В конце первого года обучения юные музыканты сподобились на маленький концерт для родителей Дагмар. На аппарате «Джон Булл», который Фрида привезла с английской конференции, даже отпечатали программку.
Эдельтрауд, тоже приглашенная на концерт, пришла с новым дружком Юргеном. Симпатичный парень нервно мял кепку и благодарил фрау Штенгель за оказанную милость посетить ее дом. Присутствие знаменитой четы Фишер повергло его в совершенный трепет, и он всякий раз вставал, когда кто-нибудь из супругов входил или выходил.
Со временем Дагмар все дольше задерживалась у Штенгелей по субботам. Она уговорила родителей, чтобы нянька забирала ее не сразу после окончания полуторачасовых уроков. Фишеры были рады, что их дочь общается с детьми из иного сословия. В конце концов, на дворе двадцатый век, в Германии развитая демократия. Кроме того, музыкальный учитель женат на враче, в тестях у него полицейский, что говорит о крепком и славном семействе. Правда, белокурая дочка горничной весьма невоспитанна, коленки ее вечно сбиты, сандалии потерты, а ее берлинским выговором можно резать стекло, но ничего худого в том, что Дагмар кое-что узнает о девочке совсем иного круга. Нет сомнений, что когда-нибудь нынешние однокашники станут челядью юной Фишер.
Вероятно, супруги полагали, что дети проводят время за совершенствованием музыкальных навыков, чтением и прослушиванием пластинок. Либо играют в настольные игры — «Змейки и лесенки» или недавно появившуюся и чрезвычайно популярную «Монополию», которую герр Фишер находил увлекательной и развивающей. На самом же деле компания околачивалась на улицах Фридрихсхайна, где был простор для озорства. По субботам Фрида работала, и Вольфганг, в маленькой квартире сатаневший от шума и воплей, просто выгонял ребятню на улицу, предоставляя ей полную свободу радостно шнырять по чужим дворам, скакать в «классики», кидаться камнями, тырить фрукты с лотков и временами изучать причинные места друг друга.
В последнем развлечении Дагмар всегда выступала лишь зрителем. Она не желала показать даже трусики, но мальчишки удовлетворили свое любопытство, исхитрившись задрать ее подол. А вот Зильке в любое время была готова заголиться — мол, подумаешь, делов-то.
Постепенно четырех отроков связали крепкие узы, обособив их от школьных друзей и домашних. Они были Субботним клубом — тайным обществом, известным лишь им и закрытым для новых членов. Многажды давались торжественные обеты и клятвы, обязывавшие хранить вечную верность сообществу и друг другу. Правда, из-за внутренних распрей верность друг другу частенько нарушалась, особенно девочками, которые взяли в привычку на присяге скрещивать пальцы за спиной и чуть слышно шептать «кроме Дагмар» и «не считая Зильке». Однако дружба Субботнего клуба была настоящей. Пауль, Отто, Дагмар и Зильке стали истинной бандой четырех.
Конечно, с Зильке мальчики виделись чаще, отчего та простодушно воображала, будто у нее преимущество перед Дагмар, а в их компании существует элита. Все было с точностью до наоборот. Сравнительно редкие встречи с Дагмар окутывали ее загадочностью, которая вкупе с естественным высокомерием делала ее совершенно неотразимой. Зильке недоумевала: чем противнее, заносчивее и равнодушнее держалась соперница, тем больше мальчишки перед ней стелились. Тогда как все ее, Зильке, старания угодить они воспринимали как должное или, хуже того, игнорировали.
Прошло года два, прежде чем три члена Субботнего клуба, обитавшие во Фридрихсхайне, столкнулись со своей элегантной подругой с Курфюрстендамм в обстоятельствах, отличных от их табельного дня. Это произошло во время межшкольного водного праздника на озере Ванзее. В веймарские годы нараставшего равноправия воспитанники дорогих частных школ изредка встречались со спортивными соперниками из государственных учебных заведений.
