеть. Это был потрясающий, импульсивный поступок, так как даже известные люди записывались в длинную очередь, чтобы увидеться с ним. Доктора Фэя приглашали обследовать самого Франклина Рузвель­та, президента США.

Во время обходов с доктором Фэем я практически никогда с ним не говорил, так как часто его свита была настолько большой, что я его даже не видел. Так как он возглавлял

 

длинную колонну, а я был в са­мом ее хвосте, то часто еще находился за углом от него и получал его указания по физиотерапии через третьи или даже четвертые руки.

Я никогда не узнаю точно, чем объяснялось его согласие принять меня немедленно, разве что большим любопытством, вызванным не­обычностью моего запроса.

Стоит добавить, что Фэй не вписывался в «старый добрый» образ хрестоматийного профессора, и я столбенел от напряженного внима­ния, стоя перед его столом, в то время, как его пронизывающий взгляд изучал мою суть и, принимая во внимание все мои знания, просто проходил насквозь.

Не давая ему возможности спросить меня о том, зачем я пришел, я сразу же выпалил свой вопрос, который привел меня в смятение и заставил явиться перед этим человеком, одним взором повергающим в трепет.

«Сэр, я только что видел Билли, с гидроцефалией. Что, черт возьми, с ним случилось?»

«С ним случилась гидроцефалия, - сказал доктор Фэй, не отвечая на мой вопрос. - Каким образом, черт возьми, Вы его увидели?»

Но даже отчетливый упрек в его вопросе не мог остановить меня, и после короткого, но не совсем четкого объяснения того, как я провел свое свободное время, я спросил его снова: «Что, черт возьми, случи­лось с Билли?»

В связи с тем, что я увидел пациента доктора Фэя без его разреше­ния, у меня могли быть неприятности, но, очевидно, кое-что в моем ответе ему понравилось. Позже я узнал, что не было ничего более важного для Темпла Фэя, чем желание молодых знать ответы и их готовность идти за ними на край света.

Великий человек кратко пояснил, что дети с гидроцефалией имеют огромные головы и крошечные тела потому, что цереброспинальная жидкость, постоянно вырабатываемая мозгом, не может стекать, как у здоровых людей, из-за сбоев в механизмах реабсорбции, и постоянно увеличивающееся давление приводит к увеличению черепа и сдавли­ванию мозга. Он порекомендовал мне несколько книг, хотя предупре­дил, что они далеко не так точны, как хотелось бы.

Поблагодарив его за потраченное на меня время, я направился к две­ри. Я уже открыл дверь, когда он остановил меня и спросил, включала ли моя практика в Пенсильвании работу в операционных. Я сказал, что да.

«Вы сталкивались в операционных с хирургией мозга?» - спросил доктор Фэй.

Интуитивно я понял, что этот вопрос был крайне важен и ответ на него мог бы означать поворотный момент в моей жизни. Вопрос был задан не случайно.

Я повернулся к нему и ответил: «Я никогда не сталкивался с хи­рургией мозга, сэр.»

«Не бойся, сынок, немногие люди сталкиваются с этим, - сказал доктор Фэй. - Ты бы хотел увидеть, что такое нейрохирургия?»

Я стоял к нему очень близко, и мне не нужно было даже отвечать на этот вопрос, ибо ответ был написан у меня на лице. «Подойдите к старшей медсестре операционной комнаты и скажите, что я разрешил вам прийти. Если Вы понравитесь ей и мне, возможно, Вы сможете приходить туда часто.» Он повернулся спиной и отпустил меня.

Я не мог поверить удаче. Декан отделения нейрохирургии, сам Фэй, не только ответил на мой вопрос, но и пригласил меня сопровождать его на операции. Я был уверен, что он впервые увидел меня отдельно от остальных. Он назвал меня «сынок». Имело ли это какое-то зна­чение, или это был просто используемый им синоним для молодых людей?

У Фэя не было сына, у него были дочери. Я понял, что, скорее всего, это слово использовалось им крайне редко.

Находиться в момент операции рядом с Фэем было просто потряса­юще. Все, что происходило, имело смысл и значение. Ничего лишнего. Как капитан корабля в сложной обстановке, он контролировал все, что делает его команда в операционной в любую секунду. Он доминиро­вал во всем не из-за своего высокого и ответственного положения: он доминировал во всем потому, что он был Фэй.

Фэй был Учителем. Он был рожден Учителем, он был опытным Учителем, он был избранным Учителем, он был Учителем от Бога, у него был инстинкт Учителя. И самое главное: для него учить было все равно, что дышать.

