ПОВЕСТЬ ОБ АТЛАНТИДЕ
Повесть об Атлантиде
Всадник, указывающий на запад
Первыми показались чайки. Они кружились за островом, над невидимым плесом, проваливались и снова взмывали вверх.
Чайки всегда провожали пароход до самой пристани.
Дважды беззвучно пыхнул и растаял над мысом дымок, и спустя несколько секунд, когда уже казалось, что звуки угасли, не долетев до берега, послышались два коротких гудка.
— «Мария Ульянова», — неуверенно сказал кто-то, но тут же добавил, — а может, «Спартак»…
— А может быть, «Лена»! — насмешливо отозвались из толпы, собравшейся на берегу. — А может быть, «Салехард»!
Неудачливый отгадчик — длиннорукий парень в высоких кожаных сапогах и брезентовой робе, на которой поблескивали присохшие рыбьи чешуйки, — привычным жестом сбил на затылок шапку.
Стоящий впереди всех начальник пристани коротко бросил, не оборачиваясь:
— «Спартак».
Он был самым главным сейчас — невысокого роста начальник в новом кителе, с выглядывающим из кармана обгрызенным мундштуком трубки. Он мог прогнать всех с дебаркадера, и тогда ему не нужно было бы прятать в стоячем воротнике подбородок, ободранный до крови безопасной бритвой. Но он никого не прогнал, только вытянулся еще прямее, еще строже.
Начальнику было девятнадцать лет.
Пароход вышел из-за мыса и повернул с Енисея в широкое устье Тунгуски. Первый пароход короткой, четырехмесячной, навигации. И потому, что он был первым, ему пришлось идти дольше обычного. Торопя и подталкивая запоздалые льдины, он спускался по Енисею, и с каждой стоянкой пустели его трюмы, и на всем пути, на дебаркадерах или просто на голых ступенчатых берегах, встречая его, толпились люди.
Заскрипел борт пристани под навалившейся тяжестью. Пароход остановился, сопя и отдуваясь, обдавая людей запахами разогретого масла и кухни.
Первым на трап шагнул начальник пристани. За ним, толкаясь, грохоча сапогами, звеня ведрами, повалила толпа. Шли по делу и без дела: за пивом — с ведрами, за мандаринами — с мешками, шли повидать знакомых из команды, побродить по палубам, посидеть в ресторане за столом с накрахмаленной скатертью и, после надоевших за зиму столовских котлет, съесть что-нибудь дорогое и вкусное. А вернее, шли потому, что так уже повелось встречать первый пароход — с шумом и суетой, как встречают запоздалого гостя.
Парень в брезентовой робе первым пробрался к буфету и теперь шел обратно, держа в поднятой руке несколько пачек «Беломора». Сегодня он встал с рассветом и восемнадцать километров отмахал веслами по воде, потому что ему надоело курить махорку.
Наконец все успокоилось, гости разбрелись по проходам и салонам, и тогда на берег сошли первые пассажиры. Их было четверо.
Один из них — в защитном плаще, с полевой сумкой на боку — взобрался на крутой берег, поставил чемодан на землю и сел на него. Сняв фуражку, он провел рукой по седеющим волосам, потер подбородок ладонью и сказал сам себе:
— Барбос! Небритый. Нечесаный. Тьфу!
Слова прозвучали сердито и громко. Двое ребят, сидевших на краю обрыва, засмеялись.
— Смешно? — прищурился пассажир.
— Ничего!.. — ответили ему.
— Давно демобилизовался? — серьезно спросил пассажир, показывая на тельняшку, выглядывающую из-под расстегнутой рубахи одного из ребят.
— Порядочно, — в тон ему ответил обладатель тельняшки.
— Тогда покажи, как пройти на базу экспедиции.
Мальчишка в тельняшке махнул рукой.
— Вон туда, — до бани и налево.
— Все понятно, — сказал пассажир, — только непонятно, где баня.
Мальчишки снова рассмеялись, а пассажир, не дожидаясь ответа, подхватил чемодан и зашагал вдоль улицы.
Потом мимо ребят прошел человек в полушубке. На ремне через плечо он нес большую корзину и перевязанный веревками тюк. В одной руке его был мешок, за другую держалась девочка лет двенадцати. Он увидел ребят и, тяжело дыша, тоже спросил, где база.
Девочка остановилась рядом с ним. Вздернув подбородок, она смотрела куда-то в сторону. Она сразу не понравилась ребятам и тем, что шла налегке, даже не пытаясь помочь отцу, и тем, что не обратила на них внимания, и даже тем, что на спине у нее, поверх ватника, лежала толстая светлая коса, перевязанная зеленой лентой. Ребята долго смотрели ей вслед. Когда она споткнулась, переходя бревенчатый мостик, мальчишка в тельняшке сказал нарочно громко:
— Телка! За ручку идет и то спотыкается.
