Из нелюди в сверхчеловеки

— Штенгель! Шаг вперед!

Дюжина солдат в мышастой форме сидела на лавке. Капрал Штенгель встал и шагнул вперед.

— Родословную! — гавкнул штурмшарфюрер СС.

Пауль, ныне в форме армейского обер-ефрейтора, подал документ. Жизненно важный, подтверждавший арийскую чистоту трех поколений предков.

Фельдфебель изучил бумагу.

— Тебя зовут Отто Штенгель?

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

— Был усыновлен?

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

— Евреями?

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

Ответ четкий и громкий. Никакой слабости. После года в немецкой армии понимаешь, что здесь уважают только силу.

— А что кровная родня?

— Родители умерли. Дед с бабкой от меня отказались. Моей семьей были евреи, господин штурмшарфюрер!

Пауль спиной чувствовал удивленные взгляды прочих соискателей. В Главном управлении безопасности на Принц-Альбрехт-штрассе побывало много выходцев из еврейских семей, но еще никто из них не заявлял о желании вступить в войска СС.

— Эсэсовец, воспитанный евреями. — Фельдфебель подозрительно сощурился. — По-моему, такого еще не случалось.

— Мне было менее часа от роду, господин штурмшарфюрер! — отчеканил Пауль. — Я не виноват. В моих бумагах сказано, что потом я закончил «Напола».

Фельдфебель усмехнулся — забавная ситуация.

— Евреи тебя эксплуатировали? Пахал на них, как Золушка?

— Никак нет. И кровь мою никто не пил. По правде говоря, ко мне хорошо относились.

— Защищаешь? Обеляешь расовых врагов? Тех, кто тебя украл?

— Никак нет.

— А почему, собственно? Они же твоя семья. Сам говоришь — добрые.

— Потому что они — вонючие жиды и кровные враги отечества, господин штурмшарфюрер! Младенцем я этого не знал, но теперь знаю, ибо так говорит наш фюрер.

Эсэсовец вновь глянул бумаги:

— Ты служил в Польше?

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

— Поразвлекся?

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

Видимо, фельдфебеля развлекали зверства. Как и многих однополчан, с которыми прошлым сентябрем Пауль участвовал в Восточной операции. Парни «развлекались».

Внутренним взором Пауль вновь увидел восемь трупов на спешно возведенных виселицах. К ногам привязаны камни. Сине-зеленые лица. Распухшие языки — точно огромные багровые слизни, вылезшие из темных пещерок.

Казненные умирали около часа — чтобы палачи успели натешиться.

Как назывался поселок? Райгрод? Витослав? Бяловице? Продвигались так быстро, что названия не запоминались. Блицкриг, писали газеты. Молниеносная война.

Если не считать часа на умирание.

На пыльном пятачке, служившем поселковой площадью, играл эсэсовский оркестр. Пытки и хладнокровные убийства совершались под музыку. Гремели военные марши. Словно победоносная армия поднимала над деревней свой флаг, а не вздергивала корчившееся гражданское население. Гром музыки и рев грузовика, в котором ехал Пауль, заглушали отчаянные вопли изувеченных селян.

Но он все видел.

Рты женщин и детей распахнуты в беззвучном крике.

Точно немое кино, снятое в аду.

— Нет ничего слаще победы, а? — сказал эсэсовец.

— Так точно, господин штурмшарфюрер!

Да уж. Невообразимая сладость победы, которая страшнее поражения. В точку.

— Разденься, — приказал фельдфебель.

Пауль снял сапоги, ремень с подсумком, китель, брюки, исподнее и голый встал навытяжку. Врач-эсэсовец выискивал подозрительные расовые признаки.

— Значит, евреи тебя не обрезали? — Подхватив ладонью член Пауля, врач его оглядел, точно фермер, оценивающий быка.

— Нет. Они современные люди, вовсе не религиозные.

— Что ж, очень мило с их стороны, — сказал лекарь и, от души рассмеявшись, добавил: — Иначе нелегко бы тебе пришлось в банные дни.

Врач взял кронциркуль. Пауль решил, что предстоит измерение члена, но лекаря интересовала его голова.

— Что ж, отличный череп, — одобрительно кивнул врач. — Тевтонская форма, истинно арийские лобные доли.

— Благодарю, герр доктор!

На стене висел плакат с изображением типично еврейского черепа. Главная особенность — скошенный лоб. Разумеется, обладатель такого черепа выглядел подлым пройдохой.

Пауль вспомнил симпатичного отца. Красавицу мать.

Нет, нацисты и впрямь безумны. Неужто они всерьез верят в эту муру?

Пауль знал, что при поступлении в «Напола» Отто прошел такой же осмотр. Один еврей, другой немец, и никакой разницы. Но якобы самая передовая армия полагала, что линейкой измерит «ценность» крови.