Сидя на берегу живописного озера, Пауль и Отто вдруг неподалеку увидели Дагмар, которая весело болтала с одноклассницами. Братья решили не объявляться — отчасти из робости перед толпой богатых девчонок, отчасти из-за непривычной обстановки вообще. Они ограничились созерцанием своей длинноногой подруги в купальнике — зрелище доставляло непонятное удовольствие.
Потом Дагмар подошла к пьедесталу почета.
— Чего это она? — удивился Пауль. — Черт! Неужто хочет кубки полапать?
Дагмар явно направлялась к столу с призами.
Десятью минутами раньше объявили перерыв на чай, учителя и судьи толпой кинулись освежаться, и Дагмар приняла чей-то вызов на «слабо». Пауль и Отто завороженно следили, как она бочком приблизилась к столу, схватила главный приз и ступила на помост перед стартовыми тумбочками, собираясь позировать для фото.
К несчастью, Дагмар оскользнулась на мокром помосте и выронила роскошный кубок, вдребезги разбив его подставку. В ужасе от содеянного, девочка замерла и лишь тряслась мелкой дрожью, а тут еще прозвучал свисток, возвещавший окончание чаепития и продолжение соревнований. Братья подскочили и выхватили у нее погубленный кубок.
— Вали отсюда! — рявкнул Пауль. — Дуй к своим!
Через минуту вернулись судьи и увидели двух мальчиков в плавках, сокрушенно вертевших в руках разбитый кубок.
— Извольте объясниться! — прогремел седоусый учитель. Жесткий воротничок, сюртук, трость — вылитый старый профессор.
— Какие-то хулиганы баловались, — пролепетал Пауль.
— Это мы баловались, — одновременно сообщил Отто.
— Мы за ними погнались и отобрали кубок, — доложил Пауль.
— Это мы его разбили, мы, — известил Отто.
Братья переглянулись.
— Ты дурак, — сказал Пауль.
В результате братьев Штенгель подвергли публичной порке, за которой наблюдала Дагмар, сраженная их отвагой и великодушием. И если честно, весьма польщенная, ибо не всякую девочку на глазах у подруг защитят два странных взъерошенных мальчика, даже не пикнувших под десятью розгами. А Пауль — под четырнадцатью, за вранье.
Наверное, братья орали бы, если б их секли по отдельности, но не желали выглядеть слабаками друг перед другом.
И уж тем более перед Дагмар.
Зильке со своей школой тоже была на празднике; она не видела происшествия, но тотчас обо всем узнала, ибо слух о событии распространился как лесной пожар. Когда соревнования возобновились (без опозорившихся близнецов Штенгель), сквозь толпу спортсменок Зильке пробилась к Дагмар. Девочки разительно отличались: для восьми лет очень рослая Дагмар в облегающем купальнике из наимоднейшего эластика и низенькая крепышка Зильке в мешковатом вязаном наряде (местами дырявом), не скрывавшем ссадины и царапины — следы бесконечных стычек.
— Из-за тебя мальчишек выпороли! — крикнула Зильке.
— Глупости, — надменно ответила Дагмар. — Я же не просила их брать вину на себя.
— Надо было признаться! Девочку бы не высекли.
— Вышла бы нелепость. Пауль и Отто и так уже наболтали каждый свое. Третья легенда была бы лишней, согласись. Все равно их бы наказали. И потом, они выручили меня — это по законам Субботнего клуба. Я считаю, они поступили благородно.
Зильке сжала кулаки. От злости лицо ее пылало. Но в окружении богатых девочек, все как одна в красивых эластичных купальниках, она себя чувствовала гадким утенком.
— Кто это? — раздался строгий голос. На горизонте возникла зловещего вида классная дама. — Девочка, ты должна быть со своей школой. Где твоя группа?
— Я хотела поговорить с Дагмар, госпожа, — пробурчала Зильке, уставившись в землю.
— Подними голову и отвечай отчетливо, девочка! Ты не в гостях у фрау Мямля, — пролаяла учительница.
