Олимпийский стадион, Грюневальд

Отто и Дагмар в жизни не слышали подобного рева.

Мощным ударом он атаковал все чувства. Оглушительный. Вулканический. Точно извержение звуковой лавы, он сгущал воздух. Был физически ощутим. Накатывал волна за волной. Штурмовал. Валил с ног.

Дагмар что-то кричала, но словно беззвучно раскрывала рот. Ничей голос не смог бы прорваться сквозь единодушный вопль ста десяти тысяч глоток.

Отто и Дагмар тонули в океане шума.

Он бил в лицо, точно прибой. Затекал в уши. Кружил и растворял в себе.

Казалось, шум достиг пика, и тогда вдруг бесформенная какофония обрела контуры.

Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil! [66]

Каждый вскрик — как удар воздушного молота, от которого вибрировало в голове, а под ногами сотрясались бетонные трибуны, словно готовые вот-вот развалиться.

Дагмар прижалась к Отто. Он чувствовал ее дрожь и сам дрожал.

Не от страха — от возбуждения.

Зрелище завораживало. Самый большой в мире стадион. Огромный изящный овал трибун окаймлял самое зеленое на свете поле и самые прямые дорожки, где идеальными рядами выстроились атлеты со всех уголков земного шара. Под своими флагами лучшие представители планеты собрались вместе славить мастерство.

За колоннами спортсменов гигантский подиум. Величественнее и монументальнее, чем у любого Цезаря. На подиуме группка людей, один человек чуть впереди. Рядом с ним никого. Рука его вскинута.

Вождь. Застыл в знакомом салюте.

Слава победе! Слава победе! Слава победе!

Команда Германии вышла последней и встала ближе всех к подиуму. Самая многочисленная и во всем белом. Блистательный выбор. Идеальная постановка. Обдуманный, гениальный контраст. Германия выделялась средь многоцветья других команд — полосатых пиджаков, игривых канотье, ярких галстуков, пестрых тюрбанов и прочих удивительно неуместных деталей национальных костюмов. Развевающиеся шарфы, ряды шляп, шейные платки любых оттенков. Нелепее всех итальянцы в некоем подобии черных мундиров и пилоток.

Только немцы использовали одну-единственную цветовую тему. Чистейшая белизна.

Белая команда — от фуражек до носков и туфель.

Точно ангельское воинство.

Единственный цветной мазок — кроваво-красный командный стяг.

Сто десять тысяч человек встали и вскинули руки в нацистском салюте. Включая Отто и Дагмар. Ради своей безопасности они бы в любом случае это сделали, но сейчас, заразившись безумием толпы, салютовали почти что от души.

Свободной рукой Дагмар обхватила Отто. Он чувствовал ее бедро.

По трибунам прокатилась новая звуковая волна, когда на дальнем краю огромного стадиона Гитлер подошел к микрофонам. С такого расстояния он казался лишь крохотной фигуркой, но его ни с кем не спутаешь. Самый известный в мире человек. Его узнаешь даже с другого конца континента, подумал Отто.

Ибо так он держался.

Эту особую гитлеровскую манеру уже лет десять высмеивали карикатуристы и комики в разных странах, но вопреки их стараниям она поражала воображение.

Решительный. Невозмутимый. Отстраненный. Одинокий.

Мало кто из тех, кто достиг заоблачных высот, смог бы в такую минуту держаться столь спокойно и уверенно. Стоять перед многотысячной толпой, встречавшей его как божество, и сохранять невозмутимость.

Никакой победоносности. Никакого ликования. Ликуют все вокруг, кроме него. Он держится так, словно все обычно и по-другому быть не может.

Над стадионом зазвучал голос вождя.

— Одиннадцатые современные Олимпийские игры в Берлине объявляю открытыми, — сказал он.

И вновь блистательный выбор. Просто, как белый цвет его команды. Ни тирад, ни словоблудия. Никакой истеричности, к которой привык весь мир. Лишь спокойствие человека, облеченного абсолютной властью.

За кратким обращением вождя вновь грянула канонада победных здравиц, оглушившая стадион. Зажгли олимпийский огонь, Игры начались.

После этого многие зрители, предпочитавшие политический театр спортивному, покинули трибуны, но Дагмар и Отто высидели все соревнования, согласно купленным билетам.

— Вот бы мне так! — сказала Дагмар, когда наконец появилась возможность не орать. — Только представь! Быть в гуще событий. Выходить на старт. Представлять Германию. Во всем белом.

— Но тогда ты не смогла бы объедаться сосисками с пивом, которые я сейчас принесу, — парировал Отто.

Они посмотрели все дневные соревнования, ловя себя на том, что невольно болеют за германскую команду. Хотя перед стартом и на финише каждый немецкий спортсмен отдавал нацистский салют перед подиумом.

— А за кого ж еще нам болеть? — с полным ртом прошамкала Дагмар.

