– Почему нет? – поинтересовалась я.
– Я слишком стар! – ответил Кетут и позвал Ниомо, чтобы пересказать ей весь наш разговор: мол, американка хочет знать, почему они не занимаются сексом. Ниомо чуть не померла со смеху на месте при одной мысли об этом! А потом подошла и по‑дружески ударила меня по руке – больно.
– У меня была только одна жена, – повторил Кетут. – Она умерла.
– Скучаешь по ней? Он печально улыбнулся.
– Она умерла, потому что пришло ее время. А сейчас я расскажу тебе, как нашел свою жену. Когда мне было двадцать семь лет, я встретил девушку и влюбился в нее.
– В каком это было году? – спросила я, не оставляя отчаянных попыток выяснить, сколько же ему лет.
– Не помню, – ответил он. – Может, в двадцатом?
(То есть сейчас ему примерно сто двенадцать лет?! Еще немного – и мы разгадаем эту тайну…)
– Я любил эту девушку, Лисс. Очень красивая она была. Но с плохим характером. Ей нужны были только деньги. Она путалась с другими мужчинами и никогда не говорила правду. У нее как будто был один ум внутри другого, и туда никто не мог проникнуть. Она разлюбила меня и сбежала с другим. Я был опечален. Она разбила мне сердце. Я стал много молиться моим духовным братьям, все спрашивал: почему она больше меня не любит? А потом один из них сказал мне правду. Он сказал: «Не она твоя половина. Будь терпелив». И я стал терпеливо ждать и встретил свою жену. Это была красивая, хорошая женщина. Она всегда была ко мне добра. Мы никогда не ссорились, и в доме всегда была гармония, а она всегда улыбалась. Даже когда в доме не было денег, она улыбалась и говорила, как счастлива видеть меня рядом. Когда она умерла, мне было очень плохо.
– Ты плакал?
– Только немножко, глазами. Но я стал медитировать и очистил тело от боли. Я медитировал за ее душу. Мне было очень грустно, но я был и счастлив. Каждый день во время медитации я видел ее, даже целовал. Это единственная женщина, с которой я занимался любовью. Поэтому я не знаю, что такое… как это новое слово?
|
|
– Отношения.
– Точно, отношения. Я ничего не знаю об отношениях, Лисс.
– Не твой конек, да?
– Не твой конек? А это что значит?
Наконец я собралась с духом и поведала Вайан о деньгах, которые собрала на покупку дома. Объяснила, что именно такой подарок пожелала получить на день рождения, и показала список имен друзей, а потом назвала итоговую сумму, которую нам удалось собрать: восемнадцать тысяч долларов. Вайан была до того потрясена, что ее лицо сначала будто исказилось от горя. Странно, но факт: порой сильные эмоции заставляют нас реагировать на известия, имеющие капитальное значение, совершенно вопреки логике. Таков безотносительный смысл человеческих эмоций: счастливые события регистрируются по шкале Рихтера, как чистой воды потрясение, а страшные катастрофы заставляют нас внезапно расхохотаться. Новость, которую я сообщила Вайан, была настолько непостижимой, что чуть не вызвала у нее расстройство. Так что мне пришлось просидеть с ней несколько часов, заново пересказывая историю и показывая цифры, пока реальность наконец не уложилась у нее в голове.
Ее первой внятной реакцией (еще до того, как она расплакалась, потому что поняла, что теперь у нее будет свой сад) были слова: «Прошу тебя, Лиз, ты должна объяснить всем, кто помог собрать эти деньги, что этот дом не принадлежит Вайан. Он принадлежит всем тем, кто помог ей. Если кто‑нибудь из этих людей приедет на Бали, им никогда не придется останавливаться в гостинице, понимаешь? Пообещай, что передашь им это. Мы назовем его общим домом… домом для всех…»
|
|
Тут Вайан поняла, что у нее будет свой садик, и расплакалась.