Удовольствовавшись доказательствами расовой чистоты, врач занялся состоянием здоровья Пауля.

— Зубы.

Пауль открыл рот. У него было пять пломб — на одну меньше допустимого максимума. Поначалу Гиммлер поставил условие: в СС отбирать лишь тех, у кого пломб нет вовсе, кто не носит очки и не имеет прочих изъянов. Для многих, в том числе нацистов, было непостижимо, как такая инструкция могла выйти из-под пера сутулого близорукого мозгляка с крысиными зубами и срезанным подбородком.

К огорчению рейхсфюрера, аукнулись лишения последних двадцати лет: почти ни один молодой немец не соответствовал идеалу господствующей расы, а потому требования к кандидатам в сверхчеловеки были снижены. Если руки-ноги на месте и ты не еврей — годен.

Пауль оделся, и собеседование продолжилось.

— Зачем тебе в СС? — спросил штурмшарфюрер.

Ответ был прост.

Потому что влюблен в красавицу-еврейку. Вскоре придется ее прятать. И чем глубже внедришься в банду убийц, тем легче быть вне подозрений.

План созрел в Польше, где Пауль впервые увидел, что уготовано так называемым недочеловекам.

До тех пор он, как всякий относительно цивилизованный немецкий гражданин, еврей и нееврей, надеялся, что рано или поздно наступит предел и лютая ненависть к «расовым врагам» иссякнет. Евреев лишили прав, собственности, достоинства, безопасности. Ладно.

Но убийства? Массовые убийства? Конечно, нет. Невозможно.

Никто на это не способен. Никто.

И уж всех меньше потомки Баха, Бетховена, Гете, Шиллера, Моцарта, Бисмарка, Гутенберга и Лютера.

Уничтожить всех евреев. Всех?

Невозможно.

И тем не менее…

Может быть, это не планировалось. Может быть, нацисты сами не понимали, к чему все идет. Но в Польше Пауль своими глазами увидел, куда дует дьявольский ветер. Он увидел, что делает внезапная абсолютная власть с людьми в черном — да и в мышастом. Сверхчеловеки творили что хотели.

А хотели они, похоже, убивать беззащитных.

Поляков и цыган, немощных и больных. Но прежде всего — евреев.

Казалось, все происходит спонтанно, почти наугад — без всякой системы и особых приказов. Но в этой молниеносной войне повсюду были мертвые евреи.

Или евреи без малейшего шанса выжить.

Их сгоняли в кучу. Перевозили с места на место.

Куда?

Грузовик, в котором с однополчанами ездил Пауль, эсэсовцы трижды забирали для перевозки человеческой массы, оторванной от родных корней.

— Не увозите! — жалобно плакали дети. — Нас убьют.

— Никто вас не убьет, — отвечали солдаты.

На деревенских площадях они видели виселицы, где болтались все мужчины поселка, но все еще не верили.

— Их не убьют. Все это еврейское вранье. Поклеп на Германию. Их просто отселяют, чтобы освободить место для достойных немцев.

Однако напрашивался вопрос.

Куда отселяют-то?

Спецотряды СС вышвыривают всех евреев из их домов, но куда их деть? Их свозят в городские гетто, которые им не разрешено покидать, объясняли знающие люди.

А что потом?

На месте Гитлера Пауль бы их убил. Они паразиты, и оставлять их на голодное прозябание хлопотно и опасно. Источник заразы. Сопротивления. Свидетели.

Неизбежный вывод: германский путь приведет лишь во мрак и кошмар.

А мать и возлюбленная Дагмар заточены в Берлине.

И вот в грузовике, по тряской дороге пылившем к склепу, в который превратится древняя Варшава, родился план.

— Я хочу вступить в СС, чтобы лучше служить моему фюреру, чтобы раз и навсегда смыть свой семейный позор, господин штурмшарфюрер!

— Молодец, парень, — сказал фельдфебель. — Пожалуй, ты нам подходишь.

Новобранец СС обер-ефрейтор Штенгель свернул на Принц-Альбрехт-штрассе и зашагал вдоль Управления государственной безопасности. Стуча коваными сапогами, он шел мимо горемык, ради какой-нибудь печати томившихся в бесконечных очередях. Бесправные просители умоляли о дозволении выжить.

Пауль свернул на Саарландштрассе — кроваво-красную артерию, выводившую на Потсдамерплац. Два луча и островок в центре площади. Всюду стяги. Красно-черные. Красно-черные. Красно-черные. До самого «Хаус Фатерлянда».

Он первый увидел Дагмар.

И выгадал секунду, чтобы упиться ею. Вкусить. Насладиться. Сквозь грохочущий поток машин полюбоваться оазисом покоя и красоты.

Она стояла возле знаменитой Регулировочной башни.