Пиво им отпускали беспрепятственно. Видимо, черную школьную форму Отто ларечники принимали за военную, а Дагмар выглядела совершеннолетней.

Стадион юная пара покинула крепко навеселе и оттого не разошлась по домам, а трамваем поехала пить кофе в Тиргартене.

Весь Берлин праздновал успешное открытие Игр и небывалые победы немецкой команды, и Дагмар с Отто, обо всем забыв, слились с ликующей толпой.

— Слушай, а тебе не пора возвращаться? — опомнилась Дагмар.

— Да хрен-то с ним!

— Так нельзя, Отто, — сникла Дагмар.

— Почему? Меня запихнули в эту школу. Я не просился.

— Но ты должен там остаться. Ради меня. Только примерный нацист сможет выводить меня в свет и развлекать, в этом же весь план Пауля.

— Ну да, конечно. Я знаю, — поспешно ответил Отто. — Не волнуйся, я влезу через окно, а если застукают, скажу, мол, трамвай застрял в толпе или еще чего-нибудь. Ну пускай выпорют. Зато еще немного побуду с тобой.

— Ой, так романтично! Я помню, как в детстве из-за меня вас высекли. На Ванзее. А бедный Пауль получил четыре лишних удара, чтоб не умничал.

Дагмар обняла и поцеловала Отто. В интимных парковых сумерках целовались многие парочки, и поцелуй Дагмар был долог и сладок.

— Так чудесно вновь бывать на людях, — прошептала она. — Я будто ожила.

Кавалер ее тоже будто ожил и прижался к ней еще теснее.

— Дагмар… — выдохнул он. — Может, мы… когда-нибудь…

— Да! — шепнула Дагмар. — Только не сейчас. Когда-нибудь… Я этого хочу. Правда. Но не сегодня…

— Можем пойти к тебе, — выпалил Отто. — Мать не заглядывает в твою комнату…

— Нет, Оттси. — Дагмар нехотя высвободилась. — Это опасно. Если тебя заметят, нас накажут. И потом, тебе пора. Нельзя лишаться поблажек. Ты в элите.

— Думаешь, мне это надо? — скривился Отто.

— Тебе, может, и не надо, милый. А мне надо. Приятно иметь элитного кавалера.

— Ты… ты назвала меня «милый»? — Отто расплылся в широченной идиотской улыбке.

— Да… милый. Потому что так оно и есть. Ты — мой милый. Весь мой. Теперь возвращайся в школу и не попадись. Если тебя запрут, мы не сможем вместе гулять. А это никуда не годится.

Фрида винила себя. Она сама уговорила Вольфганга впервые за месяц выйти из квартиры и прогуляться. В результате он напоролся на отряд гитлерюгенда. Казалось, Вольфганг чуть пошел на поправку, но теперь притащился домой напрочь больным и растерянным.

— Недоносок просто отшвырнул меня с дороги, — чуть не плача от гнева и отчаяния, рассказывал он. — На рынке. Они маршировали через павильон и горланили песню. Что они еще умеют, кроме как топать и распевать? Я не успел посторониться. Уронил пару монеток, бросить было жалко, я за ними нагнулся. Эти могли бы меня обойти, но, конечно, не стали. Вожак врезал мне ногой, и я отлетел.

Фрида ощупала его грудь. Будто на обычном осмотре.

— Либо сильный ушиб, либо опять сломано ребро. — Она старалась не представлять, как юнцы сбивают наземь ее мужа.

На площадке послышалось дребезжание лифт. Пауль вернулся из школы.

— Письма! — сообщил он. — Из Австралии и Англии.

— Не забудь сохранить марки, — попросила Фрида. — Мальчик Лейбовицев на них помешан. Аккуратненько отпаривает — и в коллекцию. Ужасно ею гордится.

— Да уж, — усмехнулся Вольфганг, — у еврейских детей лучшие коллекции. Марки всех стран, где евреи нежелательны. А таких полно.

Пауль читал письма.

— Любопытно, — сказал он. — Письмо из резиденции губернатора австралийского Дарвина. Северному району определенно требуются врачи.

— Да, там люди нужны. Вдруг нас примут? — Фрида расстегнула рубашку Вольфганга и вытащила ее из брюк. — Слышал о Штейнберге?[67]

— Конечно, мам, — ответил Пауль. — «Фрайланд-лига».[68] Хочет выкупить часть Кимберли и устроить еврейское поселение. Нет такой крысиной норы, куда я не заглядываю.

— Не надо так, Паули.

Фрида осмотрела Вольфганга и озабоченно прицокнула языком. На бледном костлявом торсе расплылись черные кровоподтеки.

— Главное, там нужны не только специалисты, но и работяги, — продолжал Пауль. — Может, все кончится тем, что я буду стричь овец, а по ночам готовиться к экзамену на австралийского адвоката.