Постепенно Вайан начала осознавать, сколько радости принесет ей новый дом. Ее словно встряхнули, как дешевую брошюрку, и эмоции, как листки, разлетелись повсюду. Если у нее будет дом, можно будет устроить мини‑библиотеку для всех ее книг по медицине! И аптеку с традиционными лечебными снадобьями! И нормальный ресторан с настоящими стульями и столами (ведь всю хорошую мебель пришлось продать, чтобы расплатиться с адвокатом по разводам). Если у нее будет свой дом, ее имя наконец появится в путеводителе «Одинокая планета», составители которого уже давно хотели упомянуть ее клинику, но не могли сделать этого, так как у нее не было постоянного адреса. Если у нее будет свой дом, Тутти однажды сможет устроить праздник в честь дня рождения!
Но потом Вайан осеклась и посерьезнела.
– Как мне отблагодарить тебя, Лиз? Я все, что угодно, бы тебе отдала. Будь у меня муж, которого я любила, – я бы отдала его!
– Мужа можешь оставить, Вайан. Главное – проследи, чтобы Тутти поступила в университет.
– Что бы я делала, если бы ты не приехала на Бали?
Но я не могла не приехать. Мне вспомнилось одно из моих любимых суфийских стихотворений, где говорится: «Бог давно очертил кругом на песке то место, где ты сейчас стоишь». Я не могла не приехать на Бали. Этого просто не могло не случиться.
|
|
– А где ты построишь новый дом, Вайан?
Как игрок юниорской лиги, давно положивший глаз на бейсбольную перчатку в витрине, как романтическая особа, уже в тринадцать лет знавшая фасон своего свадебного платья, Вайан давным‑давно присмотрела участок земли. Он находился в центре соседнего поселка, подсоединенного к городской системе водо‑ и электроснабжения. Рядом была хорошая школа для Тутти, и расположение в центре было удобным для пациентов и покупателей, которые могли бы дойти туда пешком. А братья помогут ей построить дом. У нее уже все было решено, кроме разве что цвета стен в спальне!
Тогда‑то мы и отправились к консультанту по финансам и недвижимости, бывшему гражданину Франции, который любезно предложил лучший способ перевести деньги. Он посоветовал не усложнять дело и сделать перевод непосредственно с моего счета на счет Вайан, чтобы она сразу могла купить землю или дом, а мне не пришлось бы становиться владельцем недвижимости в Индонезии со всей вытекающей канителью. При переводе на сумму меньше десяти тысяч долларов внутренняя налоговая служба и ЦРУ не станут подозревать меня в отмывании денег наркомафии. Мы отправились в небольшой банк, где у Вайан был счет, обсудили с менеджером порядок денежных переводов. Подытожив нашу встречу, менеджер сказал:
– Что ж, Вайан, через несколько дней после того, как деньги будут переведены, на вашем счету окажется около ста восьмидесяти миллионов рупий.
При этих словах мы с Вайан переглянулись и разразились совершенно неуместным смехом. Какая огромная сумма! Мы пытались взять себя в руки – как‑никак сидим в солидном кабинете банковского управляющего, – однако никак не могли остановиться. Так и выкатились из банка, как две алкоголички, хватаясь друг за друга, чтобы не упасть.
– В жизни не видела, чтобы чудо случалось буквально на глазах, – сказала Вайан. – Все это время я просила Бога: пожалуйста, помоги Вайан. А Бог, видно, попросил Лиз: пожалуйста, помоги Вайан!
– А Лиз попросила всех своих друзей: пожалуйста, помогите Вайан!
Мы вернулись в лавку и обнаружили Тутти, только что вернувшуюся из школы. Вайан упала на колени, обняла ее и воскликнула:
– Дом! Дом! У нас теперь есть дом!
Тутти очень похоже притворилась, что падает в обморок, театрально завалившись на пол.