Я не говорю, что он был преподавателем, я имею в виду, что он был Учителем так же, как Аристотель или Иисус.

За последующие шестнадцать лет, состоящие из часов, дней, не­дель и месяцев за те, в общей сложности несколько недель, которые я практически прожил рядом с Фэем, я не помню интервала времени длительностью более 15 минут, когда бы он не учил меня.

За все последующие годы я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы мы обсуждали с Фэем погоду, даже снежную бурю, если толь­ко погода не имела какое-то отношение к мозгу или пациенту. Если это невозможно себе представить, то я могу только сказать, что Фэя вообще трудно себе представить, но еще труднее забыть. Он жил во власти своего жадного интереса ко всему, что имело для него значение. Можно сказать, что он пренебрегал всем тем, что не имело значения, но это было бы не совсем так. Было бы ближе к истине сказать, что он совершенно не знал о существовании того, что не имело значения, или, может быть, каким то образом мог полностью исключить то, что не имело значения.

Я был совершенно заворожен в тот первый день, наблюдая в операционной, как Фэй нежно обращается с человеческим мозгом. Фэй был превосходным хирургом. Несколько лет назад видный нейрохирург рассказал мне, что он работал под руководством двух очень из­вестных нейрохирургов, одним из которых был Фэй. Хотя его личные отношения с Фэем никогда не складывались, он говорил, что один из этих известных нейрохирургов работал в операционной как истинный художник, а другой - как слон в посудной лавке и, несмотря на свои отрицательные чувства к Фэю, он признавал, что именно Фэй был тем самым художником.

Но не блестящая хирургия Фэя и даже не его страсть к этому чудесному органу, человеческому мозгу, которая делала его великолепным мастером в операционной, восхитили меня. Он очаровал меня своим желанием постоянно обучать. Он преподавал, когда оперировал, каждое мгновение, начиная с подготовки пациента, которую он предпочи­тал в последние годы делать сам, и заканчивая тем, что лично укла­дывал пациента в кровать. Наблюдая за Фэем в операционной, можно было изучить практическую неврологию и нейроанатомию лучше, чем на любой лекции или по какой-нибудь книге.

Там перед моими глазами открывались «невиданные и чудесные красоты», которые Фэй так обожал. Это было не мертвое, серое и уродливое вещество в банке, но живой, пульсирующий, переливающийся коралловыми цветами человеческий мозг. Даже поврежденный мозг был красив для Фэя, таким же он стал и для меня. В те дни, больше, чем полвека назад, людей, видевших живой человеческий мозг было очень мало, даже среди дипломированных врачей.

Тихую ярость Фэя вызывали бесцеремонные рассуждения о человеческом мозге какого-нибудь «эксперта», никогда не видевшего живого мозга. Фэй язвительно указывал на этот факт, что знания о том, что представляет из себя мозг, полученные от рассматривания мертвого мозга в банке или его фотографий в той же банке, похожи на знания о природе человека, полученные от рассматривания трупа в гробу.

У нас была необыкновенная возможность видеть мозг живым непрерывно в течение восьми часов потому, что в те времена в том, что нейрохирургические операции длились примерно столько, не было ничего необычного.

Очевидно, что мое поведение в операционной понравилось, так как после первого раза меня приглашали настолько часто, насколько я этогохотел. Я не только использовал каждую свободную минуту для того, чтобы наблюдать и слушать доктора Фэя во время нейрохирургических операций, но, конечно же, стал понемногу использовать и

незагруженное рабочее время, которое должен был проводить в физиотерапевтическом отпелении И чем далше, тем больше рабочего времени стало уходить на косвенные обязанности, пока это не привело, наконец, к тому, что меня вызвал на ковер не только главный физиотерапевт, но и врач ответственный за все отделение.

Они хотели знать, что, черт возьми, со мной случилось? Знаю ли я, что я работаю физиотерапевтом, и что у меня есть своя работа? Наблю­дать работу величайшего нейрохирурга, конечно же, очень интересно, но, посмотрев несколько операций, вы теперь хотите присутствовать на всех, но самое важное - это то, что я стал уклоняться от своей работы.

Они были правы, и я обещал исправиться, по крайней мере, в рабо­чие часы, что я и сделал. Но я все еще часто приходил в операционную Фэя в свободные от работы часы, включая все отведенное время на отдых.

Однако, я должен был задать себе вопрос, зачем я провожу в отделе­нии нейрохирургии столько времени. В конце концов, я был физиоте­рапевтом и еще очень молодым. Получая удовольствие от наблюдения за работой художника и внимая настоящему ученому, обсуждающему свои действия, зачем я тратил большую часть моей жизни на это? Тогда казалось, что нет ни малейшей взаимосвязи между тем, что делал Фэй в операционной, и тем, что я делал в отделении физиотерапии.