Вольфганг охнул, когда Фрида наложила повязку. Чувствительная кожа его не позволяла туго перебинтовать исхудавшую впалую грудь.

— Письмо из Англии тоже любопытно, — сказал Пауль. — Пишут из Центрального британского фонда немецких евреев. Они будут рады помочь с оформлением визы, но сначала мы должны найти тех, кто даст нам приют. Мне нужен список, мам. Всех врачей из Великобритании, Штатов, Франции, Канады и так далее, с которыми ты общалась. Вспомни все годы работы. В двадцатых ты ездила на международные конференции. На съезды общественного здравоохранения. С кем ты встречалась? Пусть даже коротко. Припомни имена и хоть какие-нибудь координаты. Нужен человек, который обратит внимание именно на нас. Сейчас это единственный способ. Слишком многие рвутся уехать. Нужно отыскать того, кто займется нами. Пиши список, мам.

— Ладно, ладно, — ответила Фрида.

— Ты не отмахивайся, а сосредоточься. Мы не сможем обратиться за въездной визой, пока не подтвердим, что есть человек, готовый нас принять.

— Работы по горло, Паули. У меня же пациенты.

— Больных детей полно и в Англии, и в Австралии. Найдешь о ком тревожиться.

— Тех детей не исторгли из общества. У моих пациентов больше никого нет. Я им нужна.

— Ты нужна нам, мама. Надо отыскать того, кто поможет нам уехать. Много не просим. Оттси будет здесь, пока мы не устроимся, дед с бабушкой не поедут, так что нас всего трое. Ты врач, мам. Это огромный плюс. Я молодой и здоровый, через год закончу школу — в лепешку расшибусь, чтоб закончить отличником. Мы ценные кандидаты…

Как всегда, в этом месте безысходной дискуссии Пауль угас. У них была обуза. Жалкая, искалеченная. Все трое понимали, что даже у здорового Вольфганга шансы убедить кого-либо в своей способности выполнять «полезную работу» были невелики, а сейчас зашкаливали за ноль.

Вольфганг рассмеялся, сглаживая неловкую ситуацию:

— Ничего, посуда для мытья всегда найдется. А что, многие музыканты так и зарабатывают на жизнь.

— Конечно, пап, правильно. Все будет хорошо.

— Ну, пока ты ищешь нам пристанище, а мама пытается единолично оздоровить всех еврейских детей в Берлине, я отбываю в отпуск! — объявил Вольфганг, наигрывая веселость.

Вот этого Фрида уж никак не ожидала.

— В отпуск? Объясни, будь любезен.

— В короткий отпуск. На праздник души.

— Вольф, у меня нет времени на игры. — Фрида досадливо улыбнулась. — Какой еще праздник? Куда ты собрался?

— На край земли и за предел сознания.

— Вольф! Мне недосуг!

— В умы гениев и потаенные уголки собственной души. — Вольфганг уже смеялся.

— Все, хватит! — разозлилась Фрида. — Больше не слушаю. Извини, меня ждут рахит и детское недоедание.

— Ну хорошо, хорошо! — Вольфганг достал из кармана газету и подал Фриде: — Я еду в Мюнхен на выставку «Дегенеративное искусство». Там будут произведения, которые должны вызывать ненависть. Невероятно. Все мои любимые художники — Кирхнер, Бекман[69] и, конечно, Гросс. Какие имена: Матисс, Пикассо, даже Ван Гог! Уму непостижимо! Все на одной выставке! Бесплатной. Осталось найти деньги на проезд до Мюнхена.

Фрида прочла заметку.

— Я уж думала, им меня ничем не удивить.

— Но они все удивляют и удивляют, правда? — подхватил Вольфганг. — На сей раз — слава богу, черт бы их взял! Нет, просто не верится. В Германии они прошерстили каждый музей и каждую галерею. И так несгибаемы в своем мещанстве — выставляют лучшие на планете произведения искусства и рассчитывают, что их обсмеют.

— Поразительно. — Фрида просмотрела список экспонатов и покачала головой: — Всех скопом, без разбору. Тут сказано, все эти художники — еврейские большевики, но ведь многие вовсе не евреи и даже не коммунисты.

— Читай дальше. Оказывается, вождь решил, что даже нееврей может по-еврейски малевать. Стало быть, декадентское искусство родилось под нашим влиянием. Я бы сказал, этим стоит гордиться, да боюсь прогневить Паули. Пусть я жидовский коммунист, кубист или экспрессионист, но я хочу посмотреть эту выставку! Спасибо герру Геббельсу за возможность, как он выразился, «переполниться отвращением к тлетворному еврейскому духу, некогда проникшему в германскую культуру».

— Думаешь, это разумно, Вольф? — забеспокоилась Фрида. — А если они поймут, что ты приехал не поносить, а восхищаться, да еще узнают, что ты еврей?