Все так же не оборачиваясь, девочка замедлила шаги, и мальчишка понял, что его услышали.
Последним по откосу взобрался парень. Он нес пальто на руке и с сожалением поглядывал на свои поцарапанные светло-серого цвета ботинки. Он остановился, и мальчишки удивились нездешнему его виду, шелковой рубашке с галстуком и круглой, похожей на бочонок сумке, стянутой поверху красным шнурком.
Он как-то удивительно не подходил к тому, что было вокруг: к потемневшим от дождей бревнам, сложенным на берегу, к скрипучему деревянному тротуару, к широкой, с лужами, улице, в конце которой зеленела зубчатая стена тайги.
Конечно, он был нездешний.
Если бы этот красивый темноволосый парень умел читать мысли, то, может быть, он сказал бы изумленным ребятам, что ботинки надеты не для фасона, а просто потому, что у него других нет, и что, несмотря на лужи, ему понравился старинный бревенчатый городок, стоящий на скрещении двух великих сибирских рек, и что, наконец, ему только двадцать три года, и сейчас он взволнован, так как начинает жить, в сущности, совсем заново.
Но, обращаясь к мальчишкам, он сказал совсем другое:
— Послушайте, ребята, вы — школьники?
— Ну, школьники, — ответил мальчишка в тельняшке.
— А где же ваша «нушкола»? — улыбнулся парень.
— Чего?
— Если вы «нушкольники», то, очевидно, учитесь в «нушколе», а не просто в школе.
И если бы умели ребята читать мысли, то они поняли бы, что это не подковырка, а просто парень — человек веселый, для которого все кругом ново, необычно; ему очень хочется с кем-нибудь поговорить, а о чем — безразлично.
Но ребята не умели читать мысли, а мальчишка в тельняшке обиделся почему-то на слово «очевидно».
— Если ты такой грамотный, сам найдешь, — сказал он.
Парень смутился и, что было уж совсем некстати, покраснел.
— А ты не очень вежливый, — сказал он.
И, как это бывает у застенчивых людей, пытающихся скрыть свое смущение, последние слова прозвучали не добродушно, как он хотел, а насмешливо.
Мальчишка ничего не ответил.
Парень подхватил чемодан, резко повернулся и зашагал по тротуару.
— Девчонке, той — правильно, противная… — сказал другой мальчишка.
— И ему правильно… «Очевидно»! — передразнил мальчишка в тельняшке. — Пойдем, Юрка.
Ребята пошли по мостовой, отряхивая на ходу штаны, выпачканные желтой землей. На углу они расстались. Мальчишка в тельняшке двинулся наискосок через улицу, не обходя лужи, шумно разбрызгивая воду резиновыми сапогами. Его приятель свернул в переулок. Ежась от вечернего холодка, он вприпрыжку пробежал до дома и уже хотел свернуть в калитку, как вдруг увидел у самого забора тонкую голубую тетрадь.
Он поднял ее и на странице, припорошенной влажной землей, прочел первую фразу:
«На острове Азорида, на склоне горы, обращенном к морю, стоял всадник, указывающий на Запад…»
Неожиданная встреча
В Усть-Каменской школе занимались весь июнь.
В тот год зима была слишком холодной даже для этих краев. В январе морозы доходили до шестидесяти. Жгучий, тяжелый туман висел над бревенчатым городом. По ночам скулили, царапали двери собаки, просясь в сени. Лопались и свивались в кольца возле столбов телефонные провода. По утрам, грея моторы, натужно ревели самолеты, но, порычав и посердившись, оставались на посадочной площадке, не осмеливаясь подняться в промороженное, белесое небо.
Занятий в школе не было целый месяц.
Теперь же, наверстывая упущенное за зиму, приходилось Юрке с Петькой заниматься в июне, да еще во вторую смену.
Юрка и Петька, удрав с уроков, ходили встречать первый пароход. Димка не ходил. Есть у Димки в таких делах какое-то особенное чутье, которое подсказывает ему, когда все сойдет гладко, а когда — нет.
И в прошлый и в позапрошлый год Димка ходил встречать пароход, а в этот не пошел.
Но именно в этот год пришел на урок директор и сделал перекличку. И как об этом догадался Димка и догадался ли, или все вышло само по себе, — Юрка с Петькой не знают. Во всяком случае, сейчас они завидуют Димкиной беззаботности, и, подойдя к школе, невольно замедляют шаги.
— Да бросьте вы, — говорит Димка, — ничего не будет.
— Тебе уж наверняка не будет… — мрачнеет Петька — Не мог предупредить…
— Да я не знал. Честно — не знал…
— Непонятный ты человек, Димка, — вздыхает Юрка, думая о предстоящей расправе: — Не поймешь, когда врешь, а когда — правду…
Димка смеется.