Девчонки захихикали, а Зильке стала малиновой.
— Я хотела поговорить с Дагмар Фишер, — повторила она, чуть приподняв голову.
Дама недоверчиво взглянула на Дагмар:
— Вы знаете эту девочку, фройляйн Фишер?
— Да, фрау Зинцхайм. Ее мать — уборщица в доме, где я беру музыкальные уроки.
От столь уничижительной рекомендации у Зильке отвисла челюсть.
— Мы подруги! — крикнула Зильке.
Девчонки пуще захихикали, и на сей раз побагровела Дагмар.
— Пусть идет к своим. — Фрау Зинцхайм смерила Зильке недоверчивым взглядом. — Начинаются заплывы младших школьников. Соберитесь, Дагмар. Кроль, брасс, эстафета. Надеюсь, вы завоюете три золота.
— Да, фрау Зинцхайм.
Дама повернулась к Зильке:
— Уходи, девочка. Нечего тебе тут делать.
Фрау Зинцхайм отбыла. Зильке ожгла взглядом Дагмар и показала ей язык.
— Хватит, Зильке. Ты просто завидуешь, — сказала Дагмар. — Ты была бы не прочь, чтобы мальчишки приняли наказание вместо тебя. Думаешь, они бы на это пошли?
Зильке хотела ответить, но промолчала. Похоже, Дагмар попала в точку.
Два застолья и крах
Мюнхен, Берлин, Нью-Йорк, 1929 г.
Двадцать четвертое февраля.
Два праздничных застолья.
Одно — в берлинской квартире.
Другое — в мюнхенском доме на Шеллингштрассе, 50.
Пауль, Отто и Национал-социалистическая немецкая рабочая партия.
Всем исполнилось по девять лет.
Но только один перешагнет двадцатипятилетний рубеж.
Двое других обречены, как и бессчетные миллионы юнцов по всему миру.
Мюнхенский девятилетка всех убьет, прежде чем сгинет сам.
Берлинское застолье проходило очень весело.
Были игры, торт и американская содовая. Поначалу одноклассники Пауля и Отто и прочие члены Субботнего клуба друг друга стеснялись, но скованность быстро исчезла. Дагмар даже пожертвовала прической, когда настал ее черед водить в жмурках.
Для торжества был весомый повод, как в своем весьма пространном тосте, произнесенном за трапезой, отметил дед новорожденных. Естественно, юные гости пропустили здравицу мимо ушей, сосредоточившись на булочках и холодной курице.
— Мальчуганам повезло, они добьются больше нашего, — вещал герр Таубер. — Для них открыты любые возможности, ибо Германия очнулась от долгого кошмара.
Надо сказать, что именно по этой причине мюнхенское застолье вышло безрадостным. Юным Штенгелям намечавшееся процветание страны было во благо, Национал-социалистической немецкой рабочей партии — во зло.
Жизнь в Фатерлянде понемногу улучшалась, и партийный манифест, полный беспримесного гнева и ненависти, несколько подувял. В 1924 году на выборах в рейхстаг партия набрала три процента голосов. В 1928-м, после четырех лет криков, воплей, маршей и потрясания кулаками, результат снизился до 2,6 процента.
Коричневые рубашки растерялись.
Их лидер тоже растерялся. Но скрывал смятение под маской «железной и непоколебимой» воли.
Что пошло не так?
Манифест был вполне ясен. Если отбросить косноязыкую противоречивость «двадцати пяти пунктов», на которых Гитлер основал партию, в чистом осадке оставалось одно: во всем виноваты евреи.
Куда уж проще? Однако это утверждение все больше теряло смысл и поддержку.
Значит, евреи виноваты в неуклонном укреплении национальной валюты?
И в улучшении ситуации на рынке труда?
В успешной работе социальных служб?
Во вступлении в Лигу Наций?
Народ-то был доволен. Потому старый герр Таубер и говорил, что кошмар закончился.