— Я ж там буду не один такой, — с непоколебимой уверенностью ответил Вольфганг.

И оказался прав.

На следующей неделе ночным поездом Вольфганг выехал в Мюнхен, втиснувшись в вагон третьего класса, набитый шумной солдатней, которую передислоцировали на австрийскую границу.

Подпрыгивая на жесткой лавке, где качка отзывалась острой болью в ребрах, он думал о Катарине. Когда-то этим же поездом она ехала из Берлина в Мюнхен на премьеру Брехта. Как и он сейчас, сквозь тьму устремилась за духовным бальзамом. Семнадцать лет назад, в другой стране.

Ранним утром прибыв на место, в вокзальном туалете Вольфганг ополоснулся, в кафе выпил чашку кофе и пошагал на выставку. Она размещалась в бывшем Институте археологии, закрытом нацистами. В нем не было нужды. Учредив собственную тысячелетнюю цивилизацию, они не видели смысла в изучении прежних.

Хорошо, что Вольфганг приехал рано, ибо выставка, как он и предвидел, вызвала ажиотаж. Тысячи людей ухватились за шанс хорошенько переполниться отвращением к декадентскому искусству — еще не было семи, а очередь уже обвивала здание. Невероятно, что нацисты как будто не понимали очевидного: почти все, томившиеся в очереди, приехали полюбоваться и не собираются негодовать. Ни одной коричневой рубашки, ни одного партийного значка. Не было полицейских. Ни единого. Вероятно, тем летом выставка «Дегенеративное искусство» оказалась единственным в Германии публичным мероприятием без единого человека в нацистской форме. Если б гестапо пожелало выудить остатки свободомыслия, подумал Вольфганг, понадобилось бы лишь арестовать всех посетителей мюнхенской выставки, разрекламированной самими нацистами.

Экспозиция размещалась на втором этаже, куда вела узкая черная лестница, позволявшая взбираться лишь гуськом. Вольфганг сделал вывод, что организаторы никак не ожидали наплыва посетителей. Цель была одна — создать повод для издевки над «дегенеративным искусством», инспирированным евреями. Дать возможность зажравшимся бюргерам поглумиться над экспонатом-другим, которые ежедневно осмеивали газеты.

Организаторы умышленно испохабили выставку: картины в несоразмерных рамах висели то слишком кучно, то криво, то в углах. В тесном помещении было душно, но Вольфганг твердо решил насладиться каждым экспонатом. Мысленно отделившись от толпы, он подолгу замирал у каждой картины, не обращая внимания на толчею.

Повсюду висели таблички, в которых организаторы выставки расписывались перед начальством в своей неизменной ненависти к дегенератам.

Безумие как художественный метод!

Немецкий крестьянин глазами еврея!

Кретины и шлюхи — идеал дегенератов.

Природа в восприятии воспаленного мозга!

Вольфганг пиршествовал. Купался. На выставке пробыл до закрытия и ушел последним.

Это был его праздник. За один день он объехал весь мир и пересек вселенную фантазии.

Прежде чем уйти.

У него был план. О нем он поведал Фриде в своей последней записке. Вольфганг оставил ее на кухонном столе, за которым было столько совместных трапез.

Записку писал на обратном пути в Берлин.

Моя самая дорогая, милая и любимая Фредди, начал он.

Пожалуйста, не сердись на меня. Ты ведь знаешь, что я поступаю правильно.

А еще знай, что свой последний день я провел в обществе величайших людей на этом свете. Конечно, лучше бы я провел его с тобой. Но я не смог. Ты бы, как всегда, догадалась и стала меня удерживать.

Фред. Ты знаешь, что я должен тебя покинуть.

Ты ВПРАВДУ знаешь.

Ни одна страна в мире не согласится принять такого беженца. Я безнадежно разрушен. Если ты будешь настаивать (а ты будешь, я знаю), чтобы я ехал с вами, ты никогда не вырвешься из этого ада, и тогда всех нас ждет скорый и ужасный конец.

Ты должна уехать вместе с Паулем. Всем сердцем надеюсь, что и Оттси вырвется. Но ничего не выйдет, если я буду с вами.

И оттого мне надо покинуть Германию другим путем.

Я ухожу без сожалений.

Пожалуйста, поверь!

Поверь всем сердцем, иначе душе моей не знать покоя.

О чем жалеть? Ведь жизнь моя прошла с тобой. Никто из живущих и ушедших не изведал земного времени прекраснее моего. Жизни с тобой.

И с нашими мальчиками.

Но время это закончилось. Семнадцать лет любви.

Пусть их было бы пять или пятьдесят — минута, час или полстолетия ничего бы не изменили.

Одна и та же мера времени. Понимаешь?

Потому что в этом времени, сколько бы оно ни длилось по земным меркам, заключена вся любовь, какая только есть на свете.

