Глобализация – неизбежная фатальность нашего мира, необратимый процесс; кроме того, процесс, в равной степени и равным образом затрагивающий каждого человека. Нас всех «глобализируют» - а быть «глобализируемым» означает в общем одно и то же для всех, кто подвергается этому воздействию.
На первое место среди важнейших ценностей выдвигается мобильность, то есть свобода передвижения, этот вечно дефицитный и неравномерно распределяемый товар быстро превращается в главный фактор расслоения нашей эпохи. Все мы волей-неволей, осознанно или неосознанно находимся в движении. Мы двигаемся, даже если физически остаёмся на месте. Следствием этого нового состояния является вопиющее неравенство. Некоторые из нас полностью превращаются в подлинных «глобалистов», другие остаются привязанными к своей «местности» - такое положение и неприятно, и невыносимо в мире, где «глобалисты» задают тон и определяют правила игры в нашей жизни. «локальность» в глобализируемом мире – это знак социальной обездоленности и деградации.
Особое беспокойство должно вызывать усиливающееся нарушение связи между всё более глобализированными, экстерриториальными элитами и остальным населением, «локализация» которого постоянно усиливается. Сегодняшняя поляризация, основанная на свободе передвижения, имеет множество аспектов; благодаря новому центру тяжести наводится блеск (гламур) на устоявшиеся различия между богатыми и бедными, кочевниками и оседлыми, «нормальными» и «ненормальными» или нарушителями закона. Ещё одна сложная проблема: каким именно образом эти различные аспекты поляризации людей переплетаются между собой и оказывают взаимное влияние.
Время и социальные классы.
«Компания принадлежит не её сотрудникам, поставщикам или местности, где она расположена, а тем, кто в неё инвестирует» утверждает Альберт Данлэп, известный «рационализатор» современного производства. Свои слова он адресует всем, кто стремится к экономическому прогрессу. Отметим, что формулировка Данлэпа – не декларация о намерениях, не планы на будущее, а заявление о фактическом положении вещей.
Были времена, когда это заявление Данлэпа далеко не всем показалось бы очевидным. В первые годы войны на уничтожение, объявленной Маргарет Тэтчер против местного самоуправления, бизнесмены считали необходимым раз за разом вбивать в головы слушателей идею о том, что корпорации с удовольствием готовы платить местные налоги на поддержку необходимого дорожного строительства или ремонта канализации, но они не видят причин, чтобы финансировать поддержку местных безработных, инвалидов и прочих «лишних людей», за судьбу которых они не желают нести никакой ответственности.
Последние четверть ХХ века войдёт в историю под названием «Великой войны за независимость от пространства». В ходе этой войны происходило последовательное и неумолимое освобождение центров принятия решений от территориальных ограничений, связанных с привязкой к определённой местности.
Давайте рассмотрим принцип Данлэпа. Сотрудники набираются из местного населения и, учитывая их отягощённость семейными обязанностями, собственностью на жильё и т.п., не могут с легкостью последовать за компанией, если она переместится в другое место. Поставщики должны доставлять товар, а значит, низкие транспортные расходы дают местным поставщикам преимущества, которые исчезают при смене компанией местоположения. Что касается самой «местности» - она, естественно, остаётся там, где была, и не может менять своего места в соответствии с новым адресом компании. При этом, среди всех перечисленных кандидатов на право голоса в управлении компанией имеют только те, кто инвестируют – акционеры – нисколько не связанные с пространством. Они могут купить любые акции на любой бирже через посредство любого брокера, и при этом географическая близость или удалённость компании явно будет на последнем месте среди соображений, побуждающих их продавать или покупать акции. В принципе, состав акционеров не определяется пространством. Это – единственный фактор, полностью свободный от пространственной предопределённости. Им и только им «принадлежит» компания, поэтому им решать, стоит ли компании переехать туда, где, как они предполагают, есть шанс на повышение дивидентов, предоставив остальным – а именно тем, кто привязан к данной местности, - решать задачи, зализывать раны, возмещать убытки и убирать мусор. Компания обладает свободой передвижения, но последствия этого передвижения будут ощущаться долго. Тот, кто обладает свободой «бежать» из данной местности, абсолютно свободен и от последствий своего бегства. Это – главные трофеи победителей в «войне за пространство».