Зачем мне такое количество знаний, которое я никогда не смогу использовать? Я не знал. Я знал только то, что я должен, просто обя­зан проводить каждую свободную минуту, наблюдая и слушая доктора Фэя. Я был загипнотизирован. Я был очарован. Я был заинтригован. Я был околдован. Я безнадежно потерялся в том, что я наблюдал. Каж­дый день я учился, хотя не имел ни малейшего представления о том, что в последствии его специальность-нейрохирургия и моя специаль­ность-физиотерапия, будут взаимодействовать, чтобы дать надежду детям с повреждениями мозга во всем мире.

Хотя я не мог знать этого тогда, однако то, что я видел, было ответом на несправедливость в мире детей с повреждениями мозга, которых списывали со счетов, как безнадежно отставших. Пройдет еще мно­го драматических лет прежде, чем мы установим связь между «пре­красным, пульсирующим, переливающимся коралловыми цветами мозгом», что показал мне Фэй, и детьми, с которыми мир был таким ужасающе беспомощным.

Это было начало начал, хотя я об этом даже и не подозревал. В то время формировалась команда, которая должна будет однажды сильно изменить жизнь детей с повреждениями мозга во всем мире, а заодно и их семей. Это была команда, чья работа увлечет ее далеко в мир детей с повреждениями мозга и еще дальше, в мир детей, которых сегодня называют здоровыми. Это было начало путешествия, которое займет целые жизни многих людей, некоторые из которых тогда еще даже не родились.

Однако, еще нужно было многое пережить, прежде чем команда смогла реально приступить к работе. Включая Вторую мировую войну.

На следующее утро после Перл Харбор я завербовался в армию Соединенных Штатов. Я перешел в пехоту на следующие четыре года. Я отбыл из Соединенных Штатов в Африку и вернулся назад в Соединенные Штаты на пехотные офицерские курсы Форта Беннинг. После сражений на территории Франции мне было присвоено звание командира пехотной роты. Через кровь и лед битвы за Арденнский выступ, через бои на территории Люксембурга, Голландии, Германии, через форсирования реки Мозель и могучего Рейна до самой Чехословакии мы боролись, мы калечили, мы убивали, и нас калечили, нас убивали, пока мы не победили. Мы ранили, убили или захватили в плен много тысяч молодых немецких солдат. Моя рота из 187 солдат и 6 офицеров уменьшалась трижды- до 18 солдат без единого офицера. Во всем мире не найти более убежденного пацифиста, чем солдат-пехотинец, победившей стороны в конце войны - кроме, может быть, солдата-пехотинца побежденной стороны. За исключением униформы, они были поразительно

похожи. Осознание того, как много интеллекта я погубил, обострило мое желание вернуться как можно быстрее к моей практике лечения, а не разрушения.

 

 

3.

Я УШЕЛ С ГОЛОВОЙ В СУТЬ ПРОБЛЕМЫ

ПОВРЕЖДЕНИЯ МОЗГА -

И ОТЧАЯНИЕ ОХВАТИЛО МЕНЯ

 

 

Когда я был освобожден от обязательств перед армией в 1945 году, я и не предполагал, что на меня уже строились планы.

Так как рота, которой я командовал во время войны, была одной из самых знаменитых в Третьей армии генерала Паттона, я получил много наград, и про меня часто рассказывали в прессе.

Хотя члены Ассоциации физиотерапевтов не помнили меня, когда я вернулся домой в Филадельфию, они читали газеты и слышали о том, что я физиотерапевт.

В качестве награды за мои военные заслуги они решили предо­ставить мне уже готовую возможность для практики. Все они были перегружены работой, и поэтому каждый из них решил отдать мне кого-нибудь из своих пациентов. Это был очень великодушный посту­пок с их стороны, и впоследствии многие люди из этой группы стали моими очень близкими друзьями. Я никогда не слышал, чтобы кому-то дарили активную практику. Я был очень польщен.

Моя практика была действительно уникальной. Она состояла из тридцати одного пациента, у каждого из которых был инсульт. Я могу предположить, что никогда ни у кого не было такой практики, состоя­щей исключительно из инсультов.

Я опять был связан с человеческим мозгом - инсульт является по­вреждением мозга, хотя в те дни мы не придавали этому очень боль­шого значения.