Башня им нравилась. Как всем берлинцам. В 1924 году оба были на ее открытии. Она, маленькая избалованная принцесса, сидела на специальной трибуне, отведенной для городской знати и коммерческих шишек. Он и брат восседали на плечах родителей, стоявших в толпе, что криками приветствовала регулировщика в стеклянной кабинке. На семь метров вознесенный над землей, полицейский управлял светофором, который наконец-то упорядочил хаотическое движение на Потсдамерплац.

Башня стала символом наметившегося экономического возрождения страны. Чудо современной технологии, первое в Европе.

Разумеется, сейчас башню украшали свастики. За семь долгих лет они расползлись по всему городу, который Пауль больше не считал Берлином. Просто нацистский город, столица нацистского края — враждебная чужбина, где сам он был узником.

Пауль вновь взглянул на Дагмар.

Какая элегантная! От модной широкополой шляпы до шнурованных ботинок. Конечно, без чулок, исчезнувших из Берлина, но даже носочки ее выглядят верхом изящества.

На оживленном перекрестке, где туда-сюда шныряли прохожие, Дагмар смотрелась весьма органично. Точно манекенщица, на фоне дорогих магазинов в торговом сердце столицы позирующая для журнала мод. Или персонаж популярных фотоисторий в «Сигнале», — фотоисторий, извещавших фронтовиков, что в Берлине все нормально, столица процветает, а немецкие девушки по-прежнему неотразимы.

Голос за спиной Пауля прервал его грезы.

— Пошли, у меня всего час, — сказала Зильке.

Вечно она спешит.

Однако пришла, как обещала. Никогда не подведет.

Старина Зильке.

Золотистые волосы упрятаны под платок, на лацкане халата следы отрыжки подопечного младенца. Как всегда, одета не по погоде и зябко дрожит. Но улыбается. Лицо, даже к концу зимы сохранившее загар, расплылось в широкой ухмылке.

Зильке взяла Пауля под руку; по автоматическому сигналу Регулировочной башни (уже без дружелюбного полицейского в семи метрах над землей) они пересекли улицу и подошли к Дагмар.

Троица решила отобедать в величественном «Хаус Фатерлянде». Стилизованные под разные страны, залы самого большого в мире знаменитого ресторана «Отчий дом» вмещали восемь тысяч человек. К услугам клиентов — американский бар «Дикий Запад», испанский винный погребок, японская чайная комната. Имелись варианты турецкого, венгерского и венского кафе. Как ни смешно, в заведении никогда не было английского и французского ресторанов, ибо ультрапатриот герр Кемпински, еврей-ресторатор, основавший «Хаус Фатерлянд», так и не простил бывшим противникам Германии Версальский договор.

В былые счастливые времена семейство Штенгель всегда выбирало американский бар. Заказывали стейк, кукурузный хлеб и причудливо цветной коктейль для Фриды. Но сейчас Пауль, истинный немецкий солдат аж с двумя девушками под руку, увлек своих спутниц к баварской пивной «Левенброй».

Там стоял невообразимый шум — динамики извергали марши, соперничавшие с грохотом пивных кружек. Публика буйная, ликующая, малоприятная. И даже опасная. Но все вместе — великолепное прикрытие для тайной встречи расовых врагов и прокоммунистических предателей рейха.

Под рев динамиков, исторгавших неизбежного «Хорста Весселя», сели за столик.

— Не корчи рожи, Дагмар. — Зильке лучезарно улыбалась.

— Не могу. Мерзкая песня. Как им-то не надоест?

— Зато никто не подслушает.

После того как Пауль вернулся из Польши и приступил к своему плану, они впервые собрались втроем.

Дагмар по-прежнему жила у Штенгелей; вместе с ней в квартире теснились еще три обездоленных еврея, в том числе Фридины родители, чье жилье недавно захапала какая-то мелкая партийная сошка.

Зильке все еще отбывала трудовую повинность и обитала у своих работодателей, а Пауль, вернувшись с фронта, проходил подготовку к службе в СС.

Но вот наконец они свиделись.

Заказали сосиски с квашеной капустой, которые в ресторанах еще подавали, Паулю — пиво, девушкам — яблочный сок. Дагмар набросилась на еду. Больше года назад в стране ввели карточки, но евреи получали минимум продуктов и, конечно, не допускались к такой роскоши, как сосиски и фруктовый сок.

— Скажу коротко, поскольку время поджимает, — заговорил Пауль. — Значит, дела стали хуже. Гораздо хуже. Невозможно описать, что я видел на Востоке, и, думаю, то же самое будет здесь. Это лишь вопрос времени.

— Что еще можно с нами сделать? — сердито спросила Дагмар. — И так живем как нищие, униженные и забитые. На папином магазине свастики от…

— Нет папиного магазина, Дагмар, — перебила Зильке. — И папы твоего нет. Все кончено, нельзя жить прошлым.