Мобильность, приобретённая «теми, кто инвестирует» (вкладывает деньги) – людьми, обладающими капиталом, деньгами, необходимыми для инвестиций – означает для них поистине беспрецедентное отделение власти от обязательств: обязанностей в отношении собственных служащих, но также и в отношении молодых и слабых, ещё не рождённых поколений – одним словом, свободу от обязанностей участвовать в повседневной жизни и развитии общества.
Отказ от ответственности за последствия – самое желанное и ценное преимущество, которое новая мобильность даёт лишённому местной привязки капиталу, находящемуся в «свободном плавании».
Обретённая капиталом свобода несколько напоминает свободу помещика, «живущего в столицах» из прежних времён – такие люди были печально известны своим пренебрежением к нуждам населения, которое их кормило. Но это сравнение не в полной мере отражает степень свободы от забот и ответственности, которой обладает мобильный капитал современности: помещикам прошлого она и не снилась. «Помещик, живущий в столицах» не мог поменять своё поместье на другое, а значит оставался – пусть и не слишком прочно – привязанным к местности, откуда он тянул соки. Это обстоятельство ограничивало возможность эксплуатации местности, иначе в будущем поток доходов мог обмелеть, а то и вовсе иссякнуть. Поскольку «помещики, живущие в столицах» стремились избежать этих ограничений, их положение было весьма ненадёжным, и как правило ухудшалось от поколения к поколению (князь Мышкин в «Идиоте»).
Любое ограничение – это столкновение с «другим» - это опыт, подвергающий нас испытанию. Оно порождает искушение устранить различия силой, но может вызвать к жизни и стремление к контакту как непрерывно возобновляемому действию. В отличие от «помещиков, живущих в столицах», нынешние капиталисты и торговцы землёй, благодаря вновь обретённой мобильности их ресурсов, теперь уже ликвидных, не сталкиваются с ограничениями достаточно реальными – чтобы их соблюдение было обязательным. Столкновение «с другим» становится для капитала всё более редким явлением. А если случится, что другая сторона навяжет такое столкновение, как только «другое» начнёт играть мускулами и заявит о себе, капитал без особого труда «соберёт вещички» и переместится в более гостеприимную среду, т.е. не оказывающую сопротивления, податливую и мягкую.
Общим следствием новой мобильности является тот факт, что у капитала и финансов практически не возникает необходимости «гнуть то, что не гнётся», ломать препятствия, преодолевать или ослаблять сопротивления. А если она возникает, то от неё всегда можно отказаться в пользу более мягкого подхода («софт пауэр», мягкая сила).
Поль Верилио недавно высказал такое предположение: если заявление Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» (большой игры) и является весьма преждевременным, то сегодня можно всё с большей уверенности говорить о «конце географии». Расстояния уже не имеют значения, а идею географической границы в реальном современном мире становится всё труднее поддерживать. Внезапно становится ясным, что разделительные линии, существовавшие на континентах и земном шаре в целом, являлись лишь функцией расстояний, которые примитивные средства транспорта и трудности путешествий раньше придали характер непреодолимой реальности. Действительно, понятие «расстояния» - это не объективная безличная физическая «данность», а социальный продукт. Его протяжённость зависит от скорости, с которой мы его преодолеваем (а в монетарной экономике – ещё и от того, во сколько обходится такая скорость). Все другие социально обусловленные факторы определения, разделения и поддержания коллективных идентичностей – вроде государственных границ или культурных барьеров – в конце концов представляются лишь второстепенными следствиями этой скорости.