Подавляющее большинство инсультов являются результатами кро­воизлияний, когда кровеносные сосуды разрываются, и кровь попадает в мозг, или кровяной сгусток попадает в сосуд, несущий кровь к мозгу. Местонахождение, распространение и тяжесть паралича, следующего за инсультом, определяется расположением, распространением и сте­пенью повреждения мозга.

Мои новые пациенты слагали мифы обо мне. С течением времени у меня получалось все лучше и лучше поддерживать людей с инсульта-ми:естественно, что чем больше я заставлял их двигаться, тем лучше им становилось. Однако мне очень редко удавалось заставить их ходить самостоятельно, и еще реже бывали случаи, когда неспособные гово-рить начинали говорить, и никогда не удавалось судорожно сведенную кисть руки вследствие инсульта сделать функционально полноценной рукой. Казалось странным такое постоянство неудач.

Я много раз вспоминал своего первого пациента. Это было до вой­ны, после того, как я окончил школу. В памяти я непроизвольно воз­вращался к нему время от времени, пока эти воспоминания не стали нагонять на меня глубокую тоску: ведь я мог научиться на его примере многому, но не сделал этого.

Он был жалким во всех смыслах этого слова. Во-первых, он был стар. Во-вторых, он был необразован и беден, как церковная мышь. У него был инсульт в левом доминирующем полушарии. Его правая сто­рона была практически полностью парализована, и он не мог говорить. Короче говоря, этот бедный пожилой джентльмен был практически полностью ничем и никем, и поэтому он попал ко мне. Я только что окончил школу, и у меня не было еще ни одного пациента. Он был очень беден и поэтому не мог позволить себе лучшего врача.

Я помню, что в его доме не было электричества, и я помню также, что все в его семье были такие же, как он, то есть, бедные и настолько необразованные, что не могли даже поддержать разговор - они были очень простыми людьми.

Я был полон энтузиазма, горел желанием помочь и начал лечить его. Я начал делать то, чему меня учили. Я видел множество людей, которые не могли двигать своими руками или ногами. Это были, главным образом, люди, которые ломали руку или ногу, и которым только что сняли гипс. В школе я также видел несколько случаев инсульта, и нас учили лечить их аналогично. Итак, я начал применять прогревания, массаж, двигать суставы его парализованных руки и ноги.

Постепенно я начал осознавать, что его семья наблюдает за мной врастерянном молчании. По истечении получаса, в течение которого его сын, две дочери и его жена периодически перешептывались, его старшая дочь, наконец, решилась задать мне вопрос.

«Мы не понимаем, что вы делаете», - наконец отважилась заявить она.

«Хорошо, - ответил я великодушно, с радостью отметив, что на­пряженное молчание и шепот закончились. - Спросите меня, что вас интересует. Я буду рад все объяснить вам».

Меня просто распирало от внутренней уверенности, основанной на знании каждой мышцы, о ее начале и конце, кровоснабжении и иннервации.

«Доктор сказал, что что-то случилось с мозгом папы вот здесь», -сказала она, робко указывая на место, дюйма на три выше его левого уха.

«Абсолютно точно, - сказал я. - Кровяной сгусток застрял в мозгу вашего папы прямо в этом месте, и это именно то, что привело к ин­сульту».

«Тогда почему вы растираете его руки и ноги?»

За этим вопросом последовала непродолжительная, но грозовая тишина. То, что я сказал бедной и невежественной семье, было не­избежно. Я только что окончил школу, имел неплохую эрудицию и был в курсе новейших тенденций. Я, действительно, был переполнен знаниями.

Когда я думаю об этом сейчас, я горю от стыда.

«О - сказал я, - я не могу объяснить вам это. Вы должны будете ходить в школу в течение нескольких лет, чтобы это понять». Ужасным было не то, что я сказал это, а то, что я в это верил.

Мог ли кто-нибудь на моем месте осмелиться предположить, что ученые профессора могут ошибаться, а эта бедная, необразованная семья совершенно права?

Я все еще верю, что сказанное мной было неизбежно. Но если бы по дороге домой, сидя в автомобиле, я спросил бы себя о том же самом, о чем спросили меня они, а именно, почему действительно я растирал его руки и ноги, мы могли бы сберечь более семи лет.

Иногда я размышляю, как далеко продвинулась бы наша работа сегодня, если бы мы узнали правду на семь лет раньше, и мысленно замираю в нерешительности. Я знаю, что дети с серьезными повреж­дениями мозга, приезжающие в наш институт сегодня, имеют значи­тельно больше шансов, чем дети, приехавшие семь лет назад. У меня богатое воображение, но я не могу себе представить, каким будет мир детей с повреждениями мозга через семь лет. Все, что я знаю - это то, что мы будем знать больше, чем мы знаем сегодня, и сможем помочь значительно большему количеству детей.