Среди всеобщей радости я заметила сироток, наблюдавших за происходившим из своего укрытия на кухне. Они смотрели на меня, и в их лицах читалось не что иное, как испуг. Вайан и Тутти торжествующе прыгали по комнате, а я задумалась: что на уме у сироток? Чего они так боятся? Неужели думают, что их не возьмут в новый дом? Или это я такая страшная, потому что наколдовала кучу денег ниоткуда? (Сумму столь немыслимую, что не иначе как не обошлось без черной магии?) А может, когда жизнь так пошвыряет, любые перемены кажутся катастрофой?
Когда восторги наконец поутихли, я спросила Вайан на всякий случай:
– А как же Большая и Маленькая Кетут? Скажешь им хорошую новость?
Бросив взгляд на девочек в кухне, Вайан, должно быть, увидела ту же неуверенность на их лицах и тут же подбежала к ним и притянула к себе, прошептав утешительные слова им в макушечки. Сиротки обмякли в ее объятиях. Потом зазвонил телефон, и Вайан попыталась высвободиться, чтобы ответить, но тощие ручки малышек Кетут отчаянно цеплялись за названую маму, их головы зарылись ей в живот и подмышки, и даже спустя долгое время они отказывались ее отпускать – с упрямством, какого я раньше в них не замечала.
Поэтому к телефону подошла я.
– Центр традиционной медицины, – сказала я. – Добро пожаловать на нашу грандиозную финальную распродажу!
Я снова встречалась с бразильцем Фелипе – дважды за выходные. В субботу привела его знакомить с Вайан и детьми. Тутти нарисовала ему домик, а Вайан многозначительно подмигнула мне за его спиной и прошептала: «Новый бойфренд?» – «Нет, нет, нет,» – качала головой я, хотя знаете что? О том красавчике из Уэльса я и думать забыла. Я познакомила Фелипе и с Кетутом, моим стариком лекарем. Кетут погадал ему по руке и объявил (не меньше семи раз, все время сверля меня пронизывающим взглядом), что мой друг – «хороший человек, очень хороший, очень, очень хороший человек. Не плохой, Лисс, а хороший».
В воскресенье Фелипе спросил, не хотелось ли мне провести день на пляже. И я поняла, что, хотя живу на Бали уже два месяца, до сих пор даже не видела пляж, и это казалось таким нелепым, что я, конечно, согласилась. Фелипе заехал за мной на своем джипе, и через час мы очутились на уединенном маленьком пляже в Педангбай, куда редко ходят туристы. Это место было великолепной имитацией рая: голубая вода, белый песок, тень от пальм. Мы весь день проговорили, прерываясь, лишь чтобы поплавать, вздремнуть и почитать книжку, иногда читая друг другу вслух. Балинезийки из хижины у пляжа приготовили для нас свежевыловленную рыбу на гриле; мы купили холодного пива и фруктов на льду. Плескаясь в волнах, мы поведали друг другу все то, что не успели рассказать за последние несколько недель, в течение которых мы коротали вечера в самых уединенных ресторанчиках Убуда, выпивая одну бутылку вина за другой.
Увидев меня на пляже, Фелипе признался, что ему нравится моя фигура. Оказывается, у бразильцев есть специальный термин для такого типа фигуры (еще бы его не было!): магра‑фалса, что переводится как «обманчиво худой» – издалека женщина с такой фигурой выглядит достаточно стройной, однако вблизи можно заметить, что у нее округлые, пышные формы (что, по мнению бразильцев, очень даже неплохо). Благослови Бог этих бразильцев. Пока мы лежим на полотенцах и разговариваем, Фелипе иногда протягивает руку, чтобы стряхнуть песок с моего носа или убрать мешающую прядь с лица. Мы проговорили целых десять часов. Потом стемнело, мы собрали вещи и прогулялись по тускло освещенной проселочной дороге старой рыбацкой деревни, уютно взявшись под руки под звездным небом. Именно тогда Фелипе из Бразилии спросил меня самым что ни на есть непринужденным и спокойным голосом (как будто интересовался, не пойти ли нам перекусить):
– Лиз, может, нам завести роман? Как думаешь?