Отметим, что именно это, судя по всему, является причиной, по которой «реальность границ», как правило, была классово обусловленным явлением: в прошлом, как и сегодня, элита – богачи и власть предержащие отличались большим космополитизмом, чем остальное население стран, где они проживали. Во все времена они стремились к созданию собственной культуры, не признававшей границ, столь прочных и непреодолимых для простолюдинов. У них было больше общего с элитами по ту сторону границы, чем с большинством населения по эту сторону. Вероятно, по этой причине, Билл Клинтон, представитель самой могущественной элиты современного мира, смог заявить, что впервые в истории перестали существовать различия между внутренней и внешней политикой. Ведь сегодня жизнь элиты почти не связана с различиями между понятиями «здесь» и «там», «внутри и «снаружи», «близко» и «далеко». Когда время контакта сжимается и сокращается до ничтожной величины длинной в секунду, пространство и пространственные указатели перестают играть роль, по крайней мере для тех, чьи действия осуществляются со скоростью передачи письма по электронной почте.
Противоположности «внутри-снаружи», «здесь – там», «близко – далеко» всегда служили для фиксации степени приручения, одомашнивания различных частей окружающего мира.
Близкими, достижимыми называют прежде всего явления обычные, знакомые и очевидные; это люди или вещи, с которыми встречаешься, сталкиваешься и взаимодействуешь ежедневно в ходе привычной повседневной деятельности. «Близко» - это пространство, внутри которого человек чувствует себя «как дома», пространство, где он редко или никогда не испытывает неуверенности, знает, что говорить и делать. С другой стороны, «далеко» - это пространство, где человек оказывается от случая к случаю или не оказывается никогда, где происходят вещи, которые он не способен предвидеть или понять, и не знает, как ему реагировать на происходящее. В «далёком» пространстве человек начинает нервничать, отправиться «далеко» - значит оказаться за пределами своих знаний, не на своём месте, не в своей стихии, ожидая неприятностей и опасаясь худшего.
Для периода новой и новейшей истории характерно непрерывное совершенствование средств передвижения. Именно доступность скоростных средств передвижения стала главным катализатором характерного для современной эпохи процесса разложения и подрыва всей совокупности социальных и культурных явлений местного происхождения.
Среди технических факторов мобильности особенно важную роль играла передача информации – средство сообщения, не связанное с перемещением физических тел или незначительно и в последнюю очередь связанное с ним. Неуклонно и последовательно разрабатывались технические средства, позволявшие информации перемещаться независимо от её физических носителей, а также от объектов, о которых эта информация сообщала. Освобождение означающего от привязки к обозначаемому, отделение движения информации от перемещения её носителей и объектов, привело, в свою очередь, к дифференциации скорости их передвижения. Передача информации набирала скорость темпами, недостижимыми для перемещения физических тел или изменения ситуаций, о которых эта информация сообщала. Затем появление компьютерной «всемирной паутины» положило конец в том, что касается информации – самому понятию «перемещение» (расстояния, которое необходимо преодолеть), сделав информацию, как в теории, так и на практике, моментально доступной по всему земному шару.
Сегодня мы яснее, чем когда-либо, видим роль, которую играли пространство и время, а также средства их обуздания в формировании, поддержании и падении социокультурных совокупностей. Так называемые «тесно спаянные сообщества» прошлого, как мы теперь видим, возникли и существовали благодаря разрыву между почти мгновенной связью внутри небольшого сообщества (размеры которого определялись свойствами «средства передачи», тем самым ограничиваясь природными возможностями человеческого зрения, слуха и способности к запоминанию) и громадным временем и расходами, необходимыми для передачи информации от одного сообщества к другому.(Препятствием здесь были также разные языки и диалекты, на которых говорили люди). С другой стороны, хрупкость и недолговечность сегодняшних сообществ связана прежде всего с сокращением или полным исчезновением этого разрыва: связь внутри сообщества не имеет никаких преимуществ над обменом информацией между сообществами – и то, и другое осуществляется мгновенно. Единственно, возможное в рамках небольших сообществ благодаря почти мгновенной и почти бесплатной связи посредством устной речи, плакатов и листовок, в более широком масштабе уже не может сохраняться. Социальная сплочённость на любом уровне – это функция консенсуса, разделяемого знания, без постоянного дополнения и взаимодействия. Такая сплочённость зависит прежде всего от раннего и строгого приобщения к культуре и её усвоения. Социальная гибкость напротив, зависит от способности забывать и дешевизны связи.