Четыре урока просидели Юрка с Петькой, поглядывая на дверь, прислушиваясь к шагам в скрипучем коридоре. А перед пятым, который вместо уехавшей учительницы физики проводил директор, стало на душе у Петьки особенно скучно.
Представил он себе, как придет домой… Мать торопливо нарежет хлеба, поставит перед ним тарелку с ухой. Поболтает Петька ложкой в тарелке, спросит, не нужно ли принести воды. Сходит к колодцу за водой, в магазин — за сахаром. Вернувшись, возьмет топор, пойдет в сараюшку и будет колоть дрова. Набросает этих дров целую гору. И по молчаливой Петькиной услужливости поймет мать, что опять у него неприятности в школе.
— Тебя, мам, директор просил зайти… — скажет Петька.
Тогда сразу изменится, станет некрасивым и злым лицо матери, будет она кричать, накричавшись, — заплачет. И будет маленький Сенька — Петькин брат — смотреть на нее испуганными глазами.
В такие минуты хотелось Петьке, чтобы случилось с ним какое-нибудь несчастье. Например, хорошо было бы умереть. Не насовсем, конечно, а как-нибудь так, на несколько дней. И чтобы при этом все видеть и слышать. Будут приходить люди, жалеть его, говорить о том, какой он хороший парень и как рано умер. А главное, будут говорить о том, что были к нему несправедливы. Придет, конечно, директор и тоже признает свою вину перед всеми. А Петька будет лежать, гордый и неподвижный, и встанет лишь в самую последнюю минуту. Тогда все обрадуются и будут плакать от счастья. Но ничего с Петькой не случалось. И мать, наплакавшись, надевала новое платье и уходила в школу объясняться.
Наверное, так будет и сегодня.
Шумно грохнули крышки парт, по-особенному четко и быстро поднялся класс, когда на пороге показался директор. Как всегда, он чуть задержался у входа, оглядывая ребят выпуклыми черными глазами, и поморщился, услышав чересчур громкое, чересчур дружное «здрасс!..»
Преувеличенная почтительность учеников раздражала директора, но он никак не мог от нее избавиться и, в конце концов, привык к ней, привык к тому, что ученики не смотрят ему в глаза, будто все время ждут от него какой-нибудь неприятности.
Он был очень толстым человеком, как говорили, — от какой-то болезни, и, по неписаному закону, как большинство толстых людей, был человеком добрым. Он искренне огорчился, узнав, что Димка Полуянов зовет его за глаза «пузырем», вызвал Димку и долго объяснял ему, что смеяться над физическими недостатками нечестно и даже позорно. Димка охотно пообещал, что больше не будет, но прозвище осталось и продолжало гулять по школе.
Каждый раз, возвращаясь после разговора с директором, успокоенная, но еще сердитая мать говорила Петьке:
— Дураки вы все — ты и Димка твой! Золотой он человек, умный… А вы смеетесь… Разве это смех — над чужим несчастьем! — И, конфузливо улыбаясь, вдруг добавляла: — А все же он — полный… ужасно полный.
В этот раз директор пришел не один.
— С сегодняшнего дня у вас новый учитель физики — Виктор Николаевич Рябцев. Виктор Николаевич будет также вашим классным руководителем, — сказал директор, глядя почему-то на Петьку, и, кивнув учителю, вышел из класса.
А Петька, не успев порадоваться тому, что история с пароходом, кажется, сошла с рук, снова похолодел, глядя на красивые светло-серые ботинки учителя.
— Итак, друзья, давайте знакомиться. Меня зовут Виктор Николаевич.
Учитель говорил, хмуря брови, стараясь казаться уверенным и взрослым. Но все видели, что он очень молод — наверное, только что кончил институт, — и, может быть, начинал сейчас свой первый самостоятельный урок. И, мгновенно оценив эту напускную строгость, ребята заулыбались открыто и весело.
Не улыбнулась только аккуратная девочка Соня, сидевшая на первой парте. Она достала тетрадь и, зачеркнув фамилию старой учительницы, написала на первой странице: «Преподаватель физики — Виктор Николаевич Рябцев ».
Учитель открыл журнал.
— Аленов Юрий.
— Я… — сказал Юрка, не поднимая глаз на учителя.
— Исаев Петр.
Петька поднялся с места медленно, так медленно, что учитель успел выкликнуть второй раз:
— Исаев Петя… Его нет сегодня?
— Я здесь.
Виктор Николаевич взглянул на Петьку, увидел уголок тельняшки, черный жесткий чубик и сразу вспомнил вчерашнюю встречу на берегу.
Они смутились оба — ученик и учитель.
И, как тогда на берегу, Виктор Николаевич почувствовал, что начинает краснеть, и попытался овладеть собой. «Это нелепо — краснеть перед классом… перед мальчишкой», — подумал он и… покраснел еще больше. Он встал и, пытаясь скрыть смущение, словно в задумчивости, подошел к окну. Но это тоже было нелепо, потому что Петька продолжал стоять столбом и, поняв своим ребячьим чутьем состояние учителя, смотрел на неге уже без страха, даже с усмешкой.