Такой подход мне очень понравился. Начать отношения не с действия – попытки поцелуя или смелого жеста, – а с вопроса. Причем корректного вопроса. Я вспомнила, что сказал мой психотерапевт более года назад, когда я собиралась в путешествие. Я поведала ей о своем намерении хранить целибат весь год, но меня беспокоило одно: что, если я встречу человека, который мне действительно понравится? Как мне тогда поступить? Сойтись с ним или нет? Следует ли поддерживать автономию или подарить себе немного романтики? Мой доктор со снисходительной улыбкой ответила: «Знаете, Лиз, все это лучше обсудить тогда, когда подобная проблема возникнет, и с тем человеком, кого это будет касаться непосредственно».
И вот такая ситуация возникла – время, место, проблема и человек, которого это непосредственно касается. Мы продолжили обсуждать предложение – это вышло как‑то само собой во время нашей дружеской прогулки рука об руку у океана.
– Фелипе, в обычных обстоятельствах я бы, пожалуй, ответила «да». Что бы это ни значило – «обычные обстоятельства»…
Мы рассмеялись. Но потом я объяснила ему причину своих колебаний. А дело было вот в чем: хотя мне было бы очень приятно на время отдать свое тело и душу в опытные руки любовника‑иностранца, другой внутренний голос настойчиво требовал, что весь этот год я должна посвятить исключительно себе. В моей жизни происходит важная трансформация, и для этого превращения требуется время и свобода, чтобы процесс завершился без посторонних вмешательств. По сути, я не что иное, как пирог, который только что вынули из духовки, но, прежде чем наносить глазурь, его все‑таки нужно немного охладить. Не хочу отнимать у себя это драгоценное время. И снова терять контроль над своей жизнью.
Разумеется, Фелипе ответил, что все понимает, что я должна поступить так, как будет лучше для меня, и извинился, что вообще заговорил на эту тему. («Однако рано или поздно я должен был задать этот вопрос, дорогая моя».) Он заверил меня, что каково бы ни было мое решение, мы сохраним нашу дружбу, поскольку все это время, что мы провели вместе, пошло на пользу нам обоим.
– Хотя, – добавил он, – позволь и мне высказать свое мнение.
– Конечно, – согласилась я.
– Во‑первых, если я правильно понял, весь этот год был посвящен поиску равновесия между духовными практиками и наслаждением. Не стану отрицать, ты много занималась духовными практиками, но, что касается наслаждения… кажется, эту часть ты упустила.
– Фелипе, я объелась макарон в Италии.
– Макарон, Лиз? Макарон?
– Понимаю твое удивление.
– Но, кажется, я понимаю, чего ты боишься. Что какой‑то мужчина ворвется в твою жизнь и снова отнимет все наработанное. Но, дорогая моя, я этого не сделаю. Как и ты, я тоже долго был в одиночестве и немало пострадал на любовном фронте. Я не хочу, чтобы мы в чем‑то ущемляли друг друга. Просто ни с одним человеком мне не было так хорошо, как с тобой. Мне нравится, когда ты рядом. Не волнуйся, я не стану увязываться за тобой в Нью‑Йорк, когда ты уедешь в сентябре. А то, что ты сказала несколько недель назад, почему не хочешь заводить любовника, – как тебе такие условия: мне все равно, бреешь ли ты ноги каждый день, твоя фигура мне и так нравится, ты уже рассказала мне историю своей жизни и тебе не надо беспокоиться, как бы не забеременеть, – я сделал вазэктомию.
– Фелипе, – проговорила я, – это самое заманчивое и романтичное предложение, которое мне делал мужчина.
Это была правда. Но я все равно ответила «нет».
Он отвез меня домой, припарковался у дома, и мы несколько раз поцеловались – поцелуи были сладкие, соленые, с привкусом песка и дня, проведенного у океана. Это было очень приятно. Могло ли быть иначе? Но я все‑таки сказала «нет».