— Легко тебе…

— Погоди, Дагмар, — вмешался Пауль. — Зильке права. Что было, то было, но это ничто по сравнению с тем, что будет. Он об этом говорит. Без умолку. В рейхстаге, по радио. Нынешняя война закончится уничтожением — либо Германии, либо евреев.

— Да, но…

— Он не шутит, Дагмар. Массовые убийства начались, я это видел. И обратной дороги нет. Через пять-десять лет в Берлине не останется ни одного живого еврея. Бежать нельзя, этот вариант прикрыли. Значит, надо прятаться.

Пауля перебили. К их столику подошли армейский фельдфебель и два капрала.

— Ничего себе! — сказал фельдфебель, здоровенный мордоворот. — Камрад захапал себе всех девок. Нечестно. Две — одному. Мы хотим в долю.

Он грохнул свою кружку на стол и втиснул стул между Зильке и Дагмар.

— Извините, вы нам мешаете, — поспешно сказал Пауль. — Ведь есть же свободные столики.

— Мешаем? Ну да, с двумя бабами хлопотно. А как же армейское братство? Ты из СС, но мы же едины.

Капралы шагнули ближе, обдав девушек пивным перегаром.

— Дамы — мои сестра и кузина, — сказал Пауль. — У нас семейное дело…

— Свезло нам, ребята! — заржал фельдфебель. — Малый не пялит этих телок. Две на троих — недурственный расклад. Девочки, приве-е-ет!

— Отвалите, парни, — сказала Зильке. — У нас разговор.

— Давай поговорим! — Фельдфебель ее облапил.

Пауль растерялся. Всякий скандал грозил разбирательством, а у Дагмар нет документов. И бугай старше чином.

— Эй, вы, фельдфебель! — раздался властный окрик. Дагмар вскочила на ноги, взгляд ее пылал. — Назовите свое имя и номер части! — громко приказала она.

Начальственный тон удивил фельдфебеля.

— Осади назад, милашка, — ответил он. — С какого ляду мне представляться?

— С такого, что вы и ваши приятели оскорбили немецких женщин. Сестру и кузину военнослужащего. Вы об этом очень пожалеете, потому что я не шлюха, к которой можно запросто подвалить. Назовите свое имя, я сообщу его своему жениху.

— Какому еще жениху? — Фельдфебель явно встревожился и убрал руку с плеча Зильке.

— Моему жениху Хайнцу Франку, старшему инспектору гестапо. Ему будет очень интересно узнать, как военнослужащие вермахта ведут себя в увольнении. Вы позорите фюрера.

Солдаты струхнули. В Берлине никто всуе не поминал могущественное гестапо. Имя этой организации произносили шепотом, его не выкрикивали в переполненном ресторане. Фельдфебель вскочил и промямлил извинение за неудачную шутку. Он и капралы невнятно представились, после чего всех троих будто сдуло ветром.

— Ну ты даешь! — выдохнул Пауль. — Рехнуться можно.

— Зато от них избавились.

— Ты привлекла внимание, — проворчала Зильке. — Ведь знаешь — нельзя.

— А что было делать? Сидеть и хныкать, как вы?

— Видали — хныкать!

— Конечно, мы бы строили планы, а солдатня нас лапала. Так, что ли?

— Какие планы? — рявкнула Зильке. — Пока что планы строили только мы. Или у тебя свой план спасения?

— Мне бы не пришлось спасаться, если б такие, как твоя мамаша, не записали меня в нелюди.

Повисло сердитое молчание.

— Ничего не меняется, — усмехнулся Пауль. — С двадцать шестого года так и грызетесь.

Девушки ожгли друг друга взглядами.

— Все, закончили! — сказал Пауль. — Надо научиться ладить, раз уж мы собираемся жить вместе.

— Вместе? — изумилась Дагмар. — То есть втроем?

— Да, в этом мой план.

— Но… я думала, что… буду с тобой… — В огромных карих глазах плескалось недоумение. — Что ты обо мне позаботишься.

— Я и хочу о тебе заботиться. Но в одиночку не сумею. Зильке согласилась участвовать.

— В чем?

— Ты должна исчезнуть, Дагмар. И поскорее. В Берлине тысячи евреев. Уверяю тебя, когда припечет, все кинутся искать укрытие.

— Думаешь? — горько усмехнулась Дагмар. — Скорее уж вскинут лапки кверху и подчинятся приказу. Как паршивые трусы, какими все они оказались. До сих пор все так себя вели. Кроме моего отца.

— И кроме нас, Дагмар. Кроме нас, — мягко сказал Пауль. — Медлить нельзя. Действовать надо сейчас. Исчезнуть. Дагмар Фишер должна умереть. Превратиться в другого человека. Тебе нужна новая личность.

— Как это?

— Личность уважаемого члена семейства Штенгель. Великолепный арийский череп обеспечил меня службой в СС, и теперь я должен обзавестись приличной семьей. Мне нужна супруга…

Впервые за день Дагмар просветлела:

— Супруга! Боже, что за чудной способ сделать предложение!