Из ребят только Юрка знал, в чем тут дело. Он сидел сгорбившись, опустив глаза, надеясь, что его не узнают.
— Садись! Что же ты стоишь! — резко сказал Виктор Николаевич.
— Вы мне не разрешали садиться, — вежливо ответил Петька.
За этой вежливостью скрывались торжество и непонятное учителю злорадство.
И внезапно Виктор Николаевич почувствовал неприязнь к этому мальчишке, который держался независимо и дерзко, но в то же время так, что замечание сделать было не за что. Учитель понимал, что от умения поладить именно с такими вот мальчишками зависит его авторитет и дружба с классом. Он был готов любить всех и хотел, чтобы все любили его. Он шел на первый урок взволнованный и радостный. Но его оттолкнули. И это было очень обидно.
Виктор Николаевич торопливо закончил перекличку и начал урок. Но до самого звонка он чувствовал на себе неприязненный Петькин взгляд и поэтому сбивался и, нервничая, стирал мел ладонью, хотя тряпка лежала рядом.
После звонка в коридоре его догнала аккуратная девочка Соня.
— Виктор Николаевич, — сказала она, глядя на учителя круглыми честными глазами, — вчера Петя Исаев и Юра Аленов ушли с двух последних уроков…
— А почему ты мне об этом говоришь?
— Вы же наш классный руководитель. Нашей прежней учительнице я всегда сообщала о том, что делается в классе.
— Прежней учительнице… — растерянно повторил Виктор Николаевич.
— Да, — твердо сказала девочка Соня. — Она уехала потому, что у нее была холодная квартира. Я знаю, где вы живете; я видела вас вчера. У вас тоже холодная квартира…
— Вот что, — решительно сказал Виктор Николаевич, — я попрошу тебя больше никогда не делать подобных сообщений. Никогда! Ни мне, ни кому-нибудь другому… понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Соня, — но почему?..
— Потому, что это нечестно! Потому, что это непорядочно! Когда я учился в школе… Знаешь, что мы делали с такими учениками? Мы их… В общем плохо им было! — выпалил Виктор Николаевич.
— Меня будут бить, если узнают, — покорно сказала Соня. — Но ведь никто не знает…
Виктор Николаевич взглянул на Соню, и на мгновение у него мелькнула мысль, что она над ним издевается. Но лицо ее было серьезно. Нет, конечно, она говорила то, что думала.
— Что же ты хочешь? — спросил он.
— Я — ничего, — ответила Соня. — Но прежняя учительница…
— Я думаю, что ты неправильно понимала свою учительницу, — перебил Виктор Николаевич. — Ты просто ошиблась. Иди домой и подумай о том, что в классе учатся твои друзья. Ты только представь на минуту, что они — твои друзья. Ты сама все поймешь…
Виктор Николаевич вошел в учительскую и закрыл за собой дверь. А девочка Соня посмотрела ему вслед с недоумением.
3. Затонувшие острова
(из голубой тетради)
«… На западе равнина круто обрывалась у Великого моря.
Из-за горизонта, из призрачных и пустынных далей приходили к острову смирные, зеленые волны. Но у берега, ощутив под собой дно, волны зверели, становились на дыбы, свивались в упругие тугие валы. Вздрагивали скалы, принимая привычную тяжесть. Между камнями, покрытыми зеленым и бурым пухом, в расселины, в трещины врывались лохматые струи; они сталкивались, шипя вздымались в воздух, чтобы через мгновение упасть обратно.
На дне, подчиняясь медлительному и суровому ритму волн, плавно покачивались стебли водорослей. Словно от ветра пригибались и снова распрямлялись лепестки бледных морских цветов, похожих на распустившиеся астры.
Изо дня в день море вылизывало землю и все, что могло унести, уже унесло с собой, и поэтому даже у берега вода была прозрачна и наполнена светом, как небо перед восходом солнца. Когда море было спокойным, из глубины выплывали пестрые пучеглазые рыбы. Они шевелили кисейными плавниками, лениво тыкались носом в камни, Словно проверяли, стоит ли по-прежнему над водой этот остров. Потолкавшись у берега, они уплывали в море, погружались в глубину, пересекая косые, шевелящиеся полосы света.
Там, в бархатном илистом мраке, лежали на дне граненые колонны с вырезанными на них письменами и знаками; узорчатые решетки ограждали исполинские лестницы, вырубленные на склонах подводных гор; горбились золоченые купола храмов, похожие на остроконечные шлемы.