– Все в порядке, дорогая, – сказал он. – Но завтра все равно приходи ко мне на ужин, я пожарю тебе стейк.
С этими словами он уехал, а я пошла спать одна.
Что касается мужчин, в жизни я приняла немало поспешных решений. Я всегда влюблялась очертя голову и не оценивая риск. У меня есть такая особенность: я не только вижу в людях лишь хорошее, но и полагаю, что каждый обладает нужными эмоциональными качествами, чтобы достичь совершенства. Не сосчитать, сколько раз я влюблялась в это «совершенство», а не в самого мужчину, а потом долго цеплялась за отношения (порой даже чересчур долго), все ждала, когда же мой возлюбленный осуществит свой потенциал. В любви я не раз падала жертвой собственного оптимизма.
Я вышла замуж в юном возрасте, вскоре после знакомства с будущим супругом. Мы были полны любви и надежд, однако мало обсуждали реалии семейной жизни. Никто не давал мне советов по поводу замужества. Родители воспитывали во мне независимость, самостоятельность, способность самой принимать решения. В возрасте двадцати четырех лет все окружающие считали, что я способна сама сделать выбор, ни на кого не оглядываясь. Разумеется, мир не всегда был таким. Родись я в любом другом веке в западном патриархальном обществе – считалась бы собственностью отца до тех пор, пока он не передал бы меня в собственность мужа. Все самое главное в моей жизни совершалось бы без моего участия. Родись я в другую историческую эпоху – жениху пришлось бы претендовать на мою руку, а мой отец представил бы ему длинный список вопросов, чтобы определить, является ли он подходящей парой. Ему бы захотелось выяснить ответы на такие вопросы: «Как вы будете обеспечивать мою дочь? Какой репутацией вы пользуетесь в обществе? Здоровы ли вы? Где вы будете жить? Есть ли у вас долги и состояние? Каковы сильные качества вашего характера?» Мой отец не отдал бы меня в жены абы кому лишь по той причине, что я влюблена в этого парня. Но в современном мире, когда я принимала решение о замужестве, мой современный отец не имел к этому никакого отношения. Ему не пришло бы в голову вмешиваться, как не приходит в голову давать мне советы по поводу укладки волос.
Поверьте, я вовсе не ностальгирую по патриархальным временам. Однако я поняла, что, когда патриархат был уничтожен (и поделом), ему на смену так и не пришла иная система защиты. Я вот что имею в виду – мне бы самой никогда не пришло в голову задавать жениху те же сложные вопросы, что задал бы мой отец – живи мы на век раньше. Как часто ради любви я теряла себя! Иногда в этом процессе теряла и имущество. Если я действительно хочу стать независимой женщиной, мне следует взять на себя роль собственного опекуна. Помните знаменитые слова Глории Стайнем, которая советовала женщинам стремиться стать похожими на мужчин, которых им всегда хотелось видеть своими мужьями? Совсем недавно я поняла, что мне придется стать не только собственным мужем, но и отцом. Именно поэтому в тот вечер я легла спать одна. Потому что чувствовала, что слишком рано назначать встречу кандидату в женихи.
Все это замечательно на словах – но в два часа ночи я проснулась с тяжестью на сердце и столь острым чувством физической неудовлетворенности, что прямо‑таки не знала, что делать. Лунатик‑кот, что живет в моем доме, невесть почему печально завывал, и я утешила его: «Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас». Мне просто необходимо было как‑то утолить свой голод, и я встала, пошла на кухню в ночной рубашке, почистила полкило картошки, отварила, нарезала, пожарила на сливочном масле, щедро посолила и съела все до последней крошки. Все это время я упрашивала свой организм принять полкилограмма жареной картошки вместо наслаждения от занятий любовью.
Но когда я доела последний кусочек, мое тело ответило: «Не выйдет, милочка».