Даже великая смута ноября 1918 года и миф о так называемом «ударе в спину»,[40] столь милый нацистам, уже отдавали паранойей. Все двадцатые годы Гитлер беспрестанно поносил «ноябрьских преступников» — богатых трусливых евреев, затаившихся в Берлине и злонамеренно организовавших поражение имперской армии, — однако не удосуживался объяснить их мотивы.
Поначалу народ верил, но теперь всем было плевать.
Германия шла вперед.
Мюнхенский младенец умирал.
Коричневорубашечники, угрюмо сидевшие за столом, еще не ведали, что вскоре все изменится. Ждать оставалось недолго — через восемь месяцев нацистская партия получит именинный подарок, о каком и не мечтала.
Хаос.
24 октября 1929 года в шести с половиной тысячах километров от Шеллингштрассе, на другой, гораздо более известной улице Уолл-стрит произошел величайший в истории биржевой крах, за которым последовала Всемирная депрессия.
Немецкая экономика, только-только выбравшаяся из мрачной бездонной пропасти, была еще очень хрупка. И оттого весьма предрасположена к новому финансовому безумию.
Мюнхенский младенец получит свой шанс.
Бой за Дагмар
Берлин, 1932 г.
Отто сильно удивился. Что это с братом?
Он был забияка и не утруждался разговорами, считая, что кулаком оно доходчивее. Пауль был другой.
Он дрался лишь в безвыходных ситуациях. И чувства свои держал в узде. Нет, он распалялся, но всегда подчинял страсть благоразумию.
Здравый смысл должен был ему подсказать, что в драке с Отто его непременно отметелят.
Пауль был выше ростом, но худощав.
Он был длиннорук, но Отто — цепок.
Пауль был рапира, Отто — гаубица.
Вот почему Отто изумился, клацнув зубами от апперкота левой. Мало того, вслед за первым неожиданным и чувствительным ударом правый братнин кулак саданул его под дых.
Отто невольно переломился, на что и был рассчитан меткий удар, и тотчас хук слева кувалдой сбил его наземь, из рассеченного уха потекла кровь, в глазах задвоилось.
Отменная «тройка».
Вот чего можно достичь внезапностью, хладнокровием и невозмутимой решимостью. Именно об этом неустанно говорил тренер по боксу. Оказалось, брат хорошо усвоил урок.
Идею бокса подал Вольфганг. Фрида была категорически против.
— Обучение драке к добру не приведет, — сказала она. — Еще возомнят, будто им все по плечу.
— Они уже возомнили, — возразил Вольфганг. — Не помешает уравнять шансы.
Разговор происходил два года назад, в 1930-м, когда в одночасье Берлин вновь превратился в сумасшедший дом, каким был при рождении близнецов. В город вернулись старые знакомые — звон разбитого стекла, топот, вопли и ружейная пальба. Казалось, они и не исчезали. Вновь шли ежедневные стычки между теми же группировками. Вот только у правых нацистские штурмовики заменили почивший и не оплаканный фрайкор.
— Все как прежде, — сказал Вольфганг.
— Нет, — мрачно ответила Фрида. — Для нас стало хуже.
Вольфганг знал, что она права. Столь оголтелого антисемитизма еще не бывало. Гитлеровский гауляйтер Берлина Йозеф Геббельс ежедневно на каждом углу клял евреев — мол, их власть и влияние донельзя разлагают общество.
— Если б мы вправду были так сильны, давно бы на хер его прикончили, — замечал Вольфганг.
Немецкие евреи ничуть не походили на геббельсовский портрет. Никакой организованности и сплоченности — их объединяло лишь генеалогическое несчастье родиться евреями. Их обвиняли в коллективном заговоре и агрессии, а они были не способны даже на коллективную защиту, — Вольфганг мог обезопасить семью лишь тем, что поставил решетки на окна, носил свинчатку в кармане и отдал мальчиков в секцию бокса.
Конечно, он не думал, что обретенные навыки они применят друг к другу.