— Дагмар… — начал Пауль.

— Великолепный план! Жена эсэсовца — куда уж лучше прикрытие. Правда, обстановка совсем не романтичная, мне всегда виделись Париж и Эйфелева башня, но я согласна.

Чем-то явно смущенная, Зильке пальцем рисовала круги на мокрой столешнице.

Пауль взял Дагмар за руку:

— Ты знаешь, я бы все за это отдал. Ты знаешь, что ты для меня.

Зильке отвернулась, разглядывая официанток в баварских костюмах, что сновали с подносами, тяжелыми от пенных глиняных кружек.

— Но ведь ты сказал… — растерялась Дагмар.

— И ты знаешь, что немец не может жениться на еврейке.

— Ты говорил о моей новой личности.

— Я имел в виду личность, которой не нужна тщательная проверка, неизбежная при заключении брака. Тебе хорошо известно, что всякая немка, особенно невеста эсэсовца, обязана представить свою родословную с восемнадцатого века. Все церковные и гражданские метрики проверяют.

— Тогда о чем разговор?

— Женатый военнослужащий имеет право обзавестись домом, а жена его вправе нанять служанку.

— Служанку?

— Да. В Берлине десятки тысяч чешек и полек, угнанных в услужение.

— Я стану… служанкой-полькой? — У Дагмар отвисла челюсть.

— Для всех — да! — Пауль расплылся в улыбке. — Нескромно так говорить, однако план блестящий. Один фальшивый документ, крестьянская стрижка — и готово. Больше ничего — ни метрик, ни родни, ни прошлого. Даже никаких бесед, поскольку ты не говоришь по-немецки. Тебя схватили в родной деревне, в трехстах километрах от границы, и силком привезли в Германию. Все твое имущество — приказ на перевозку. Я видел этих девушек — их жизнь начинается на вокзале. Жизнь Дагмар Фишер закончилась. Как многие евреи, она оставила предсмертную записку и бросилась в Шпрее, тело не нашли. А молодая чешка или полька вполне законно служит у герра и фрау Штенгель.

— И кто же станет фрау Штенгель? — спросила Дагмар.

Тут до нее дошло. Она взглянула на Зильке.

— Кто бы мог подумать? — сказала та. — Я выхожу за Пауля.

— Выходишь за Пауля… — прошептала Дагмар.

— Да, — усмехнулась Зильке. — Жизнь — забавная штука, а? Помню, девчонкой я мечтала, что выйду за Отто Штенгеля, и вот пожалуйста. Правда, он не тот Отто, но ведь поправки неизбежны, да? Ну что, Паули, все сделаем как положено и дадим объявление в газете? Отто Штенгель помолвлен с Зильке, единственной дочерью Эдельтрауд Краузе.

— Вы были правы, — сказал коротышка, похожий на Питера Лорре. — Зильке Штенгель, в девичестве Краузе, служит в министерстве государственной безопасности. Так сказать, в его святая святых на Рушештрассе, округ Берлин-Лихтенберг.

— Штаб-квартира Штази.

— Именно так. Фрау Штенгель поступила на службу вскоре после войны. Говорите, вы были друзьями?

— Да. Хорошими друзьями.

Стоун прикрыл глаза.

И вновь увидел золотистые веснушчатые плечи. По ним скачет солнечный зайчик, пробившийся сквозь оконные шторы поезда, что мчится в Роттердам.

Замелькали воспоминания.

Зильке три-четыре года. Она самозабвенно рушит крепости, из кубиков возведенные близнецами.

Субботний музыкальный урок. Зильке поет и стучит в бубен.

Бегает, прыгает. Пляшет. Дерется.

Помогает тащить к лифту закатанный в ковер труп.

Загорелые ноги крутят педали. Красивые ножки, на удивление красивые.

Вдвоем они лежат под звездами, Зильке рассказывает о «Красной помощи».

Собачится с Дагмар, дочкой миллионера.

— Уже тогда она была коммунисткой, — сказал Стоун. — Видимо, ею и осталась.

— Ну что ж, вот ваш паспорт, все оформлено, все готово. — Богарт чуть улыбнулся. — Езжайте.

На свадьбе не было родителей жениха и невесты.

Отца Зильке никто не видел с тех пор, как в двадцатом году он смылся из меблированных комнат, а с матерью невеста не разговаривала с середины тридцатых годов.

Вольфганг умер, из близких осталась лишь Фрида.

Она вежливо не пришла. Расовый враг на свадьбе эсэсовца выглядел бы странно.

Пауль понимал, что с домашним обустройством надо спешить. Германия победоносно шествовала на восток, но состояние войны с Англией и Францией не оставляло сомнений в том, что вскоре немецкий курс ляжет на запад. Солдата СС отправят на фронт, где он вполне может погибнуть, так что нельзя терять время.