Ха! Вот видишь? Я могу кое-что сказать, не пытаясь сострить.

Ну все, до свидания.

Фредди.

Повторяю.

Ты знаешь, что я прав. Знаешь, что я должен так поступить.

Еще надеюсь, что небесный хор (в который в эти последние минуты хочется верить) немного разбирается в джазе!

Только твой

Вольф.

В Берлин ночной поезд прибыл еще затемно. Вольфганг взял такси. Роскошь была вынужденной — он хотел приехать домой, пока Фрида не проснулась.

Вольфганг попросил таксиста подождать и осторожно поднялся по лестнице. Лифт мог бы разбудить Фриду. Изо всех сил сдерживая хрип пораженных легких, он одолел лестничные пролеты и затаил дыхание перед своей квартирой. Потом прокрался внутрь и положил записку на кухонный стол, придавив ее ключом от входной двери. Взял трубу и на цыпочках пошел к выходу. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Он знал, что иначе не совладает с искушением забраться в постель и поцеловать любимую.

А на улице его ждало такси.

Проснувшееся солнце неспешно подбирало краски утра. Вольфганг попросил отвезти его на старый мост Мольтке.

На середине моста вышел из машины и взглядом ее проводил.

Потом взял трубу и заиграл, прислонившись к каменному парапету над центральной аркой. Он играл «Мэкки-нож» — скорбный завораживающий хук Вайля, подхвативший зловещие брехтовские строки об акульих зубах и скрытом клинке.

Два-три раза остановился и перевел дух, чтобы доиграть короткую мелодию. Истлевшим легким не давались даже несколько нот.

Потом, не выпуская трубу, Вольфганг Штенгель перегнулся через парапет и бросился в Шпрее.

Позже тело его выловили из реки и надлежащим образом засвидетельствовали самоубийство. Но Фрида знала, что муж ее не покончил с собой. Как и сотни других евреев, оборвавших свои жизни в тот год, когда весь мир еще считал Гитлера великим вдохновителем немецкого народа.

— Моего мужа убили, — сказала Фрида. — Их всех убили.

Весной 1938 года германское правительство лопалось от гордости. Была одержана очередная победа — общеизвестное поглощение Австрии.

На юге страны это событие породило разнузданную антисемитскую оргию невиданной злобы и жестокости.

Распаленные всеобщим аппетитом к безжалостному зверству, нацисты затеяли так называемую «ариизацию» имущества рейха.

— Я думаю, они хотят забрать наше жилье, — сказала Фрида, когда в воскресенье, как обычно, пришла проведать родителей.

— Глупости! — проворчал герр Таубер, посасывая пустую трубку, в которой нынче редко бывал табак. — Я в это не верю.

— Папа! Они собираются инвентаризировать имущество. Недвижимость, пожитки и прочее.

— Ну и что, обычная перепись, — не сдавался быстро старевший отец. — Только учет не людей, а собственности.

— Да, папа, нашей. И больше ничьей. Нацисты хотят точно знать, чем мы владеем. Я думаю, цель одна — рано или поздно украсть нашу собственность. Иначе зачем список еврейских пожитков озаглавливать «Имущество рейха»? У них же ни стыда ни совести.

Старики бурчали, угощаясь кофе и хлебом с маслом.

— Сама подумай, дорогая, — сказала фрау Таубер. — Если они заберут наше жилье, где нам жить? Нас тысячи, они же не могут оставить нас на улице. Нет, я в это не верю. Это неразумно.

Фрида не стала спорить. Она жалела, что затронула тему вообще. Зачем ее родителям быть реалистами? Добра это не принесет, ничего изменить они не могут. И уехать не смогут, даже если б захотели. Ни одна страна не выдаст им визу. Пусть уж лучше отрицают очевидное и живут в надежде, что когда-нибудь безумие закончится. Пусть считают, что немецкое государство не может окончательно превратиться в бандитскую группировку.

На этом хрупком оптимизме многие евреи пробирались сквозь жизнь, отказываясь принять, что дело плохо и наверняка станет еще хуже. Фридины родители, например, не желали говорить о самоубийстве Вольфганга. Для них всякий человек, потерявший надежду, пробивал очередную брешь в тонких доспехах тех, кто своей защитой избрал слепую веру.

— Конечно, тебе есть смысл уехать, милая, — сказала фрау Таубер. — Но не нам. Все, что мы знаем и ценим, здесь, в Германии, и тут мы останемся.

Однако Фрида ошеломила родителей.

— Я тоже не уеду, мама, — сказала она. — Я так решила. Никакой эмиграции.

Родители обеспокоенно переглянулись. Фрида знала, о чем они думают. Старики верили в возрождение верховенства закона, лишь когда речь шла о них. Но когда дело касалось дочери и внуков, они реалистичнее смотрели на будущее евреев.