Если бы обитатели глубин умели думать, они удивились бы мозаичным стенам, составленным из кусочков разноцветного камня, просторным дворцам, открытым для ветров и солнца, медным жертвенным чашам, боевым палицам, вырезанным из слоновой кости, изображению Великого Змея, раскинувшего свои крылья над морем.
Все это было сделано когда-то руками людей.
И все это поглотило море.
Лишь каменный всадник по-прежнему стоял тысячи лет, не замечая, что все вокруг изменилось, и на уцелевшем клочке земли нет больше тех, кому он указал путь той ночью, когда рушились горы и звезды падали с неба на землю.
Раньше здесь была страна, лежавшая на двух островах.
На островах росли цветы и травы, не известные ныне. Там были деревья с высокими гибкими, как хлысты, стволами; на них зрели плоды, дающие питье, пищу и целебную мазь.
Зерно, брошенное в землю, через полгода отдавало тысячу зерен, и люди никогда не знали голода.
В густых лесах жили стада диких слонов, но они не нападали на людей, а приходили к их жилищам и становились их слугами.
И те, кто первыми увидели эту землю, поразились ее щедрости, красоте, богатству и сказали: „Будем жить здесь“.
Они построили дворцы, вырыли каналы, воздвигли город, ставший их столицей, и назвали его Атлантидой в честь Великого моря, по которому они сюда приплыли.
И когда они рыли землю, то в глубине находили столбы и плиты, отесанные человеком, извлекали доски, покрытые письменами, и догадывались, что не они были первыми на этой земле, но не понимали, куда ушли жившие здесь до них.
Еще откопали они каменное изваяние: человека, стоящего во весь рост, с одной рукой, протянутой к небу, а другой повернутой так, будто он сыпал что-то из горсти на землю. Глаза его были закрыты, а на одежде высечены знаки двух лун и крылатый змей, заслоняющий солнце. Люди, не понимая этих рисунков, оставили изваяние стоять там, где его нашли, — на склоне горы, с которой были видны и остров и окружающее его море.
Сделав все необходимое, они стали жить, не заботясь о будущем, потому что плодородная земля снабжала их всем в изобилии. Предание говорит, что жители Атлантиды были счастливы…
Они проводили время в развлечениях: женщины украшали себя золотом и орихалком — чудесным металлом, который с наступлением ночи начинал светиться тусклым таинственным блеском; мужчины достигли такого совершенства в воинских упражнениях и защищались так искусно, что, состязаясь боевым оружием, не могли нанести друг другу даже царапины; дети атлантов не страшились прыгать в воду с самых высоких скал; смеясь и играя, они заплывали далеко в море — туда, где кувыркались в воде веселые горбатые рыбы.
Наконец настало время, когда атланты достигли такого успеха в науке, в искусстве украшения своих жилищ, что, казалось, превзошли невозможное. Они предсказывали движение звезд и направление ветра. Они вырезали из камня оконные решетки, тонкие как паутина; они научились извлекать краски из цветов и металл из земли. Из садов Правителя Атлантиды даже при легком ветре доносился нежный и тихий звон. Если ветер усиливался, то сады звучали громче, заглушая грохот прибоя; над городом, разрастаясь, вставала грозная мелодия, и тогда казалось, будто поют и земля и воздух. Это была песня садов, где все травы, кусты и деревья были сделаны из чистого золота и орихалка.
Так жили атланты.
И еще много времени прошло, прежде чем они узнали о неизбежном, и тогда к ним пришел страх…»
* * *
— Юра, ложись спать!
— Я сейчас, папа.
Голос отца ленивый, дремотный. Юрка знает: стоит посидеть тихонько несколько секунд, и отец снова заснет. Вчера он провел в воздухе восемь часов, мотаясь над тайгой на своей «шаврушке»[1], и теперь проспит, наверное, до полдня. Раньше Юрке было немного обидно, что отец работает не на больших машинах и никогда не поднимается выше тысячи метров. Садится на петляющие таежные реки — от берега до берега можно камнем добросить, — на глухие озера, на Енисей, на каменистые пятачки в дальних станках.
Но в прошлом году при посадке «шаврушка» напоролась брюхом на топляк, и весь отряд искал отца больше суток. Тогда Юрка впервые понял, что эти невысокие стрекочущие полеты «с правом выбора посадочной площадки с воздуха» куда опаснее, чем полеты на двухмоторных рейсовых «ИЛах». И с тех пор он стал замечать, что отец иногда, придя домой, засыпает над ужином, а ночью часто разговаривает во сне.
— Юра!
— Сейчас, мам.
Но от матери не отвяжешься так просто. Она встает, надевает халат и выходит из спальни. На пороге останавливается, жмурится, ослепленная солнцем.
Два часа ночи. В конце улицы поднимается оранжевый шар. Облака и дымки над трубами выкрашены в алый цвет. В неярком утреннем свете все кажется угловатым и резким. От собаки, спящей посреди улицы, тянется непомерно длинная, лохматая тень.