Тогда я забралась в кровать, вздохнула от тоски и занялась… Минуточку. Позвольте сказать пару слов о мастурбации. Иногда это весьма подручное (извините за каламбур) средство, но порой его неспособность удовлетворить до того выводит из себя, что начинаешь чувствовать себя еще хуже. Полтора года я хранила воздержание, полтора года шептала лишь собственное имя в своей односпальной кровати, и это занятие мне порядком надоело. И все же что еще мне оставалось делать в ту ночь, учитывая мое неприкаянное состояние? Жареная картошка не помогла. Поэтому я снова занялась этим сама с собой. Как обычно, я стала прокручивать в голове сцены из эротических фильмов, подыскивая подходящую фантазию или воспоминание, способное ускорить процесс. Но сегодня отчего‑то ничего не помогало: ни пожарники, ни пираты, ни моя старая извращенная фантазия с участием Билла Клинтона, которая обычно действовала безотказно, ни даже джентльмены викторианской эпохи, сгрудившиеся вокруг меня в гостиной в сопровождении сексапильных юных горничных. В конце концов я неохотно позволила себе представить своего друга‑бразильца в этой самой постели рядом со мной… на мне… и это сработало.
Потом я уснула. Проснулась и увидела за окном тихое голубое небо, а вокруг – еще более тихую спальню. Я по‑прежнему чувствовала себя выбитой из колеи, утратившей равновесие, поэтому провела большую часть утра, выпевая на санскрите все сто восемьдесят два стиха Гуруджиты – великого, очищающего, фундаментального гимна моего индийского ашрама. Потом час промедитировала неподвижно, до покалывания в костях, и наконец ощутила это состояние снова. Конкретное, ясное, безотносительное, неменяющееся, безымянное и непоколебимое совершенство собственного счастья. Это счастье было лучше любого другого чувства, когда‑либо испытанного мною на этой Земле, включая соленые маслянистые поцелуи и еще более соленую и маслянистую жареную картошку.
Тогда я очень порадовалась, что вчера решила остаться одна.
Поэтому представьте мое удивление, когда на следующий день, после того как Фелипе приготовил мне ужин у себя дома, после того как мы несколько часов валялись на диване, обсуждая всевозможные темы, после того как он неожиданно наклонился и зарылся лицом мне в подмышку, сказав, что ему очень нравится, как вкусно я воняю, – он погладил меня по щеке и сказал:
– Довольно, дорогая. Пойдем в постель. И я пошла.
Да, я пошла с ним в постель, в его спальню с большими распахнутыми окнами, откуда открывался вид на ночь и тихие балинезийские рисовые поля. Он отодвинул прозрачный белый полог москитной сетки, натянутой вокруг кровати, и впустил меня. Снял мое платье с заботливым умением человека, которому не один год приходилось выполнять приятное обязательство – готовить детей к купанию; а затем объяснил свои условия – что ему абсолютно ничего от меня не нужно, кроме разрешения любить меня так долго, как я того захочу. Согласна ли я на такой уговор?
Утратив дар речи где‑то между диваном и кроватью, я лишь кивнула в ответ. Говорить было нечего. Я пережила долгий, суровый период одиночества. И вела себя хорошо. Но Фелипе был прав – я ждала достаточно.
– Хорошо, – ответил он, с улыбкой отодвигая мешавшие мне подушки и опуская меня на постель, – давай наведем здесь порядок.
Это прозвучало забавно, потому что именно в этот момент я оставила все попытки навести порядок в своей жизни.
Позднее Фелипе рассказывал, какой я показалась ему в ту ночь. Он сказал, что я выглядела такой юной, ни капли не напоминавшей ту самоуверенную женщину, с которой он был знаком при свете дня. Я казалась невероятно молодой, но и открытой, и взволнованной, и полной облегчения от того, что мне дали свободу, и уставшей храбриться. Фелипе сказал, что было совершенно очевидно, как давно ко мне никто не прикасался. Во мне все кипело от желания, но вместе с тем я была благодарна, что мне позволили выразить это желание. И хотя я всего этого не помню, готова поверить ему на слово, потому что мне показалось, что он обращается со мной прямо‑таки чрезмерно бережно.