Молодые выбрали обставленную квартиру в районе Моабит, где прошло детство Фриды. Пауля и Зильке там не знали, к тому же далеко от утопавшего в зелени Шарлоттенбурга, где выросла Дагмар.

Не было и речи о том, чтобы холостой солдат в одиночестве наслаждался обществом чужеземной служанки, а посему Дагмар в своем новом облике могла укрыться в новом доме лишь после бракосочетания нареченных. Согласно плану.

Утром в день свадьбы Пауль и Зильке встретились в квартире, которая отныне станет их общим домом.

— Прекрасно выглядишь, Зилк, — сказал Пауль.

Невеста была в бледно-зеленом костюме и кремовой шляпке с пером. Густые светлые волосы уложены в прическу, а губы тронуты помадой (невиданная редкость).

И впрямь, Зильке выглядела прелестно.

— Спасибо, — сказала она. — Я старалась найти сочетание строгого благородства и женственной податливости. Привет фюреру.

— Ты вполне преуспела. Геббельс поместил бы тебя на плакат.

Зильке улыбнулась и оглядела Пауля:

— Не скажу, что ты прекрасно выглядишь. Повязка со свастикой все портит. Но красиво. Очень красиво. Надо отдать должное нацистам, форма у них хороша. В метро кто-то оставил «Сигнал», там фото английских солдат — ну просто водопроводчики в спецовках.

— Что ж, давай осмотрим апартаменты будущей фрау Штенгель. — Пауль взял Зильке за руку и провел по квартире: — Пожалуй, здесь будет твоя спальня. Конечно, если тебе нравится. А мы с Дагмар заняли бы ту комнату. Но решать тебе. В смысле, сама выбирай.

— Да все равно, — беспечно сказала Зильке. — Меня же целыми днями не будет дома.

Они постояли перед комнатой, которую Пауль определил для себя и Дагмар.

— Странно, как все обернулось, да? — сказал он.

— А как ты думаешь… — начала Зильке, но смолкла.

— Что?

— Ничего. Ерунда.

— Я знаю, о чем ты хотела спросить. Стала бы Дагмар моей женой, если б не нацисты? Если б она по-прежнему была принцессой с Курфюрстендамм, а я — сыном трубача.

— И доктора.

— Ладно, с мамой я чуть выше в сословии. Но вопрос об этом, да?

В гостиной Зильке уселась в кресло и пару раз подпрыгнула — мягко ли.

— В общем, да. Мысль приходила.

Пауль сел в кресло напротив Зильке и чуть сморщился, угодив на пружину под обивкой.

— Думаю, вряд ли. Никто не знает, как сложилась бы жизнь, если б Германия осталась нормальной страной, но, скорее всего, Дагмар уехала бы в швейцарский пансион благородных девиц, а потом вышла замуж за мультимиллионера.

— Пожалуй, — согласилась Зильке.

— Но Германия — не нормальная страна. Здесь сумасшедший дом. Гитлер победил, и нате вам. Каждый выкручивается как может. Дагмар тоже. Я ее не виню. Пойдем глянем кухню.

В просторной, выстланной блестящим желтым линолеумом кухне стояла современная газовая плита. Зильке открыла шкафы и пальцем провела по полкам. Год дармового услужения приучил ее следить за пылью.

— Хочется думать, что она вправду меня любит. Бескорыстно и беспричинно, — сказал Пауль. — Она говорит, что любит. В жизни всякое бывает. Пансион не состоялся, а вышло так.

— И ты завладел тем, о чем мечтал с двенадцати лет. Самое смешное, что если б не Гитлер, ничего бы не вышло. Благодаря ему ты получил Дагмар.

— Знаю, — ответил Пауль. — Как говорится, ирония судьбы.

Зильке привалилась к стенному шкафу и скрестила ноги.

— Знаешь, я была влюблена в Отто, — сказала она.

Пауль вывинчивал перегоревшую лампочку.

— Правда? — без выражения спросил он, глянув на Зильке.

— Только не говори, что не догадывался. Отто слепец, но ты-то прозорлив.

Пауль смутился.

— Наверное, что-то замечал. А мама была уверена.

— Но теперь Отто нет. Ты уговорил его махнуться личностями.

— Зилк, я не замышлял украсть Дагмар и лишить тебя Отто, — серьезно ответил Пауль. — Я думал, как спасти ей жизнь.

— Жизнь той, в кого ты к тому же влюблен.

— Ты меня обвиняешь? И злишься? Я думал, ты все понимаешь.

— Я понимаю, Пауль. Наверное, ты не мог поступить иначе… Просто хотела, чтобы ты знал. Надоело страдать молча.

— Ты сказала Отто?

— Вроде как. Обиняком. В поезде. Но без толку. Он любит Дагмар. Как и ты. Так что мне никогда ничего не светило. Ладно, хрен с ним! — Зильке рассмеялась. — Не волнуйся, я сыграю свою роль. Я же коммунистка. Должна помочь соратнику… и соратнице.

