Последний сбор Субботнего клуба

Члены Субботнего клуба встретились под часами на вокзале Лертер.

Вернее, под огромными малиновыми полотнищами, украшавшими часы.

Пещерное нутро вокзала пестрело гирляндами со свастиками. Страна готовилась отметить пятидесятилетие Гитлера, и вокзальное начальство расстаралось — стяги висели где только можно.

— Куда ни плюнь, попадешь в знамя, — буркнул Отто.

— Знамена и парады, парады и знамена! — Дагмар даже не приглушила голос. — Как им самим-то не надоест?

— Дагмарище! — досадливо прошипела Зильке. — Сколько можно? Брюзжи потише!

— Никто ж не слышит.

— Они все слышат.

— Девочки, не ссорьтесь, — вмешался Пауль. — Мы последний раз вместе. Отт, иди за билетами. Я займу столик в кафе. До поезда еще целый час, успеем выпить кофе. Пойдем, Дагмар.

Он повел Дагмар в вокзальный ресторан, Отто и Зильке встали в очередь к одной из бесчисленных касс.

Когда они подошли к окошку, кассирша отдала им нацистский салют. Зрелище было забавное. Тесная кабинка не позволяла вытянуть руку, и тетка лишь вскинула кисть перед грудью. Вот так же салютовал сам Гитлер, на парадах минуя лес рук, — вяло вскидывал ладонь к плечу. Обремененный абсолютной властью и судьбоносными заботами, в ответ на рьяное идолопоклонство он снисходил лишь до небрежной пародии на приветствие.

Отто тоже отсалютовал. Иначе нельзя.

Так называемый германский салют был не обязателен, но фанатичная кассирша приветствовала им каждого клиента. Не ответить было чрезвычайно опасно. Случалось, за подобное оскорбление людей зверски избивали. Отто сам такое видел на автобусных остановках.

Его салют вышел не менее комичным. Вокруг толкался народ, Отто стоял близко к окошку и потому согнутую в локте руку вскинул наискосок, опасаясь сбить чью-нибудь шляпу в соседней очереди.

— Хайль Гитлер, — сказал он. — Пожалуйста, два билета до Роттердама.

Полная дурь. Всего-навсего покупаешь железнодорожный билет, но при этом поминаешь главу государства и отдаешь бойскаутский салют. Наверное, даже тираны Древнего Рима, объевшиеся властью, в столь житейских ситуациях обходились без верноподданнических чувств.

— Паспорта и туристические визы, — потребовала кассирша.

Отто просунул документы в щель.

— Первый класс, — громко сказал. — Спальный вагон.

На подобной расточительности настоял Пауль. Дорога дальняя, не дай бог что-нибудь ляпнешь. Именно поэтому Зильке одернула Дагмар — никогда не знаешь, где подслушивает гестапо или кто-то из миллионов его добровольных осведомителей. Были случаи, когда дети доносили на собственных родителей, разговаривавших во сне.

Кассирша подозрительно оглядела Отто и Зильке. Ему всего девятнадцать, ей восемнадцать. По документам у них разные фамилии.

— Все в порядке, — из-за плеча Отто сказала Зильке. — В поездке хотим заготовить подарочек Генриху, которым он пополнит «Источник жизни».[71] Пожелайте нам удачи.

Кассирша хмуро выдала билеты, и Отто с Зильке отошли от окошка, стараясь не рассмеяться.

Маленькая шалость в тяжелом, ужасно безрадостном дне.

— «Источник жизни»! — фыркнул Отто. — Сама ж говорила, что нельзя привлекать внимание.

— Я изображаю добропорядочную нацистку.

Они прошли в ресторан, где Дагмар и Пауль уже заказали кофе с бутербродами.

— Ну вот. — Отто положил билеты на стол. — Как говорит мама, все ждут Моисея, и сейчас он принял обличье билета до Роттердама.

— Первый класс, а, Зильке? — сказала Дагмар. — Везет же некоторым.

— Мы же сами так решили, — напомнил Пауль. — И это разумно. Вовсе ни к чему, чтобы на обратном пути у Зильке нашли мои документы. Все гестапо набрано из заносчивой деревенщины. Они обшарят девицу, которая едет третьим классом, но расшаркаются перед пассажиркой из первого. Кроме того, это мамин подарок, так что можем себе позволить.

— Здорово, что ваша матушка сообразила переписать деньги и имущество на Отто, — сказала Дагмар. — Каждой еврейской семье следовало взять в приемыши арийца, чтоб уберег их собственность. Жаль, мои родители не смекнули кого-нибудь усыновить. Глядишь, я бы и сейчас была миллионершей.