Самое яркое воспоминание той ночи – развевающаяся белая москитная сетка, натянутая вокруг кровати. Она казалась мне парашютом. Я словно раскрывала этот парашют, чтобы выпрыгнуть с бокового входа самолета, символизировавшего строгость и дисциплину. Все эти годы я летела на нем, отдаляясь от пункта под названием Очень Сложный Период Моей Жизни. Но сейчас этот надежный летательный аппарат вдруг устарел, прямо в воздухе, и я выпрыгнула из ограниченного пространства одномоторного самолета и под трепещущим белым парашютом пролетела сквозь незнакомое пустое пространство между прошлым и будущим, удачно приземлившись на маленький островок в форме кровати, где живет лишь один красивый бразильский моряк, потерпевший кораблекрушение. Он тоже слишком долго пробыл в одиночестве, и потому так счастлив и удивлен моему появлению, что вдруг забыл весь свой английский и, глядя на мое лицо, мог повторять всего пять слов: красивая, красивая, красивая, красивая, красивая.
В ту ночь мы, естественно, совсем не спали. А потом, по нелепому стечению обстоятельств, мне пришлось уйти. Наутро я должна была вернуться домой смехотворно рано, потому что у меня была встреча с моим другом Юди. Мы с ним давно наметили, использовала уже давно. Весь этот год я много говорила по‑английски, но это совсем не то, и уж точно рядом не лежало с рэпперским вариантом американского диалекта, который нравится Юди. И мы пускаемся во все тяжкие – ведем себя, как насмотревшиеся MTV дети, едем и подкалываем друг друга, как персонажи подростковой комедии, обращаемся друг к другу «чувак» и «друг», а иногда, правда, безо всякого злого умысла, даже «баклан». В основном наш диалог построен на дружеских оскорблениях чьей‑то мамы:
– Чувак, ты куда карту дел?
– Спроси у своей матери, куда я дел карту.
– Спросила бы, друг, да слишком уж она жирная. И так далее, в том же духе.
Мы не сворачиваем в глубь острова, а едем по побережью – пляжи, пляжи, одни лишь пляжи всю неделю. Иногда берем рыбацкую лодочку и плывем на один из близлежащих островов посмотреть, что там интересного. На Бали огромное количество самых разных пляжей. Один раз мы целый день торчим на длинном кайфовом пляже в стиле Южной Калифорнии с белым песком – Кута; потом направляемся на зловеще‑прекрасный скалистый берег в западной части острова, после чего пересекаем невидимую черту, отделяющую ту часть Бали, куда никогда не заходят западные туристы, и оказываемся на диких пляжах северного побережья, куда отваживаются ступить лишь серферы (да и то самые безбашенные). Мы сидим на песке и смотрим на страшные волны, на стройных серферов с коричневой (индонезийцы) и белой (иностранцы) кожей, рассекающих водную гладь, словно расстегивая молнию на спине синего вечернего платья. С опасным для жизни высокомерием море выбрасывает их на рифы и скалы, но они лишь возвращаются и седлают новую волну, а нам остается лишь затаить дыхание и вымолвить:
– Чувак, да они просто чокнутые!
И в точности согласно нашему замыслу, мы надолго забываем о том, что находимся в Индонезии (прежде всего ради Юди). Мы колесим по шоссе на взятой напрокат машине, едим всякую дрянь и поем американские песни, покупаем пиццу везде, где она попадается. Когда свидетельства того, что мы находимся на Бали, становятся слишком уж явными, мы стараемся их игнорировать и притворяемся, что мы в Америке. Например, я спрашиваю: «Как лучше объехать этот вулкан?» А Юди говорит: «По шоссе Ай‑девяносто пять». А я отвечаю: «Но тогда мы попадем в Бостон в самый час пик..» Это всего лишь игра, но, как ни странно, очень убедительная.