Пауль улыбнулся, Зильке его обняла.

— Славная квартира, правда? — сказала она. — Нам повезло.

— Пожалуй.

— Как думаешь, ее отобрали у евреев? Как жилье твоих деда с бабушкой?

— Не знаю. Я спрашивал в агентстве, но такую информацию они не дают.

Оба помолчали. Может, совсем недавно отсюда прикладами и дубинками выгоняли детей?

— В Польше я такого насмотрелся, — сказал Пауль. — Принудительное выселение. Жуть. Тысячи поляков, не только евреев, в секунду вышвыривали из домов. Говорит радио, еще скворчит готовка на плите, а хозяев уже нет.

— Ладно, пошли. Мы же не хотим опоздать на собственную свадьбу?

Пауль отнес чемоданы Зильке в ее комнату и со столика в прихожей взял новенькую эсэсовскую пилотку.

— Зилк, ты невероятный человек, — запинаясь, сказал он. — Ей-богу. Такой благородный поступок ради Дагмар…

— Я это делаю не ради нее, дурень! — засмеялась Зильке. — А ради тебя. И Отто. Ради близнецов Штенгелей! Ради вас обоих. Потому что вы этого хотите для нее. Потому что втрескались в невиданно красивую еврейку, и теперь всю войну нам всем придется ее оберегать.

— А как же ты? — спросил Пауль. — Выходит, ты осталась ни с чем. Замужем, но без мужа. Значит, не устроишь свою жизнь.

— Поздновато меня отговаривать.

— Да нет, я просто…

— Слушать меня, эсэсовец Штенгель! — Зильке отложила букетик примулы и взяла Пауля за руки. — Я хочу это сделать. По разным причинам. И дело не только в Субботнем клубе и в том, что вы с Отто для меня — все. Меня ждет хорошая жизнь. Во-первых, я смогу бросить трудовую повинность, что уже немало. Брак с военным, тем более эсэсовцем, дает кучу плюсов. Хорошая еда, мягкая постель. Но самое главное — все это прекрасная ширма не только для Дагмар. Для меня тоже.

Пауль понял, о чем речь, и вовсе не обрадовался.

— В смысле, что ты коммунистка?

— Именно.

— А я думал, ваша братия в дружбе с Гитлером.

Зильке болезненно сморщилась.

Советско-германский пакт 1939 года разметал остатки немецкого коммунистического подполья.

— Сталин сделал тактический ход, — набычилась Зильке. — Я уверена, он хочет выиграть время. В один прекрасный день Сопротивление воспрянет, и я буду в его рядах.

Пауль не ответил. Сказать тут нечего. Он использовал Зильке и не мог жаловаться, что она использует его. Все они друг с другом повязаны.

На такси пара отправилась в районную ратушу.

— Нельзя заставлять герра Рихтера ждать.

— Заарканил гестаповца! — Зильке даже присвистнула. — Ну ты нахал!

— В известной мере, — согласился Пауль.

Неделю назад в эсэсовской форме он пришел в местный отдел гестапо и спросил начальника.

А затем, набравшись наглости, пригласил на свадьбу шефа гестапо, которого в жизни не видел.

— Я чистокровный ариец, был усыновлен евреями, — поведал Пауль. — Из родных никого, я совсем один. Жизнь моя и супружество принадлежат фюреру. Я бы хотел, чтобы бракосочетание состоялось в присутствии влиятельного лица. Покорнейше прошу вас быть моим свидетелем.

Смелый, блестящий ход — привлечь гестапо. Установить личные отношения с начальником.

Как всегда, Пауль проявил себя незаурядным тактиком.

Под портретом фюрера Рихтер выпевал торжественные обеты отечеству и вождю, как того требовал нацистский свадебный обряд. Даже в самом страшном сне гестаповцу не привиделось бы, что через пару часов красавец-солдат, повторявший клятвы, на счастье разобьет бокал и снова женится, свидетелями чего станут его мать, дед и бабушка. На сей раз он женится на той, кого любил, в чьих жилах, как и в его, текла еврейская кровь.

Отто смотрел в иллюминатор самолета «Люфтганзы». Поразительно — с воздуха планировка Хитроу выглядела идеальной звездой Давида.

Ирония? Британцы славились своей иронией, однако никто из знакомых англичан не мог внятно объяснить, что значит это слово. Многие полагали его синонимом «неудачи».

Пусть будет ирония, решил Отто. Знак, о котором до тринадцати лет он не думал вообще и который позже стал символом насилия, жестокости и смерти, был последним английским приветом, перед тем как самолет ушел в облака.

Отто летел в Берлин. Туда, где некогда этот знак был нашит на одежду его матери и стареньких деда с бабкой, помеченных для убийства.