Дешевая связь означает не только быстрое переполнение, подавление и вытеснение полученной информации, но и в не меньшей степени, быстрое поступление новостей. Поскольку врождённые возможности человеческого восприятия остаются неизменными со времени каменного века, быстрая связь затопляет и подавляет память. Можно сказать, что самым важным из недавних событий стало ослабление различий между стоимостью передачи информации в местном и глобальном масштабе. Это в свою очередь означает, что поступившая информация, требующая внимания, ознакомления, создана в самых различных и автономных друг от друга местах, а значит, вероятнее всего несёт в себе несовместимые и взаимоисключающие сообщения - чем резко отличается от сообщений, циркулирующих внутри сообществ, полагающихся лишь на естественные возможности человека т.е. сообщений, чаще всего повторявших и усиливавших друг друга и способствовавших их отбору и запоминанию.
Ситуация изменилась до неузнаваемости с появлением средств, позволивших распространить конфликты, солидарность, дискуссии до пределов, намного превышающих физические возможности человека. Пространство, построенное с помощью такой техники, носит совершенно иной характер: это сконструированное, а не Богом данное, искусственное, а не естественное пространство; информация в нём передаётся машинами, а не людьми.
Однако, ликвидация пространственно-временных расстояний под влиянием техники не способствует единообразию условий жизни человека, а напротив, ведёт к резкой поляризации. Она освобождает некоторых людей от территориальных ограничений и придаёт экстерриториальный характер некоторым формирующим общество идеям – одновременно лишая территорию, к которой по-прежнему привязаны другие люди, её значения и способности наделять их особой идентичностью. Некоторым это предвещает беспрецедентное освобождение от физических препятствий и невиданную способность перемещаться и действовать «дистанционно». Для других означает невозможность освоения и «одомашнивания» местности, «оторваться» от которой и перебраться в другое место у них почти нет шансов. Когда «расстояния уже не имеют значения», его теряют и местности, разделённые этими расстояниями. В результате некоторые приобретают свободу смыслотворчества, но для других бессмысленность превращается в место прописки. Кто-то может теперь покинуть местность - причём, любую - когда ему заблагорассудится. Остальные беспомощно наблюдают, как местность – их единственное место жительства – уходит у них из-под ног.
Элиты перемещаются в пространстве, и перемещаются быстрее, чем когда-либо – но охват и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависит от этих перемещений. Благодаря обретённой «бестелесности» власти в её главной, финансовой форме, властители приобретают подлинную экстерриториальность, даже если они при этом физически остаются «на месте». Их власть полностью и окончательно становится «не от мира сего» - не принадлежит к физическому миру, где они строят свои тщательно охраняемые дома и офисы, которые сами по себе экстерриториальны, защищены от вторжения нежелательных соседей, отрезаны от всего, что связано с понятием «местное сообщество», недоступны тем, кто в отличие от носителей власти, к этому обществу привязан.
Именно этот опыт новой элиты, связанный с «внеземным» характером власти – захватывающим дух и внушающим страх сочетанием оторванности от земли и всемогущества, фактического отсутствия и мощного потенциала по формированию действительности – фиксируется в хвалебных высказываниях в адрес «киберпространства», воплощающего новую, беспредельную свободу.