— Никто не должен быть миллионером, — ответила Зильке. — Когда-нибудь их не будет вообще.

— Интересно, что бы ты запела, если б миллионером был твой отец, — парировала Дагмар.

— Как приятно, девочки, что вы по-прежнему добрые подруги, — сказал Отто.

Всем было неуютно — наступало время прощаться.

— Ну что, последний сбор Субботнего клуба? — помолчав, сказала Дагмар.

— Надеюсь, нет, — возразил Пауль. — Просто пауза на какое-то время.

— Лучше себе не врать, — сказала Дагмар. — Будет война. Думаете, мы все уцелеем?

Никто ей не ответил.

— Мать не проводит сына в скитания? — наконец спросила Зильке.

— Мы решили, не стоит, — ответил Пауль.

— В данном случае чем меньше евреев, тем лучше, — добавил Отто.

— Ну хоть на пару дней я вырвалась из рабства, — с деланной веселостью сказала Зильке.

Уже несколько месяцев она отбывала «год домашней службы», обязательный для всех незамужних молодых женщин, и открыто ненавидела свою неволю.

— Как тебе удалось получить два выходных? — спросил Отто. — У вас же там как на плантации.

— Именно. Но когда ты бесплатная служанка в чужом доме, кое-что слышишь. И кое-что видишь. И фрау Нойбауэр не хочет, чтобы я просветила герра Нойбауэра.

— Ай да Зильке! — сказала Дагмар. — Всегда своего добьется.

— Неправда, — отрубила Зильке. — Не всегда. А вот ты добьешься.

Опять повисло молчание, все жевали бутерброды.

— Ну, за Субботний клуб! — Отто поднял чашку с кофе. — Вечная верность клубу и друг другу.

Все подняли чашки и повторили детскую клятву из тех счастливых беззаботных дней, когда вместе слонялись по улицам Фридрихсхайна, замышляя очередное озорство.

— Кроме Дагмар, — хихикнула Зильке.

— Не считая Зильке, — усмехнулась Дагмар.

Обе показали скрещенные пальцы и рассмеялись.

— Шутка! — сказала Зильке. — За тебя!

— За тебя! — ответила Дагмар.

Девушки вновь подняли чашки, показав растопыренные пальцы.

Громкоговоритель объявил платформу, к которой подали голландский поезд.

Зильке допила кофе. До отправления еще полчаса, но уже не было сил сидеть и друг на друга пялиться.

— Пошли, мистер Штенгель, — сказала Зильке. — Отчаливаем.

— Привет Англии, — сказала Дагмар.

Все встали.

Отто обнял брата.

— Когда-нибудь свидимся, старик. — Он выдавил улыбку.

— Да, — кивнул Пауль. — Когда-нибудь.

Отто повернулся к Дагмар.

— До свиданья, — сказал он.

Зильке деликатно отошла к выходу на перрон. Пауль шагнул к газетной витрине.

Дали проститься.

Дагмар крепко обняла Отто.

— До свиданья, милый Оттси, — сказала она. Он чувствовал ее аромат. Прядь ее волос щекотала лицо. — И спасибо тебе, от всего сердца спасибо.

— Не могу сказать «мне это в радость», — попытался отшутиться Отто. Потом прошептал: — Я тебя люблю, Дагмар. Я знаю, что больше не имею права это говорить, ты любишь Пауля, но все равно я люблю тебя. И всегда буду любить. Я рад, что теперь Пауль станет твоим защитником, он гораздо умнее меня. Но если я тебе понадоблюсь, я приду. Ты ведь это знаешь, правда? Потому что я люблю тебя. И всегда буду любить.

Дагмар мягко отстранилась.

— Я знаю, Оттси, — улыбнулась она. — Только ты сам не смей об этом забывать!

Отто взял чемодан и поспешил к выходу.

— Вы еще увидитесь, — сказала Зильке, когда он с ней поравнялся.

— Может быть.

Они прошли через турникет и зашагали по платформе, выглядывая свой вагон. Зильке взяла Отто за руку.

Удивленный Отто хотел высвободиться, но Зильке крепко стиснула его пальцы. Они уже давно не ходили за ручку — разве что в детстве, да еще в «Напола», когда Зильке числилась его подружкой.

— Ты не против? — спросила она. — Мы же друзья. И так спокойнее.

— Не против, — искренне ответил Отто.

И впрямь спокойнее. Старина Зильке.

Они шли вдоль шумно пыхтевшего состава.