С Енисея доносится дурашливый крик гагары.
Юрке не хочется спать. Он, будто нечаянно, сдвигает локтем портфель, закрывая лежащую сбоку тетрадь, и просит:
— Еще полчаса, мам.
— Ложись сейчас же! Завтра опять не добудишься. Неужели тебе дня не хватает?
— Мне к завтра сочинение… — хитрит Юрка, — я скоро кончу.
— Не в первую смену… успеешь…
Несколько минут они спорят шепотом, боясь разбудить отца. Потом Юрка покоряется, начинает раздеваться. Когда мать уходит, он встает с постели, вытаскивает из-под портфеля голубую тетрадку и ложится снова.
Тетрадь исписана мелким неразборчивым почерком, многие слова перечеркнуты, сверху надписаны новые. Юрка читает тетрадь второй день, читает, как ребус, угадывая, подбирая слова, складывая их из пляшущих закорючек.
Ни Димке, ни Петьке он пока ничего не сказал, рассчитывая удивить их сразу, когда прочитает все.
Загадочно и странно то, что написано в тетради. Непонятно, как очутилась тетрадь у их дома, кто написал все это. И очень хочется, знать, где находится страна с красивым, как будто знакомым именем — Атлантида.
Юрка — мечтатель и завистник. Он завидует коршунам, которые часами парят в небе без единого взмаха. Эти глупые птицы не понимают, какое им дано счастье — летать над землей. Они могут летать в дальние страны, над большими городами, горами, джунглями, могут увидеть все, о чем Юрка читал только в книгах. Но коршуны никуда не летят, а кружатся на одном месте и, даже когда заметят добычу, спускаются вниз как-то лениво.
Юрка завидует шкиперам дощатых смолистых барж. Хоть и медленно, но все же движутся, не стоят на месте пузатые караваны, расползаются по рекам, доходят до самого моря. Но шкипера — небритые, босые — сушат на крышах своих будок бязевые рубашки, курят и, кажется, тоже не понимают своего счастья.
Юрка завидует всему, что движется, летает, грохочет, по рельсам, пылит на дорогах, завидует всем героям и путешественникам, а то, что он видит кругом, кажется ему обыкновенным и скучным.
— Мне уже скоро тринадцать лет, — говорит он отцу. — Всю жизнь я живу в Усть-Каменске.
Отец хохочет, и тогда Юрка обижается. Даже отец не понимает, как это было бы зд о рово — просыпаться каждый день в новом городе!
Засыпая, он видит лазурные волны и дома, из окон которых выплывают рыбы.
Голубая тетрадь попала в надежные руки.
Большой и маленький
Когда у Юрки появлялось желание помечтать, он шел на пристань.
Юрке всегда позарез нужны слушатели. Но слушатели тоже любят говорить о себе. Они только и ждут конца твоей фразы, чтобы вставить: «Ну, это что! А вот я… А вот у меня…» И хотя Юрка совершенно точно знает, что именно он — не собеседник! — сейчас может сказать самое главное, приходится уступать. Иначе — невежливо.
А язык распухает от невысказанных слов.
«Скучные человечки, — с тоской думает Юрка, — все о себе да о себе… Кому это интересно?» И бредет на пристань, к Павлу.
Павел — странный. Иногда он такой взрослый, что к нему не подступишься, особенно на виду у людей. Юрка знает: Павел хочет казаться старше. Все, по мнению Юрки, хотят казаться старше, чем они есть на самом деле. Но в своей комнатке на дебаркадере Павел другой. Он показывает приемы борьбы «самбо» или поет песни под гитару. Его песни мало понятны Юрке: о девушках, ожидающих на берегу, или:
«Все трое, они не вернулись домой.
Они утонули в пучине морской…»
Но Павел умел слушать. И это — главное.
Матрос, стоявший у перил дебаркадера, в ответ на приветствие, спросил:
— Опять пришел?
— Опять, — сказал Юрка.
— Если еще раз увижу на дебаркадере с вашими удочками, — поломаю и в воду брошу. Х о дите… палубу топчете.
— Павел Алексеевич дома? — спросил Юрка.
— На что он тебе? Он тебе — друг? — Матросу явно было скучно.
— Не знаю, — ответил Юрка.
— Ага… — глубокомысленно и лениво сказал матрос. — А что же ты знаешь?
Юрка начал злиться.
— Где Павел Алексеевич? — повторил он.
— Тренируется, — матрос кивнул в сторону Тунгуски, но тут же спохватился: — Так что ты знаешь? Значит, ничего не знаешь. А ведь в школе учишься! Так вот, учти: удочки поломаю — раз! Поскольку я не рыжий — за сопляков палубу драить…
Юрка смерил глазами расстояние до трапа.
— Я знаю, — сказал он, — вы не рыжий. Вы — лысый.