Подобно тому, как первые христиане представляли себе рай в виде идеализированной земли за пределами хаоса и разложения материального мира – распада, тем более явного, что на их глазах рушилась Римская империя – в наши дни, в эпоху социального и экологического распада, сегодняшние прозелиты киберпространства предлагают его в качестве идеала, стоящего «выше» и «вне» проблем материального мира. Если ранние христиане превозносили рай как место, где душа человека освобождается от слабостей и недостатков плоти, то сегодняшние сторонники киберпространства говорят, что именно там личность освобождается от ограничений, связанных с физическим существованием. В киберпространстве тела не имеют значения – хотя само киберпространство имеет значение, причём решающее и бесповоротное, для существования тел. Заключения, вынесенные в кибернетическом раю, не подлежат никакой критике, ничто не способно поставить под сомнение их авторитетность. Единственно, что нужно властителям киберпространства – это изоляция от местности, лишённой теперь социального значения. Ещё им нужны гарантии этой изоляции: «никаких соседей», иммунитет от местного вмешательства, полная неуязвимая изоляция и безопасность для самих этих людей, их домов и «игровых площадок». Детерриторизация власти идёт таким образом рука об руку с ещё более жесткой структуризацией территории. Экстратерриториальность элит обеспечивается самым что ни на есть материальным способом – их физической недоступностью для всех, кто не обладает входным пропуском.
Элиты сами выбрали изоляцию и платят за неё охотно и не скупясь. Остальное население «отсекается» насильно. Лишённые власти и игнорируемые жители «отгороженных» территорий, которые постоянно отодвигаются назад и от которых неумолимо отхватывают кусок за куском, отвечают на это собственными актами агрессии. Неизменным является усиление фрагментации городского пространства, распад городского сообщества, разделение и сегрегация, а прежде всего – экстерриториальность новой элиты и территориальность, насильственно навязанная остальным. Если вновь обретённая экстерриториальность элиты ощущается как пьянящая свобода, то для остальных их территориальность не столько дом родной, сколько (и чем дальше – тем больше) тюрьма. Это унизительное ощущение только усиливается от того, что другие на их глазах пользуются полной свободой передвижения. «Местность» в новом мире высоких скоростей – это совсем не то, чем была местность в те времена, когда информация передавалась только вместе с самими её носителями. Ликвидация общественных пространств имеет далеко идущие последствия. Общественные пространства были местами, где задавались нормы, вершилось правосудие и тем самым собеседники превращались в сообщество, отличное от других и сплочённое общими критериями оценки. На территории, лишённой публичного пространства существует мало возможностей для обсуждения норм, для столкновения ценностей и выработки компромиссов. Переговоры: «правильный» - «неправильный», «красивый» - «уродливый», «подобающий» - «неподобающий», «полезный» - «бесполезный» могут спускаться только с высот, куда способен проникать лишь самый любознательный взгляд. Эти приговоры не подвергаются сомнению, поскольку судьям нельзя адресовать никаких осмысленных вопросов, и поскольку судьи не оставили адреса – никто не может сказать с уверенностью, где они находятся (власть становится всё более анонимной). Эти вердикты могут не иметь никакого отношения к образу жизни в данном месте, но они и не предназначены для проверки жизненным опытом людей, поведения которых они касаются. Экстерриториальные оригиналы проникают в местную жизнь лишь в виде карикатур, возможно в виде мутантов и монстров.
В любой структурированной коллективной общности руководящие позиции занимают ячейки, способные сделать собственное положение «непрозрачным», а действия – недоступными для понимания посторонних, в то время как в их собственных глазах эти положения и действия сохраняют полную ясность. Во всём мире современной бюрократии стратегия каждого существующего или формирующегося сектора неизменно состоит из последовательных попыток развязать себе руки и навязать строгие и обязательные правила поведения всем остальным составляющим данной структуры. Подобный сектор добивается наибольшего влияния, если ему удаётся превратить собственное поведение в неизвестную, переменную величину в уравнениях, составляемых другими секторами для принятия решений, и одновременно добиться, чтобы поведение других секторов было константным, регулярным и предсказуемым. Другими словами, наибольшей властью пользуются те ячейки, что способны оставаться источником неопределённости для остальных ячеек. Манипуляция неопределённостью – суть и главная цель борьбы за власть и влияние внутри любого структурированного целого. Решающим фактором власти, которую надсмотрщики, прячущиеся в центральной башне Паноптикума, осуществляют над его жильцами, находящимися в крыльях звездообразного здания, является то, что последние полностью и постоянно находятся на виду, а первые – столь же абсолютно и постоянно невидимы. Жильцы никогда не могут быть уверены, наблюдают ли за ними в данный момент надсмотрщики, или их внимание переключилось на другое крыло, или они вообще спят, отдыхают или заняты другим делом. Поэтому жильцы вынуждены постоянно вести себя так, будто находятся под постоянным наблюдением. Надсмотрщики и жильцы (будь то заключённые, рабочие, солдаты, ученики, пациенты и т.д.) находятся в «одном и том же» пространстве, но в диаметрально противоположных условиях. Взгляд первой группы ничем не замутнён, тогда как вторая вынуждена действовать на неясной и непрозрачной территории.