— Спасибо, что едешь со мной, Зилк. Ты для нас столько сделала.

— Брось. Мы же одна банда. — Зильке чуть пожала его руку.

Пауль и Дагмар тоже держались за руки, через зал ожидания шагая к платформе городской электрички. Оба знали: не хочешь неприятностей — держись уверенно. Иначе остановят, обыщут, унизят, а то еще выкинут из вагона, отнимут бумажник и часы. Нельзя выказывать страх, нацисты его чуют, как собаки.

Надо идти в их манере.

Вальяжно. Вразвалку. Нагло.

— Как говорит Геббельс, если уж врать, то по-крупному. — Пауль выпятил грудь, лицо его застыло в надменной ухмылке. — Внаглую. Если ты еврей, веди себя как немец. Не волнуйся, Даг. Когда Зильке вернется из Голландии, я стану немцем и ты будешь в безопасности.

— Не понимаю, отчего ты еще им не стал. У тебя же была выездная виза. Раз теперь ты — Отто, а Отто — ты, почему он не поехал по твоей визе?

— Нужно действовать наверняка, — сказал Пауль. — Плевать они хотели на еврейскую выездную визу. Надвигается война, и на границе многих евреев заворачивают. Иногда просто по злобе, но еще и потому, что сильно испортились отношения с Англией. Арийцу Отто неприятности не грозят, а завтра Зильке привезет его паспорт.

Дагмар взяла его под руку.

— Ты такой умный! Все до мелочи спланировал. Я бесспорно сделала правильный выбор.

Состав медленно перебирался на запасные пути — пограничный контроль. Лязг и толчки разбудили Отто.

А ведь думал, что не уснет. Он долго лежал без сна, глядя на секундную стрелку часов, временами появлявшуюся в желтоватых всполохах станционных огней.

И вот снова явь.

Зильке уже встала и умывалась над маленькой раковиной.

Купе — просто загляденье. Воплощенная греза. Уютно, удобно. Все продумано. Пластмассовые стаканы в гнездах туалетной полочки прихвачены ремешками, светильники и зеркала утоплены в стенки; пепельница, подстаканники, возле каждой полки складной столик, аккуратная ниша для обуви. Сплошь медь, дерево и кожа. Славно проснуться в этакой красоте.

Конечно, если она не уносит прочь от всего, что ты знал и любил.

Зильке согнулась над раковиной. Она в юбке, но без блузки. Крепкие, загорелые и слегка веснушчатые плечи перечеркнуты белыми бретельками лифчика. Светлые волосы рассыпались по спине.

Как странно. Невероятно.

Он и Зильке…

— Не переживай и проклинать меня не надо, — намыливая лицо, сказала Зильке. Спокойно. Буднично. Даже весело. Однако в каждом слове натянутой струной звенела память о том, что произошло.

«Как она узнала, что я не сплю? — подумал Отто. — Ведь стоит ко мне спиной, а я не шелохнулся». Но он и раньше подмечал: каким-то образом женщины узнают о том, что им вовсе не предназначалось знать.

Зильке ополоснула лицо и потянулась за накрахмаленным полотенцем, перекинутым через блестящее медное кольцо.

— Было и было. — Зильке насухо вытерлась и раскрыла несессер. — Говорила же, с коньяком перебор.

Она так и стояла спиной к Отто, лежавшему на верхней полке. Ее светлые кудри всего в полуметре от его лица. Сквозь зазор в оконных шторах на плечи ее падал яркий золотистый луч.

Зильке достала тюбик зубной пасты и выдавила полоску на щетку.

— Сколько же мы вчера выпили? — весело спросила она.

Отто и сам не помнил. Раза четыре-пять заказывали «Хеннесси», да еще за ужином приговорили бутылку вина. Из вагона-ресторана ушли последними.

— Изрядно, — ответил он. — Кстати, с добрым утром.

А как еще приветствовать давнюю подругу, с которой ночью вдруг взял и переспал?

— Не переживай, это ровным счетом ничего не значит, — с полным ртом пены поспешно сказала Зильке и развернулась к Отто. В такт движениям ее руки в чашках лифчика подрагивали груди. Из-под мышки выглядывал пучок рыжеватых волос.

Зильке вновь отвернулась, сплюнула пасту и прополоскала рот.

— Меня ты не любишь, я знаю. Ты любишь Дагмар. — Утренний туалет помогал ей скрыть смущение. — Как же мне не знать. Бог свидетель, столько раз ты об этом говорил, а вчера за ужином просто все уши прожужжал, что, по правде, было слегка утомительно. И маленько невежливо. Да, она тебе не досталась. Ничего не попишешь. Не получилось, но все равно ты ее любишь. Не переживай. В прошлой ночи виноват коньяк.