Позже ни Пауль, ни Отто не могли вспомнить, кто первым признался в любви к Дагмар. В результате сей исповеди вспыхнула небывало кровавая драка.
Спровоцировала ее Зильке.
В общественном саду неподалеку от квартиры Штенгелей, на грязном пятачке компания играла в «подковы», и Зильке воспользовалась случаем посудачить о «принцессе» Дагмар, которая «совсем уж вознеслась».
— Задается, потому что богатая и смазливая, — брюзжала Зильке. — Потому что папаша миллионер.
Уязвленный этим пренебрежительным отзывом, один близнец велел ей заткнуться — мол, Дагмар нормальная девчонка.
Больше чем нормальная, влез другой близнец, просто замечательная. Даже классная. Офигенная.
В общем, богиня, иначе не скажешь.
И тут все всплыло. Штенгели втюрились.
Оба в одну девочку.
От злости и огорчения Зильке аж притопнула. Она давно подозревала, что в любезных ей близнецах зреет нечто подобное, но никак не ожидала столь всеобъемлющего чувства.
— Дурь какая-то! — крикнула Зильке. — Нельзя ее любить вдвоем!
С этим мальчишки охотно согласились.
— Конечно, нельзя! — рыкнул Пауль. — Тем более что я уже признался ей в любви и она согласилась гулять со мной.
— Вранье! — завопил Отто. — Это я уже признался, и она обещала гулять со мной!
Крепко обозленная, Зильке тем не менее расхохоталась:
— Обоих провела! Во дураки-то! Да она с вами срать не сядет.
— Нет, сядет! — заорал Отто, пихнув брата в грудь. — Она любит меня, а ты держись подальше, не то пожалеешь!
Вот тут-то Пауль и преподнес сюрприз, уложив близнеца отменной «тройкой».
— Она моя! — крикнул он, нависнув над слегка ошалелым поверженным братом. — Сказала, что любит меня!
— Фиг тебе, дрочила! — ответил Отто двум зыбким Паулям. — Она любит меня!
Еще никогда брат не был таким пунцовым, а взгляд его — таким бешеным. А ведь Пауль считался тихоней.
— Обоих выставила дураками, — подала голос Зильке, с пенька наблюдавшая за зрелищем. — Как пить дать, сказала это обоим. Потешается теперь.
— Не суйся, Зилк!
Отто застигли врасплох. Наградив брата грубым толчком в грудь, он никак не ожидал ответного града ударов. Но теперь был готов. И знал, от чего Пауль теряет всегдашние спокойствие и рассудительность.
— Верно, не лезь, Зилк, это наше дело, — сказал Пауль. — А ты угомонись, Отт, понял? Не то пожалеешь.
— Чего? — Отто поднялся с земли. — Провел пару удачных ударов и возомнил себя бойцом, что ли? Сейчас я буду выбивать из тебя дурь, Паулище, пока не скажешь, что Дагмар — моя.
Он набычился и провел серию правых и левых хуков, метя в расплывавшийся корпус противника. Отто не был отличником, в биологии отставал от брата, но знал, где находятся печень и почки. И сейчас точнехонько отыскал их у близнеца, в конце удара чуть ввинчивая кулак, как учили.
Пауль икнул и грохнулся навзничь, хватая ртом воздух.
— Ну, говори! — заорал Отто. — Давай, скажи!
Теперь Пауль согнулся пополам.
— Хер тебе! — просипел он, держась за живот.
Отто навис над пыхтящим братом:
— Чего, не понял еще, что ли? Давай, говори.
Только зря он опустил руки.
Пауль выпрямился и угостил его стремительным кроссом — классическим ударом для раззявы, кем и был Отто, вообразивший, будто с братом покончено. Он-то думал, Пауль оклемается минут через десять, не раньше, но вдруг невесть откуда вылетевший кулак угодил ему в глаз и опять сбил его наземь.