Национальное государство.
В мире, где капитал не имеет постоянного места пребывания, а финансовые потоки в основном неподконтрольны национальным правительствам, многие рычаги экономической политики перестают работать. Национальное государство разлагается или «отмирает». Подтачивающие его силы имеют транснациональный характер.
Движущие силы транснационального характера в основном анонимны, а поэтому трудноуловимы. Они не формируют единую систему или порядок. «Рынок» - не столько коммерческое взаимодействие конкурирующих сил, сколько толкотня манипулятивного спроса. Всё это окружает идущий процесс «отмирания» национального государства атмосферой катастрофы. Причины этого отмирания не совсем ясны. Даже если бы эти причины и были известны, предсказать его ход невозможно; и уж точно, даже предсказав, его нельзя предотвратить. В эпоху новой и новейшей истории мы привыкли отождествлять порядок с контролем над ситуацией. Именно этого ощущения «контроля над ситуацией», обоснованного или чисто иллюзорного, нам больше всего не хватает.
Сегодняшний «новый мировой беспорядок» нельзя объяснить ссылкой на обстоятельство, служащее непосредственной и наиболее очевидной причиной ощущения потерянности и потрясения.
До краха коммунистического блока случайная, хаотичная и своенравная сущность международной обстановки просто заслонялась повседневным воспроизводством баланса мил между мировыми державами. Разделяя мир, силовая политика создавала образ целостности. Наш общий мир скреплялся тем, что каждый уголок земли имел своё значение в «глобальном порядке» - то есть в конфликте «двух лагерей» и тщательно сохраняемом, хотя и неизменно хрупком равновесии между ними. Мир был целостным. Всё в мире имело своё значение, и это значение исходило из одного, пусть расколотого центра – двух гигантских международных блоков, намертво сцепившихся в борьбе, прикованных и приклеенных друг к другу. Сейчас, без Великого раскола мир уже не выглядит целостным; скорее он похож на поле деятельности разрозненных и разнокалиберных сил, входящих в соприкосновение в самых неожиданных местах и набирающих инерцию, которую никто не знает, как остановить.
Именно это неуютное ощущение, что «всё выходит из-под контроля» и выражено в модной сегодня концепции глобализации. Глубочайший смысл идеи глобализации – это неопределённый, неуправляемый и самостоятельный характер всего, что происходит в мире. Отсутствие центра, пульта управления, совета директоров или головной конторы. Глобализация – просто другое название «нового мирового беспорядка».
Идея глобализации в корне отличается от ещё недавно популярной идеи универсализации. Идея «универсализации» (подобно идеям конвергенции, развития, консенсуса) выражала надежду и решимость навести порядок. Она означала наведение порядка в глобальном масштабе. Все эти концепции объявляли о своей решимости сделать мир лучше, чем он есть. Они служили декларацией о намерении создать для всех жителей Земли похожие жизненные условия и возможности.
Смысл глобализации в том виде, в котором он сформировался в рамках сегодняшнего видения проблемы, не содержит ничего подобного. Новый термин связан прежде всего с глобальными последствиями, абсолютно непреднамеренными и непредусмотренными. Идея «глобализации» касается не того, что все мы или хотя бы наиболее изобретательные и предприимчивые из нас, хотим или надеемся совершить. Она означает то, что со всеми нами происходит. Идея «глобализации» непосредственно указывает на «анонимные силы», действующие на огромной и одновременно «ничейной» земле.