Но, к сожалению, тогда я не спросил себя, почему я занимаюсь растиранием его рук и ног. Я продолжал делать это. Я проделывал это три раза в неделю в течение пятнадцати месяцев, и в итоге он стал на пятнадцать месяцев старше, но не на каплю здоровее, чем был. Не было никаких оснований для улучшения его состояния. То, что я делал, имело отношение лишь к симптомам заболевания, но не имело почти никакого отношения к его причине, которая находилась в его мозге.

Кто-то сказал однажды, что невежество состоит не столько из не­знания, сколько из ошибочного знания.

Семья моего пациента была прекрасным примером первого, а я, к сожалению, второго.

То же самое я пытался сделать для тридцати одного пациента с инсультами, и, конечно же, никто из них не выздоровел.

 

Возможно, что я несправедлив по отношению к себе и к тем дням потому, что один очень важный шаг был все же сделан. До Второй мировой войны пациентам с инсультами прописывался постельный режим так как предполагалось, что инсульты вызвались физическими усилиями и любое движение могло привести к повторному инсуль­ту. Пациенты все время проводили в постели, и поэтому в результа­те неподвижности у них очень быстро развивалась гипостатическая пневмония и инфекции мочевых путей, после чего они умирали. Не от очередного инсульта, в чем все были уверены, а от инфекций и пневмонии.

В 1940 году один мой относительно молодой пациент с инсуль­том решил, что лучше он встанет с кровати и умрет, чем будет жить прикованным к постели. Он настаивал на том, чтобы я начал с ним ходить. Несмотря на риск, его доктор позволил ему вставать с кровати. После чего он быстро пошел на поправку. Скоро мы убедились в том, что именно неподвижность убивает людей. Таким образом, в 1940 и 1941 годах мы переместили некоторых наших пациентов из кроватей в кресла. Более того, мы стали прогуливаться с ними, держа их за руки с обеих сторон. Чем больше мы нагружали наших пациентов, тем здо­ровее они становились.

Теперь вместо того, чтобы умирать, они жили долгие годы. Но, если кто-нибудь из них и научился ходить и говорить, то это лишь означа­ло, что их жизнь, полная уныния, депрессий, печали и даже попыток самоубийства, теперь была всего лишь длиннее на несколько лет.

Это были годы печали. Теперь я принимал по пять пациентов в день. А так как каждый пациент требовал не менее трех часов моего внимания, это занимало целый день.

Я массажировал их парализованные ноги и руки, использовал для улучшения циркуляции инфракрасные лампы, горячие пакеты и диа­термию. Я двигал суставы рук и ног снова и снова, тренируя их, хотя я всегда отмечал со смутным ощущением неудовлетворенности, что после этих энергичных упражнений усталость чувствуют не мои па­циенты, а я. А почему нет? Ведь это я совершал работу. После этого лечения на кровати я поднимал пациента и ходил с ним по комнате. По крайней мере, после такой прогулки мы оба пыхтели от усталости. И в завершение, я проводил много времени, просто обсуждая с пациентом, насколько больше мы проходим с ним каждый день, а также последние новости. Очень сложно говорить с пациентом, у которого проблемы с, речью потому, что часто это превращается в разговор с самим собой. Я с огорчением отмечал для себя, что это приободряющее занятие, казалось, было наиболее эффективным из всего того, что я делал. Па­циенты со сдержанным пониманием относились к моему лечению, но с радостью ждали моего посещения, так как разговор отвлекал их и выводил из депрессии.

Также я отмечал, что мне было все труднее и труднее выводить их из состояния полного отчаяния по мере того, как им становилось все яснее их безнадежное положение.

Было еще одно обстоятельство, почему люди с повреждениями мозга все больше начинали доверять мне. Дело в том, что почти все остальные люди вокруг, включая тех, кто их очень любил, считали их (втайне или даже открыто) душевнобольными или слабоумными.

С другой стороны, находясь постоянно рядом со своими тридцатью одним разными пациентами, я имел уникальную возможность каждый день наблюдать их.

И было довольно странным, что чем внимательнее я наблюдал па­циентов с повреждениями мозга с их агонизирующим разочарованием от своей неспособности ходить или говорить, тем больше мое мнение v отличалось от мнения окружающих. Я все меньше и меньше верил в их слабоумие или ненормальность. Чем больше времени я проводил в личном общении с ними, тем увереннее полагал, что эти люди не только вполне разумны, но и крайне чувствительны, несмотря на не­которые странности в их поведении. Естественно, я постепенно стал убеждаться, что у людей с высоким