Во всех домашних боях Отто всегда оставался на ногах, а тут рассудительный, осторожный и расчетливый братец за минуту дважды отправил его в нокдаун.
— Ты живой, Отто? — завопила Зильке. Такого она еще не видела. Пауль и Отто беспрестанно дрались, но дело не шло дальше тычков и пиханья. Свирепость они приберегали для общих врагов.
Зильке присела на корточки перед Отто и подолом отерла его окровавленную скулу.
— Вставай! — рявкнул Пауль. — Вставай и клянись, что отвалишь от Дагмар. Иначе еще получишь.
— Вы два идиота! Она же просто задавака и стерва!
— Заткнись, Зильке! — Отто ее оттолкнул. — Не твое собачье дело!
— Нет, мое! Она вам врет! Хочет разрушить Субботний клуб!
— Закрой варежку! — крикнул Пауль. — Тебя не касается!
Теперь бдительность утратил он. Пауль смотрел на Зильке, а надо было не спускать глаз с Отто, который воспользовался его секундной рассеянностью и вновь ринулся в атаку. Сейчас Отто понимал, что нельзя недооценивать противника. Тараща заплывший глаз, он атаковал, не прибегая к шквалу ударов. Четкая комбинация. По учебнику. Джеб левой, прямой правой, хук левой и вновь прямой правой. Пауль попытался перейти в клинч, но Отто сделал финт левой, а сам атаковал правым кроссом, подкрепив его зубодробительным ударом головой, не значившимся ни в одном учебнике, кроме его собственного.
Он вроде как победил техническим нокаутом, но по очкам выходила ничья, поскольку оба равно окровавленных боксера пребывали в равной очумелости.
— Ничего себе! — опешила Зильке. — Ну вы и завелись!
Вскоре Пауль, слегка оглушенный финальным ударом, сумел сесть и отер расквашенные губы.
— Дагмар Фишер моя, — тихо сказал он. — Убери от нее свои поганые лапы.
— Что? — вскинулся Отто. — Я же тебя уделал! Я ее выиграл! Ты убери свои лапы!
— С девчонками это не проходит, — буркнул Пауль. — Дракой их не завоюешь.
— А какого фига мы дрались? — Отто протянул руку и помог брату встать.
— Потому что вы олухи! — разозлилась Зильке. — Она же просто лживая кривляка. Чего вы в ней нашли?
— Ты ей завидуешь, вот и все, — сказал Отто.
— Ни капельки!
— Завидуешь, завидуешь!
— Чему завидовать-то?
— Тому, что она нравится нам, — засмеялся Пауль.
— Ха! Мне-то какое дело! — выкрикнула Зильке, но покраснела, чего не скрыл даже ее золотистый загар. — Обыкновенная дылда, и титьки у нее ненастоящие. Спорим, лифчик набивает салфетками? Ну и нянькайтесь со своей Дагмар, мне-то что. Я пошла домой.
Теперь заржал и Отто. Забыв о драке, братья потешались над огорчением давней подруги.
Зильке зашагала прочь, предоставив им сравнивать боевые раны.
Субботний клуб пережил свой первый серьезный раздрай.
Этот человек
Берлин, 30 января 1933 г.
Вот те на! Невероятно. Непостижимо. Немыслимо. Невозможно.
Еще вчера — вчера все было прекрасно.
И вдруг ни с того ни с сего этот человек стал канцлером.
— Он даже не получил большинства! — твердил Вольфганг за ужином в тот кошмарный вечер. — Ублюдок отставал!
Так и было. Они даже слегка расслабились. Он донимал их весь прошлый год. Этот человек. В 1932-м месяц за месяцем всякий газетный заголовок извещал о приближении этого человека к дверям семейства. Он надвигался, точно зловещий средневековый вурдалак. Но потом отступил. Электорат его зачах. Геббельс уже выказывал отчаяние. Кризис миновал.
— А теперь из-за кучки трусливых засранцев и дряхлого пиздюка Гинденбурга[41] он получил шанс. Блядство! Натуральное блядство!