Задумчивость его нарушил суровый стюард, который вручил ему формуляр прибытия в Германскую Демократическую Республику, состоявший из множества замысловатых пунктов.

Восточная Германия.

Отто откинул столик на спинке следующего кресла и достал паспорт. Помедлил, разглядывая. Он всегда чуть медлил, держа в руках свой паспорт.

Бесценный документ. Такой внушительный в своей твердой царственно-синей обложке. Текст, оттиснутый на внутренней стороне, архаически строг. «Ее величество Королева Британии настоятельно требует…» Даже вопреки недавнему фиаско в Суэцком конфликте. И вопреки газетным передовицам, вопившим, что ее величество королева Британии вправе что-либо настоятельно требовать только с одобрения американцев.

Британия накрылась, говорили многие.

Отто считал их идиотами. Британское подданство — по-прежнему неизмеримое богатство. Чтобы его оценить, надо родиться в другой стране.

Отто заполнил формуляр. За семнадцать лет первый немецкий документ вообще и первый на его памяти немецкий опросник, в котором не было пункта о еврействе. Отто убрал паспорт и хлебнул скотча из фляжки. Он не рассчитывал, что социалистическая авиакомпания[74] расщедрится на спиртное, и потому запасся своим.

Потом закурил «Лаки Страйк», прихлебнул еще и постарался расслабиться.

По трансляции командир объявил, что самолет пересек Ла-Манш и летит над Голландией.

Отто невольно улыбнулся.

Голландия. Он был там лишь раз проездом. Но именно там, на скорости сто километров в час, расстался с невинностью и потому навеки проникся к этой стране.

Он был с девушкой, которую вскоре увидит.

Интересно, какой она стала?

Зильке Краузе.

Волосы и кожа по-прежнему золотистые? Или за десять лет службы кремлевским кукловодам она увяла и поседела? Ей всего тридцать пять, на год моложе Отто. В Англии он видел сотрудников Штази, изображавших гидов восточногерманских делегаций. Неужто и Зильке стала такой же — хмурой неулыбчивой теткой, чьи волосы собраны в строгий пучок?

Скоро узнаем.

В берлинском аэропорту Шенефельд пассажиры гурьбой двинулись к таможенному и паспортному контролю. Билли одобрила бы здание аэровокзала, подумал Отто. Сплошь бетон. Надо же, в Англии семнадцать лет жил мыслями о Дагмар, а теперь в Германии думает о Билли.

Надо же, он в Германии.

Все точно во сне. Вокруг снова немецкая речь. Он вернулся. В Берлин. Но как будто оказался еще дальше от дома.

Процедура контроля не затянулась. Быстрота всех формальностей лишь укрепила подозрение, что мистер Стоун весьма интересен министерству безопасности. Видимо, его ждали, ибо без задержки пропускали от барьера к барьеру. В то время как прочие пассажиры томились в очереди на дотошный допрос, у каждой стойки Отто получал приветственный кивок пограничника и штемпель в паспорт.

Но даже если нечто добавило газу хорошо смазанной государственной машине, ничто не могло ускорить неповоротливый бюрократический механизм аэропорта. В рекордно короткий срок пограничные шестерни выплюнули Отто в зал выдачи багажа, однако там он маялся, пока не подтянулись почти все пассажиры его рейса.

Наконец багаж прибыл — не транспортером, как в западных аэропортах, а в битком набитой клетке, которую приволок тягач. Пассажирам предлагалось самим отыскать свои вещи в груде чужих.

В конце концов Отто углядел свой потрепанный чемодан (его отшвырнул какой-то взмокший путешественник) и зашагал в зал прилета. Семнадцать лет назад с этим же чемоданчиком он покинул Германию. Вещь была в приличном состоянии, поскольку с тех пор Отто не путешествовал, а в армии пользовался ранцем.

В купе спального вагона чемодан стоял под полкой, на которой ему отдалась Зильке. Интересно, она узнает чемодан?

Отто заторопился — вдруг захотелось поскорее разделаться с минутой встречи. Хмель от виски почти выветрился, но, пожалуй, добавлять сейчас не стоит.

В блокноте под кожаной обложкой он посмотрел адрес из письма, беспрепятственно миновал последнюю линию таможенников и взглядом поискал указатель к стоянке такси.

Наверное, поэтому он ее и не заметил.

Смотрел вверх. На указатели.

И не ожидал, что она его встретит.

— Оттси.

Он услышал голос, который произнес два знакомых слога.

Замер и огляделся.

Ошеломленный. Смятенный. Взглядом шарил по унылой, дурно одетой серой толпе. Дешевые поношенные костюмы. Землистые лица. Пара отважных улыбок. Пара усталых.

— Я здесь, Оттси. Вот она я.

Голос. Тот самый голос. Перепрыгнувший через семнадцать долгих лет.

Он обернулся и увидел ее.

Но не узнал.