Наиболее вероятное объяснение данной ситуации заключается в том, что мы все чаще сталкиваемся со слабостью, даже бессилием привычных, воспринимаемых как должное институтов, призванных заниматься наведением порядка.
Почётное место среди них в течение всего периода новой и новейшей истории принадлежало государству. Вот точное определение государства: это учреждение, претендующее на законное право и утверждающее, что оно обладает достаточными ресурсами, чтобы установить и обеспечить соблюдение правил и норм, которые, как ожидается, превратят случайность в определённость, двусмысленность в однозначность, беспорядок в регулярность – одним словом, первобытный лес в тщательно ухоженный парк, хаос – в порядок. Привнести порядок в некий уголок мира означало создать там государство, наделённое властью. Это также с неизбежностью означало намерение установить некую исключительную модель порядка в ущерб всем остальным, конкурирующим моделям.
Макс Вебер определил государство как учреждение, установившее монополию на средства принуждения и их применение на своей суверенной территории. Название «государство» следует употреблять в тех случаях, когда оно построено в форме государственного аппарата – предусматривающей наличие отдельной «бюрократии» - гражданской, клерикальной или военной, другими словами, иерархической организации с чётко отграниченной сферой компетенции.
Задача наведения порядка требует огромных и постоянных усилий по приобретению, перетасовке и концентрации социальной власти, для чего нужны значительные ресурсы, собрать, сосредоточить и нужным образом задействовать которые способно только государство в форме иерархического бюрократического аппарата. По необходимости суверенитет государства в законодательной и исполнительной сфере покоится на «треноге» военного, экономического, культурного суверенитета. Другими словами, на контроле государства над ресурсами, ранее принадлежавшими раздробленным центрам социальной власти, но теперь собранным воедино ради сохранения самого института государства и поддержания установленного им порядка.
Способность к эффективному установлению порядка была бы немыслима без способности эффективно защищать территорию государства от угрозы со стороны иных моделей порядка, как внешней, так и внутренней, способности «сводить баланс» в народном хозяйстве и способности к мобилизации культурных ресурсов, достаточных для поддержания идентичности и своеобразия государства через своеобразную идентичность его подданных.
Лишь немногие из народов, стремившихся к государственному суверенитету. Имели достаточную численность и ресурсы, чтобы пройти этот жестокий тест, позволявший им рассматривать суверенитет и государственность в качестве реалистической перспективы. Именно в эпоху, когда наведение порядка осуществлялось прежде всего, или даже исключительно, через посредство суверенных государств, количество самих этих государств было относительно невелико. По той же причине создание любого суверенного государства, как правило, предусматривало подавление государственнических амбиций множества других, более малочисленных народов – подрыва или экспроприации их военного потенциала, экономической самостоятельности и культурного своеобразия, в каком бы скромном и зачаточном состоянии они ни находились.
В этих условиях «мировая арена» служила театром межгосударственной политики, чьей задачей – выполняемой путём военных конфликтов, переговоров, или сочетанием обоих методов – было в первую очередь установление и сохранение («межгосударственные гарантии») границ, определявших и выделявших территорию, на которой каждое государство обладало суверенитетом в законодательной и исполнительной сфере. «Глобальная политика» в той мере, в какой масштаб внешней политики суверенных государств хоть сколько-нибудь приближался к глобальному, заключалась в основном в поддержании принципа полного и непререкаемого суверенитета каждого из государств над его территорией, сопровождавшаяся стиранием с карты мира тем немногих «белых пятен», что там ещё оставались, и борьбы с угрозой двусмысленности, время от времени возникавшей из-за «наложения» суверенитетов друг на друга или неудовлетворённых территориальных притязаний.
В течение почти полувека – и этот период закончился совсем недавно – над этим раздробленным миром суверенных государств возвышалась надстройка из двух военно-политических блоков. Каждый из них стремился повысить уровень координации между порядками внутри государств, входивших в зону его «мета-суверенитета», основываясь на предположении, что военный, экономический и культурный потенциал каждого отдельного государства является совершенно недостаточным. Постепенно, но неумолимо – причём в политической практике это происходило быстрее, чем в теории – утвердился новый принцип, принцип надгосударственной интеграции. «Мировая арена» всё больше рассматривалась как театр, где сосуществовали и соперничали группы государств, а не сами государства.