Мальчики подняли головы — во взглядах читалось веселое изумление.
— Вольф! За столом! — Фрида грохнула стаканом с водой, утаивая страх. — При детях…
Вольфганг пробурчал извинение и, кусая губы, стиснул в руке очередной стаканчик шнапса.
— Ничего, мам, — с полным ртом проговорил Отто. — Я тоже считаю, что Гинденбург пиздюк.
Фрида перегнулась через стол и впервые в жизни отвесила ему оплеуху.
— Никогда не смей сквернословить! Чтоб я не слышала…
Слезы не дали ей закончить.
— Прости, мам. — Отто был потрясен не меньше. — Так мне и надо.
— Нет, это ты меня прости. Сама не знаю, как это вышло.
— Да ладно, ерунда.
Фрида обошла стол и обняла сына.
— Вот что уже сотворил с нами этот ужасный человек.
Некоторое время они молча ели. Фасолевый суп с хлебом. На второе — холодная говядина со свеклой.
— Надеются на сделку! — не выдержал Вольфганг, переламывая хлеб, будто нацистскую шею. — Сделка! С Гитлером!
— Пожалуйста, Вольф, давай не будем за едой.
Пауль просматривал вечернюю газету, сообщавшую о формировании нового кабинета министров.
— У нацистов всего лишь пара мест, — сказал он. — Тут пишут, что без согласия другой партии ему ничего не сделать. Может, герр фон Папен[42] сумеет…
— Пропади они все пропадом! — перебил Вольфганг. — Фон Гинденбург, фон Папен, фон, мать его, Шлейхер…[43] Думают, аристократическая приставка позволит управлять Гитлером. Будто они генералы и фельдмаршалы, а он — все тот же капрал… Ой, спасибочки, что пустили в канцлеры! Я послушный нацистик и сделаю, что прикажут! Не слышали его выступлений, что ли? Не видели его карманную армию? Хер им он будет слушаться!
— Вольф! Прекрати!
Потом из окна квартиры семейство наблюдало за факельным шествием, оранжевыми всполохами расцветившим вечернее небо. Ликующая колонна шла по городу.
К Бранденбургским воротам.
На сцену вновь вышла свастика, в 1920-м дебютировавшая на касках фрайкора. Теперь не белая, но черно-малиновая, она красовалась на тысячах стягов. А толпы зевак уже не молчали угрюмо, но заходились в истерической радости.
Напустив на себя будничное спокойствие, Фрида прибирала со стола.
— Не забудьте сделать уроки, — сказала она мальчикам. — А грязь с бутсов отскребите в цветочный ящик.
Вольфганг сидел у окна. Поглядывая на небо и шепотом матерясь, на укулеле он подбирал американскую новинку «Вновь вернулись счастливые дни».[44] Перестань, попросила Фрида.
Иронию она уловила. Но ей было страшно. С полудня, когда объявили о приходе этого человека и он едва ли не впервые улыбнулся с газетных страниц, евреям не стоило привлекать к себе внимание. Укулеле звучный инструмент. А в доме тонкие стены.
Дошло
Лондон, 1956 г.
Стоун проснулся. Тот же сон.
Маленький пляж на берегу Ванзее. Как всегда, рядом брат. И Дагмар. Все, как в тот день.
Только во сне Дагмар выбрала его. Это он касался губами ее искропленных дождинками плеч.
И душа его воспарила над сонно разметавшимся телом.
Как обычно, пробуждение от чудесного сна одарило унынием. А сегодня и еще кое-чем.
Во сне мозг продолжал работать, пытаясь уразуметь, что давеча произошло в пустой кенсингтонской комнате. Теперь Стоун окончательно проснулся, и с глаз его будто спала пелена — впервые с той минуты, когда пришло берлинское письмо.
История, которой его потчевали, — липа.
Концы с концами не сходятся.
По сути, агенты МИ-6 сообщили два факта. Первый: Дагмар жива. Второй: извилистый жизненный путь привел ее в Штази.