Матрос, который даже в столовой не снимал шапки, замер с открытым ртом. Но он не успел сделать и шага. Юрка, замирая от ужаса и восторга, уже мчался по берегу. А вслед ему неслись слова, которые взрослые никогда не должны говорить детям.
Остались позади последние дома поселка. На откосе, словно матрешки в сарафанах, стояли треугольные щиты мигалок с фонарными головами. Высоко проплывали облака — густые, плотные. В нагромождении округлых башен, клубков, человечьих профилей, отражавшихся в воде, виделись Юрке очертания города.
Там жили рослые, смуглокожие и сильные люди. Они говорили звонкими голосами, носили белые одежды и плавали между островами по голубым проливам.
Оранжевые витые раковины, вынесенные волнами на берег, тысячелетиями хранили в себе шум прибоя.
По ночам трубили слоны в лесах.
Звенели золотые сады Правителя.
На мраморных лестницах, опираясь на копья, стояли стражи.
Удивительная страна! В ней все было совершенно, все подчинялось людям и служило им.
Солнце близилось к горизонту. Предзакатный ветер прошумел в елях; от берегов, обгоняя друг друга, помчались по воде полосы ряби. Юрка поднялся наверх, уселся на краю каменистого обрыва.
По реке заходили частые крутые всплески. Ветер, усиливаясь, срывал гребешки, гнал против течения комки белой пены. Из-за поворота показалась ветка[2]. На дне ее, вытянув ноги, положив на колени форменную фуражку, сидел начальник пристани. Он плыл вдоль берега, отталкиваясь веслом, потом повернул к середине. Лодка пошла боком к волне, и даже с берега было слышно, как звонко, будто по пустой бочке, бьет вода в ее тонкие борта. Теперь стало видно, что волны не такие уж маленькие: на середине реки, когда лодка ныряла вниз, они скрывали ее невысокие борта, и тогда казалось, что человек сидит прямо в воде.
Доплыв до другого берега, начальник пристани повернул обратно. Он словно нарочно выбирал места, где волна была выше и круче. На середине он перестал грести, поставил ветку боком к волне и поплыл по течению, пошевеливая опущенным в воду веслом. Юрка, видя, как поднимаются у бортов гребни всплесков, передернул плечами. Ему стало зябко при мысли о том, что брызги попадают на сидящего в лодке.
Начальник пристани колобродил по реке с полчаса. Наконец он пристал к берегу ниже того места, где сидел Юрка, вылез из лодки, вытащил из кармана кисет и принялся набивать трубку.
— Здравствуй, Пал Алексеич, — негромко сказал Юрка.
Начальник пристани вздрогнул и выронил спички. Он обернулся с виноватой улыбкой на лице, но, увидев Юрку, насупился.
— Видел? — спросил он, пнув сапогом лодку.
— Видел, — подтвердил Юрка. — Волна сегодня приличная.
Начальник пристани подозрительно взглянул на него и, втягивая щеки, усиленно засопел, раскуривая трубку. Морщась от дыма, он яростно сосал мундштук, но трубка не разгоралась. Он не умел курить трубку — это было ясно.
— Ты чего тут сидишь?
Юрка съехал на ногах по откосу, подошел ближе.
— Да я так… — сказал он. — В общем, посоветоваться надо. Ты знаешь чего-нибудь про Атлантиду?
— Атлантиду? — Павел подумал немного. — Это, наверное, справочник по Атлантическому океану. Вроде лоции. Рифы там указаны, течения… А то есть еще эфемериды…
— Страна?
— Какая там страна! Таблицы. По ним вычисляют положения звезд. Название, правда, красивое. А так — одни цифры.
— Нет, Атлантида — страна. Знаешь, Пал Алексеич, какая страна? Хочешь, я тебе расскажу? Я никому не говорил, а тебе расскажу.
— Давай, — согласился Павел.
И Юрка рассказал.
Он рассказал то, что прочитал в тетради, и то, что уже сам успел придумать. Окончив говорить, он посмотрел на Павла, ожидая удивления и восторга.
— Может быть, это все выдумано? — сказал Павел.
— Как же выдумано! — чуть не крикнул Юрка, — Это такая страна! Там даже солнце, почти никогда не заходит!
— Чудак человек! У нас за Полярным кругом солнце по полгода светит, а где ж там пальмы?
— Это было давно, — упрямо сказал Юрка. — Она утонула. И не обязательно за Полярным кругом.
— В тетради не написано, где она?
— Нет.
— Может быть, это здесь было? — в голосе Павла слышался смешок и снисходительность взрослого.
Но Юрка в таких делах не признавал шуток. Он даже не заметил откровенной улыбки Павла.
— А ты знаешь, — обрадовался он, — я тоже думал, — может, здесь?
И оттого, что Юрка не принял шутки, Павлу стало неловко.