— Глупости, Фрида, — сурово сказал отец. — Тебе, конечно, надо жить за рубежом. Тебя и детей здесь ничего не ждет. Мы — другое дело, мы старые. А ты должна уехать. Короче, я запрещаю тебе оставаться.

Фриду слегка рассмешила его претензия на главенство, утраченное уже лет двадцать назад.

— Папа… — начала она, однако вмешалась мать. Фрау Таубер пыталась говорить веско, но то и дело сбивалась.

— Не нужно оставаться ради нас, дорогая. Ты врач, тебе стоит уехать и обжиться в другом месте. Вольфганга нет. Мы старые. Теперь лишь ты и твои дети…

— Вот именно, мама, — спокойно ответила Фрида. — Мои дети. Ради них я должна остаться.

— Но они же уедут с тобой! Оттси подъедет позже, — сказал отец. — Если вопрос в деньгах, мы поможем, продадим все, что имеем. Сама говоришь, скоро правительство украдет наше имущество…

— Папа, я говорю не о моих сыновьях, — мягко перебила Фрида. — Им восемнадцать, они уже мужчины. Я говорю о моих детях. О тех, кого лечу. И тех, кого принимаю на свет, ибо вопреки всем мечтам нашего вождя природа берет свое — рождаются новые евреи. Младенцы, не ведающие, что родились в аду. Им, этим деткам, нужен врач. Я их доктор. И буду с ними, сколько хватит сил.

Родители опешили. Им даже в голову не приходило, что Фрида так видит ситуацию. Ведь сколько было разговоров об эмиграции. Сколько писем она разослала.

— С Вольфгангом все было иначе. Я должна была о нем заботиться и знала, что увезу его, если получится. Но его нет. Он собой пожертвовал ради меня и…

— Вот именно! — воскликнула мать. — Ради тебя он совершил ужасный поступок. В его записке ясно сказано, что он был обузой, мешал тебе уехать. Но теперь, когда…

— Теперь, когда он умер, я хочу почтить его память и нашу любовь тем, что останусь.

— Он бы этого не одобрил, Фрида! — возвысил голос отец.

— Какая, к черту, разница, одобрил бы он или нет, пап! Он мертвый! У него нет права голоса! — Фрида тоже повысила тон. — Он меня освободил. Вернул мне время, которое я потратила бы на заботу о нем и его защиту. Я хочу по-умному использовать его жертву. Как можно лучше. Уйма людей никогда не уедут, папа. Скажем, вы и еще по меньшей мере пара сотен тысяч других. Совсем юных, очень старых, без денег и связей. Всем им нужен врач. То есть я. Это моя работа.

— А как же мальчики? — робко спросила мать, не ожидавшая такой страстности.

— Пауль уедет, как только закончит школу. — Боевитость Фриды несколько угасла. — Его берут на гуманитарный факультет в Голдсмитс-колледж, в Лондонский университет, а Центральный британский фонд даст место в общежитии. У меня самой сердце разрывается, не думайте. Но все дети покидают родное гнездо, а со мной Отто. Пусть мы не видимся, я хоть знаю, что он рядом.

— Конечно, он ариец, — кивнул отец. — Раз ты остаешься, зачем ему уезжать.

— Он бы так и так не уехал, пап. Отто влюблен.

Старики заулыбались.

— В дочку Фишеров, — сказала фрау Таубер.

— Ну да, — вздохнула Фрида.

— Его можно понять, — заметил герр Таубер. — Девочка — персик.

— Да уж. Бедный Пауль, — сказала фрау Таубер.

Супруги обменялись сочувственными улыбками. Люди их поколения не совали нос в личные дела даже членов семьи, но они прекрасно знали, что оба внука давно влюблены в Дагмар Фишер.

— Вот так вот, — грустно улыбнулась Фрида, — Паули от нее без ума, он очень переживал. И сейчас переживает. Любовь юных бывает очень жестокой. Но, сказать по правде, хорошо, что так вышло. Представьте, если б Дагмар выбрала Паули, — он бы непременно остался с ней, я его знаю. Может, в чем-то он умный и рассудительный, но в том, что касается Дагмар, — чокнутый не хуже Оттси. Знаете, забавная штука: когда они маленькие, еще до всего этого, играли в свой Субботний клуб, мы с Вольфгангом посмеивались — дескать, когда-нибудь Дагмар влюбится в Паули, а Зильке — в Оттси. Вот так нам виделось. Но с любовью поди угадай.

Герр Таубер нахмурился и задумчиво выколотил пустую трубку.

— Если Оттси остается, его призовут в армию. Надеюсь, ему это известно.

— Конечно. После окончания «Напола» он отбудет срочную службу.

— А потом? Их же там готовят в гауляйтеры и партийные начальники? — спросил отец.

— Насколько я знаю, он намерен прикидываться истинным нацистом, чтобы помогать Дагмар.