Сейчас было ясно: ему так хотелось поверить в первое, что он за здорово живешь принял второе.
Стоун вылез из постели и пошел ставить чайник. Линолеум холодил ступни. Занимался зябкий рассвет.
В темной кухне Стоун чиркнул спичкой, и конфорка ожила трепещущим голубым пламенем, отбросившим слабые тени на стены. Нашарив пиджак, Стоун достал сигареты. Свет не включил — темнота вроде как помогала сосредоточиться. Нагнувшись, прикурил от газового кружка. Чего зря спичку тратить.
Он жадно затянулся. Светлячок сигареты ярко вспыхнул, потом пригас. Вспышка. И огонек. Вспышка. И огонек. С каждой затяжкой мысли прояснялись. Словно красная пульсирующая точка посылала сигнал. Безмолвная тревога.
Заверещал чайник.
Точно сирена. Сколько их было, этих сирен. Полицейские. Воздушной тревоги. Все сигналили об одном. Беда на подходе. Опасность рядом.
Чайник свистел. Противный надсадный вой помогал собраться с мыслями. И толкал к скверному выводу.
Агенты МИ-6 ошиблись.
Дагмар мертва, как он и думал.
Драгоценное письмо — фальшивка. Состряпанная, видимо, из старых подлинных писем и дневников. Из погребенных воспоминаний. Штази в этом дока.
Его заманивали в Берлин.
Последний матч
Берлин, 1933 г.
Братьев загнали в угол.
Конечно, зря они пришли.
Как только им в голову взбрело, что все будет по-старому? Думали, наденут футбольную форму, выйдут на знакомое поле и сыграют?
Всю неделю Пауль тревожился. Даже пришпилил на стенку план района, обозначив на нем пути отхода.
— Если придется уносить ноги, нельзя угодить в тупик, — сказал он. — Видишь, вот тут и тут, а здесь огороженная стройка. Нужно точно знать, как с любого места выбраться к метро, понял?
— Если погонятся, будем драться, — хмуро ответил Отто. — На всю-то команду четыре поганых нациста.
— Теперь все нацисты, Отт.
— Слушай, это же наша команда. В школе-то все нормально.
— Пока что.
Все так. В школе слышались злые шепотки, парочка учителей тоже что-то бурчала под нос, но не больше того. Может, и на футболе обойдется?
Даже родители сказали, что нужно пойти на игру. Мальчики давно в команде. Пять лет гонять мяч с одними и теми же ребятами — что-то да значит.
Но теперь Пауль и Отто, загнанные в угол раздевалки, поняли: ни черта это не значит.
В один миг товарищи по команде превратились в озверелую свору, грозившую бедой.
— Жи-ды! Жи-ды!
Ударами шлагбольной биты по хлипкой стене раздевалки здоровяк Эмиль задавал ритм скандирования.
— Жи-ды! Жи-ды!
Братья встали плечом к плечу. Пауль ухватил ножку сломанного стула, крышка мусорного бака и обломок углового флажка служили Отто щитом и мечом. Атакующие мешкали, ибо знали, что в паре братья Штенгель — серьезная угроза.
— Сраные жиды! — выкрикнул Эмиль и, оборвав ритм, шагнул к братьям. — Теперь поплатитесь за все, что сделали с Германией!
Пауль и Отто вгляделись в строй озлобленных лиц. Конечно, Эмиль всегда ненавидел братьев, такие ненавидят всех и каждого, особенно тех, кто не прогибается. Но другие-то ребята считались друзьями. Всего две недели назад они несли Отто на плечах, когда в важном матче юношеской лиги он с корнера забил крученый гол. Но Гитлер у власти уже вторую неделю, и от скорости перемен захватывало дух.
Эмиль Брас ухватился за первую возможность поквитаться со Штенгелями. За то, что они классные футболисты, не чета ему.
За то, что они всегда душа компании, а он слывет угрюмым занудой.