— Может, — неожиданно подтвердил он и так же неожиданно нашел объяснение: — Я тебе скажу, Юра: раньше здесь был совсем другой климат. И пальмы были, и мамонты. Я читал… А еще раньше было море. Где мы сейчас стоим, — это дно моря. Даже не море — океан. В океане, наверное, были острова, на, островах жили… обезьяны. То есть сначала — обезьяны, а потом люди, — спохватился он, заметив подозрительный взгляд Юрки. — Я слышал, что где-то в тундре, под вечной мерзлотой, нашли целый поселок, а во льду — замороженного человека, очень древнего…
— А бивень… помнишь? Бивень нашли у нас в огороде! — заторопился Юрка. — И костяную фигурку! Только голова обломана.
— Помню, — ответил Павел и внезапно почувствовал, что уже пройдена та грань, когда можно обернуть все шуткой. А еще подумал, что если сейчас он откажется от своих слов, то обидит Юрку на всю жизнь.
Павел продолжал рассказывать.
И тогда встали из пепла города Помпея и Геркуланум. Поднялись со дна морей груженные дублонами испанские каравеллы. Анды, стряхнув с себя пыль обвалов, обнажили города перуанских инков.
Павел далеко не всё знал и не всё помнил. Они вспоминали вместе, вспоминали прочитанное и услышанное. Это были обрывки книг. А может быть, — снов. Ведь человеку никогда не снится будущее, а только — прошлое. И это прошлое, приукрашенное фантазией, засверкало небывалыми красками. Все было мраморное, золотое, вечное.
Но так уж всегда получалось, что им редко удавалось договорить до конца. Наступил вечер.
— Иди домой, — опомнился Павел. — Влетит. Да и мне пора.
— Ничего, — сказал Юрка, — меня не бьют. Меня словами воспитывают. Только словами — хуже. Других выпорют — и всё. А меня — словами.
— Конечно хуже, — согласился Павел. — Словами человека до чего хочешь можно довести. Ты не говори, что меня здесь видел…
— Не понимают они! — горячо сказал Юрка. — Если у тебя — мечта, так что ж особенного!
— Не понимают, — вздохнул Павел. — Я уже три рапорта написал. Не пускают.
Не один Юрка, многие знали о том, что начальник пристани мечтает о больших плаваниях. Трубка, лоция Баренцева моря, которую он знал наизусть, и якорек, выколотый на руке, не сделали его моряком, но он был неукротим в своей тяге к морю.
Рапорты в Управление возвращались обратно с обидными резолюциями. Он писал новые.
Матросы пристани посмеивались, видя, как он болтался в волну на плесе, вырабатывая устойчивость против морской болезни. А он, дождавшись сильного ветра, выходил снова.
— Так ты не говори, что видел меня, — повторил Павел.
— Я не скажу.
— Ну, будь здоров. На пристань с удочкой приходи! Я скажу, чтобы тебя пускали! — крикнул Павел уже с реки.
— Ладно! — ответил Юрка и, вспомнив матроса, засмеялся. Нет, дорога на пристань теперь закрыта.
Насвистывая, Юрка зашагал по берегу.
Солнце уже село. Над горизонтом неподвижно висели раскаленные облака.
Продолжение знакомства
Дом а сгрудились над берегом, словно бежали и остановились у обрыва в испуге. В просвете между домами виднеется искрящаяся полоска — кусочек Енисея. Окна класса распахнуты настежь. С реки слышатся гудки. Идут плоты, баржи. Не оставляя за собой волны, буравят воду наливные самоходки. Колесные буксиры молотят плицами по облакам, разбивая их вдребезги. И все мимо, мимо… В Игарку, в Дудинку — к морю.
По улицам бродят пьяные от жары собаки.
Небывалое лето пришло в Усть-Каменск!
Петькина парта у окна. Солнце печет ему затылок, слова учителя доносятся будто издалека. Гораздо лучше слышно, как тоненько и сварливо визжит пила на лесопилке.
Впереди, рядом с Димкой, сидит Юрка Аленов. Петьке не видно его лица, но по напряженной Юркиной спине и по тому, как он вздрагивает, когда учитель повышает голос, Петька угадывает: Аленов читает. Книга прижата снизу к крышке парты, сквозь щель видно две-три строчки — потом все придется перечитывать заново. Но, как видно, это не смущает Юрку. Он всегда умеет выбрать книги, которые интересно читать даже по строчкам.
Петька вздыхает и начинает шарить по карманам. В карманах пусто. Вчера мать стирала брюки и выгребла все подчистую.
Петька обводит взглядом потолок. Он гладкий, белый, ни одной трещинки. Скучно!
Не глядя, привычным движением он протягивает руку и дергает за ленту, вплетенную в косу соседки. Это Соня. Прежняя учительница посадила ее рядом с Петькой, чтобы она на него влияла. Но Соня не может влиять на Петьку, она