Иногда нам попадается неподвижная океанская гладь на много километров вокруг, и тогда мы весь день плаваем и разрешаем друг другу пить пиво в десять утра («Чувак, это же в медицинских целях!»). Нам удается подружиться с каждым, кого мы встречаем. Юди один из тех ребят, кто, гуляя по пляжу и увидев человека, который строит лодку, непременно остановится и скажет: «О! Вы строите лодку?» Его любопытство до такой степени обезоруживает, что вскоре его уже готовы пригласить жить в доме у лодочника хоть целый год.
По вечерам происходит странное. Мы натыкаемся на таинственные храмовые ритуалы, происходящие в самой глуши, и поддаемся гипнозу хора голосов, барабанов и гамелана.[46]В одном прибрежном городишке все местные жители собираются на церемонию в честь дня рождения; Юди и меня выдергивают из толпы (как почетных гостей) и приглашают потанцевать с самой красивой девушкой деревни. (Она вся обвешана золотом и драгоценностями и накрашена в египетском стиле; ей не больше тринадцати, но она двигает бедрами с мягкой чувственной уверенностью существа, которому под силу соблазнить всех богов.) На следующий день в той же деревне мы заходим в странный семейный ресторанчик, хозяин которого объявляет себя великим знатоком тайской кухни. Оказывается, он таковым вовсе не является; и тем не менее мы сидим там весь день, прихлебываем ледяную колу, едим жирный пад тай[47]и играем в американские настольные игры с хозяйским сыном‑подростком, мальчиком с грациозными женственными повадками. (Лишь позднее до нас доходит, что этот симпатичный мальчик, скорее всего, и был вчерашней прекрасной танцовщицей: балинезийцы – мастера ритуального трансвестизма.)
Каждый день я звоню Фелипе с любого попадающегося в глуши телефона, и он спрашивает:
– Долго еще мне спать одному, прежде чем ты вернешься? – А еще признается: – Влюбляться в тебя так приятно, дорогая.
Это чувство так знакомо, будто я переживаю его чуть ли не каждую неделю, но на самом деле ничего подобного я не испытывал уже почти тридцать лет.
Поскольку мы еще не влюбились друг в друга окончательно, не достигли того момента, когда этот процесс переходит в свободное падение, я что‑то нерешительно бормочу и тихонько напоминаю, что через несколько месяцев мне уезжать. Но Фелипе все равно.
– Может, во мне говорит моя идиотская латиноамериканская сентиментальность, но я хочу, чтобы ты поняла: милая, ради тебя я готов даже страдать. Какие бы муки ни ждали нас в будущем, я уже смирился с ними ради одного лишь удовольствия находиться рядом с тобой сейчас. Давай наслаждаться этим временем. Это замечательное время.
– Знаешь, странно, но, прежде чем встретить тебя, я всерьез думала, что мне до конца жизни придется жить в одиночестве, соблюдая целибат. Я даже подумывала, не посвятить ли мне себя духовным размышлениям.
– Поразмысли‑ка над этим, крошка, – и он начинает в тщательных деталях перечислять первое, второе, третье, четвертое и пятое, что он сделает со мной, когда я снова окажусь в его постели. Я выхожу из телефонной будки на слегка подкашивающихся ногах, изумленная и ошарашенная новой страстью.
В последний день нашего дорожного путешествия мы с Юди целый день прохлаждаемся на очередном пляже, и, как часто у нас бывает, разговор опять заходит о Нью‑Йорке – какой это чудесный город и как мы его любим. Юди скучает по городу почти так же сильно, как по жене, как если бы Нью‑Йорк был живым человеком, родственником, с которым утрачена связь со времени депортации. Мы разговариваем, а Юди расчищает гладкую чистую полоску белого песка между полотенцами и чертит карту Манхэттена.