Политическая надстройка эпохи Великого раскола скрывала из вида более глубинные и – как сейчас выяснилось – более фундаментальные и долгосрочные сдвиги в механизме наведения порядка. Перемены в первую очередь затрагивали роль государства. Все три стойки «треноги суверенитета» сломались и восстановлению не подлежат. Военная, экономическая и культурная самостоятельность, даже самообеспеченность государства – любого государства – перестала быть реальной перспективой. Чтобы сохранить способность поддерживать законность и порядок, государства вынуждены были вступать в союзы и добровольно отказываться от большей части своего суверенитета. И когда занавес был поднят, за ним обнаружилась незнакомая сцена, населённая диковинными персонажами.
Теперь появились государства, которые – без всякого принуждения со стороны – активно и последовательно стремятся отказаться от своих суверенных прав, и буквально умоляют, чтобы их суверенитеты отняли и растворили в надгосударственных структурах. Появились никому не известные или забытые «этносы» - давно исчезнувшие, но теперь воскресшие, или ранее не существовавшие, но выдуманные – порой слишком малочисленные, бедные и невежественные, чтобы пройти любой из традиционных экзаменов на суверенитет, и всё же требующие собственной государственности, причём государственности со всеми атрибутами политического суверенитета и правом устанавливать и поддерживать порядок на своей территории. Древние и молодые народы освобождаются от оков федерации, куда их насильно загнала ныне переставшая существовать коммунистическая сверхдержава – но вновь обретённая свобода принятия решений была нужна им лишь для того, чтобы растворить свою политическую, экономическую и военную самостоятельность в структурах Евросоюза и НАТО. Осознание представившейся возможности проигнорировать жёсткие условия создания собственной государственности проявилось в том, что десятки «новых государств» рвутся получить офис в и так уже переполненном здании штаб-квартиры ООН, изначально не рассчитанном на такое количество «равноправных» членов. Парадоксально, но факт: не триумф, а упадок государственного суверенитета придал идее государственности гигантскую популярность. (Т.е. государственный суверенитет даёт такие преимущества, что его стремятся получить даже при условии, что он по большей части является фиктивным. Дайте независимость хотя бы даже на словах).
Действительно, никто уже не ожидает, что вновь возникшие государства, как и давно существующие в их нынешнем состоянии, смогут выполнять большинство функций, когда-то считавшихся главным смыслом существования государственной бюрократии. Прежде всего бросается в глаза, что традиционное государство отказалось или позволило вырвать у себя из рук такую функцию как поддержание динамического равновесия между ростом потребления и повышением производительности труда. Всякий контроль над этим динамическим равновесием находится за пределами возможностей и желаний подавляющего большинства государств, в остальном обладающих суверенитетом. Само различение между внутренним и мировым рынком, и вообще между понятиями «внутренний» и «внешний», с точки зрения государства, сегодня всё труднее сохранять во всех отношениях кроме самого узкого – «контроля над территорией и населением». (Т.е. государство в состоянии выполнять только полицейскую функцию. Причём эта его функция и оказывается востребованной надгосударственными глобальными структурами).
Все три стойки «треноги суверенитета» (военно-политическая, экономическая и культурно-духовная) сегодня сломаны. Скорее всего, самые важные последствия связаны с разрушением экономической стойки. Не способные более «сводить баланс» в экономике, и в то же время руководствуясь лишь политически выраженными интересами населения, находящегося в сфере их политической власти, национальные государства всё больше превращаются в исполнителей воли и полномочных представителей сил, которые они не могут даже надеяться поставить под политический контроль. Благодаря «рыхлости» собственно национальной экономики всех сегодняшних стран, а также эфемерности, неуловимости и экстерриториальности пространства, на котором