— Все это хорошо, пока речь о бассейнах и прочем, — нахмурилась фрау Таубер. — Но дальше-то что? Они же взрослеют.

Все трое переглянулись.

— Жениться на ней он не сможет, — сказал герр Таубер. — Это незаконно.

— Да знаю я, вот только не знаю, что они сделают, — ответила Фрида. — Ясно одно: он поклялся ее защищать. Быть ее рыцарем в сияющих доспехах. Думаю, в конце концов он тайком ее вывезет, используя свою форму или должность. А что — он смелый, может получиться. В общем, сейчас за Отто я не тревожусь. Он не еврей, опасность ему не грозит. А вот Пауль под угрозой, и его надо отправить.

— Так ты твердо решила остаться? — спросила фрау Таубер.

— Да, мам. Мальчики взрослые. Муж умер. Я же сказала. Теперь у меня другие дети.

— Кхм. — Герр Таубер сделал вид, что сморкается. — Мы всегда тобой очень гордились, милая. Всегда.

Вдобавок ко всем своим трудам Фрида решила организовать кружок английского языка.

Еще до прихода Гитлера она упорно обучала близнецов разговорному английскому. А теперь надумала расширить круг учеников. Потенциальные эмигранты идею одобрили.

Для Фриды же это был способ чем-то заполнить одинокие вечера. Пауль жил дома, но, поглощенный учебой, безвылазно сидел в своей комнате. Фрида ужасно тосковала по Вольфгангу и Отто и всякую минуту старалась чем-нибудь себя занять, чтобы не думать о зияющей пустоте, оставшейся после них.

Кружок мгновенно завоевал успех. Помимо практической пользы для эмиграции, овладение языком избавляло от хандры, поголовно охватившей еврейскую общину. Ничегонеделание сводило с ума отрезанных от жизни людей.

Собрать группу оказалось легко, труднее было найти темы бесед. Такие, чтоб не касались всеобщих горестей. Вскоре Фрида выработала правила, не позволявшие разговору бесконечно съезжать на одни и те же рельсы глубокого уныния.

— Опять та же история! — по нескольку раз за вечер повторяла она. — Опять спорим, кто сильнее и незаслуженнее пострадал.

Почти всякий разговор неизбежно превращался в обмен горестями. Все взахлеб говорили о собственном кошмаре, который, разумеется, превосходил чужие страдания.

Иногда возникали перепалки. Прежде спокойные и выдержанные люди орали друг на друга. Яростно спорили, что обиднее: отказ в магазине, где всю жизнь делал покупки, или плевок молокососа на улице.

— Мою дочь вышвырнули из вокзального туалета!

— У меня отняли зонтик. Просто вырвали из рук.

— Подумаешь, зонтик! У меня забрали велосипед!

— Ха! А у меня — машину!

— Я ветеран войны.

— Я всю жизнь платил налоги.

Под рукой Фрида держала колокольчик, которым подавала знак «Не стенать!».

— Давайте это прекратим! — говорила она. — А если не можем остановиться, хотя бы сохраним культурность. Иначе перегрыземся. Ничего удивительного, нас обложили, но тем более надо уважать друг друга.

Как ни старалась, Фрида не могла увести разговор от бесконечных обид — жизнь быстро ухудшалась.

По правде-то, больше было не о чем говорить.

Апрельская инвентаризация имущества евреев нанесла мощный психологический удар. Жестокость его не давала покоя и Фриде.

— Словно записка под дверью «Мы вас достанем», — говорила она. — Или как бандит, что через дорогу смотрит на тебя, ухмыляется и поигрывает свинчаткой. Просто гениально. Описать имущество и оставить в подвешенном состоянии. Если вдруг запугивание сделают олимпийским видом спорта, в сороковом году в Токио Германия выиграет золото.

— Ja, es ist absolute erschreckend … — убито вздохнул бывший книготорговец Моргенштерн.

— Пожалуйста, на английском, мистер Моргенштерн, — велела Фрида. — У нас кружок английского языка.

— Да, сейчас, — промямлил старик, вспоминая английские слова. — Это просто ужасающий, nicht wahr? В смысле, не так ли?

— Ужасает, — поправила Фрида. — Вас ужасает нечто ужасающее.

В июне группа потеряла ученика: правительство издало указ, согласно которому всякий еврей, ранее совершивший любой проступок (скажем, неправильно перешел улицу), по усмотрению полиции мог быть арестован и отправлен в концлагерь.

Бывший страховщик Шмулевиц тотчас стал жертвой нового указа.

— В двадцать пятом году его наказали за пьяное вождение, — плакала жена Шмулевица, мужественно пытаясь изложить страшную новость по-английски, как того требовали правила кружка. — Здешний полицейский, которого Ганс когда-то отказался страховать, теперь отомстил — отправил его в Равенсбрюк! Из-за стаканчика шнапса, за который уже штрафовали!

Июльская новость ударила по Фриде.

— Сообщаю, что отныне ко мне нельзя обращаться «доктор», по крайней мере, официально, — на превосходном английском сказала она ученикам. — Дипломы врачей-евреев недействительны. Я больше не врач. Нам разрешено работать няньками, но только с пациентами-евреями.

— So haben sie endlich einen Weg gefunden … — начала фрау Лейбовиц.

— Пожалуйста, по-английски, миссис Лейбовиц, — перебила Фрида. — Только по-английски.

— Я говорю, наконец-то они исправят этот их так называемый «еврейский дисбаланс». Они же переживали. Все твердили, что у нас переизбыток врачей, а теперь их нет вообще.

Август ошеломил новым указом, который обязывал всех евреев добавить к своим именам «Израиль» или «Сара» и предписывал проштемпелевать их паспорта большой буквой «Ю».[70]

— Нас метят, — сказал герр Кац. — Каждому ставят тавро, чтоб не скрылся. Зачем? Чего они хотят? Что еще можно с нами сделать?

Фрида чуть усмехнулась. Что еще можно с нами сделать? Все так говорили. Бесконечно повторяли себе и друг другу. Кто бы мог подумать, что в кружке английского языка фраза станет расхожей?

— Ай-ай-ай, мистер Кац, — попеняла Фрида. — Вы же знаете, я запретила использовать это предложение, им все злоупотребляют. Попробуйте сказать иначе.

— Ладно, миссис доктор. — Кац сосредоточенно нахмурился. — Может, так: конец, где он всему наступит?

— Недурно, — похвалила Фрида. — Но правильнее сказать — чем же все это кончится?

Привычно резкая команда разбудила Отто. Голос в рупоре был как собачьий лай, злобный и противный.

— Подъем! Выходи строиться, сачки!

Отто глянул на часы. Без малого полночь.

Ну да, конечно.

Полночь. Любимое время нацистов.

В полночь все выглядит по-особому, исторически значимо. Присяги, клятвы на верность, целование знамени. Жестокие посвящения, изнуряющий тренаж. Зачем все это устраивать днем, когда можно середь ночи? Под всполохи костров и факелов, под барабанную дробь.

Отто вскочил с койки. Ему снилась Дагмар, а эти козлы разбудили!

— Шевелись, задрыги! — не унимался рупор. — Бегом на плац! Форма одежды гражданская!

Сердце екнуло. Похоже, старосты удумали любимое издевательство. Воспитанников выгоняли на плац поочередно во всех формах: летней, зимней, спортивной, парадной, рабочей и так далее. На каждую перемену отпускалось все меньше времени. После судорожных попыток уложиться в немыслимый срок, когда вся одежда вкупе со снаряжением сбрасывалась и надевалась иная, старосты объявляли проверку спальни и всех наказывали за беспорядок.

С гражданской одеждой Отто дела обстояли неважно. Он был безденежным сиротой на государственном обеспечении. Школа снабжала его всем необходимым, выдавала отличную форму, но этим и ограничивалась. Гражданских брюк не имелось, и потому на плац, подернутый ноябрьским ледком, Отто выскочил в шортах, чем вызвал неуемные смешки младшего класса.

Запоминая юнцов, с которыми еще поквитается, он гадал, почему так долго нет команды на переодевание. И тут на плацу появился директор при всех партийных регалиях.

— Юноши! — обратился он к воспитанникам, синхронно принявшим стойку «смирно». Возбужденное лицо его сулило нечто большее, чем обыденные измывательства старост. — Нам выпала честь действовать бок о бок с партийными соратниками из СС!

Строй на плацу взбудоражился. Эсэсовцы — герои. Черные рыцари! Дивизия «Мертвая голова»! Красотища, не чета вермахту. Отто ошпарило страхом. Пусть он приноровился к школе и даже получал удовольствие от безжалостной физической муштры, однако ни на секунду не забывал, кто его истинный враг. Он помнил о родных и любимых. И еще понимал, что рано или поздно его, воспитанника «Напола», принудят выступить против своих.

Он знал, что никогда этого не сделает.

Даже под страхом наказания или смерти.

— Что ж, сегодня и мы слегка позабавимся. — Директор лучился улыбкой. — Ибо настало время, мои отважные юные герои отечества, свести счеты с господами вредителями. Нынче, парни, мы повидаемся с расовым врагом! С германским бедствием! С евреями!

В строю ухмылялись, исподтишка друг друга подталкивали. Отто с трудом сглотнул, пытаясь сосредоточиться. Последние дни в городе было неспокойно. В Париже произошло убийство. Еврей застрелил немецкого дипломата. На улицах только о том и говорили, газеты вопили об отмщении. Неужто «рано или поздно» пришло?

Замерев в строю, Отто напряженно слушал, сквозь серебристый парок дыхания вглядываясь в лицо директора.