Зильке нагнулась над раковиной. Сквозь золотистую кожу проступили ребра и позвонки. Очень стройная девушка.

— Это было в утешение. Только и всего, правда? — Зильке надела блузку.

— Да, — тихо ответил Отто. — В утешение. Однако приятное.

— Верно! Очень приятное! — излишне громко откликнулась Зильке и, залившись румянцем, добавила: — Забавно, что это первый раз. В смысле, для нас обоих.

— Ага. Невероятно. Сохранили себя для одноклубника.

— Честно говоря, я думала, что вы с Дагмар как кролики…

— Нет.

— Разумная девушка. Приберегла про запас. — Зильке смутилась и поспешно добавила: — Ужас, что я говорю. Извини, я не хотела. Сама не знаю, зачем ляпнула.

В конце состава захлопали двери.

— Raus! Raus! Ausweis! [72]

Как и предсказывал Пауль, гестапо не церемонилось с пассажирами третьего класса, проверяя их право пересечь границу и покинуть славный Фатерлянд.

— Ты бы оделся. — Зильке заправила блузку в юбку. — Сейчас и к нам нагрянут.

Под одеялом Отто натянул брюки.

— Момент истины, да? Но риска никакого. Просто в последний раз побуду собой.

— С ними всегда есть риск.

За окном слышались жалобные крики, отрывистые команды.

Гестапо уводило тех, у кого в документах не хватало какой-нибудь бумажки или просто не понравилось лицо.

— Отпустите нас! — кричала пожилая женщина. — Мы вам не нужны! Вы нас ненавидите! Господи, почему не выпустить?

В тот день, как, впрочем, и во все последние годы, на границе то и дело разыгрывались мучительные сцены. Кое-кто из старых пограничников грустил по былым счастливым временам: всей работы — пожелать счастливого пути отпускникам. Благословен был мир, где путешествующие пересекали границы играючи.

Постучали в дверь. Вернее, грохнули, будто собирались выбить филенки.

— Неужели обязательно всякий чих превращать в остервенелый штурм? — прошептала Зильке, махнув щеткой по волосам. — Наверное, в гестапо даже чаю толком не выпьют. Непременно битая посуда и расплесканное молоко. А если б затеяли ставить балет, танцевали бы в сапогах.

— Я же три года провел в «Напола»! — засмеялся Отто. — Там и срешь-то по стойке «смирно».

— По-моему, это физически невозможно.

— Для немецкого солдата нет невозможного!

Вновь забарабанили в дверь.

— Einen moment, bitte![73] — откликнулась Зильке.

Она влезла в туфли и открыла дверь купе. В коридоре стояли трое. Гестаповец в штатском и два солдата в стальных касках. Всего-то проверка документов — но в касках! Даже после трех лет жизни в особой школе и шести под нацистами Отто не привык к их физиологической потребности милитаризировать абсолютно все.

— Документы, — потребовал гестаповец. Разумеется, он был в обычном гангстерском наряде: черное кожаное пальто, хомбург. Еще под мышку «томпсон» в скрипичном футляре — и прямо американское кино.

Зильке подала паспорт и визу; Отто сел на полке и полез в карман пиджака, висевшего в ногах.

— Цель поездки? — отрывисто спросил гестаповец, листая документы, что в кожаных перчатках было совсем не просто.

— Короткий голландский отпуск, прежде чем мой Отто уйдет в армию, — ответила Зильке. — Через пару дней вернемся.

— На чужбине нам дольше не выдержать, — добавил Отто. — Да еще боимся пропустить очередной парад.

Гестаповцу явно не понравилась его реплика, как и то, что столь юная парочка путешествует первым классом. Однако документы были в порядке, и, бросив их на полку, он отбыл с миром. Конечно, с тем миром, какой возможен для гестаповца и двух солдат, что топают по коридору и ломятся в купе.

— Ну, кажется, все. Получилось. Ты выехал.

— Да, — ответил Отто. — Выехал.

Они глянули в окно: по платформе под конвоем провели тех, кого сняли с поезда.

Потом вместе навели порядок в купе. Верхнюю полку подняли, нижнюю сложили, превратив ее в диван. Смущенно вздрагивали, задевая друг друга рукой или бедром.

— Чего уж теперь-то стесняться… — пробурчал Отто.

— Мы были пьяные, а сейчас трезвые, — поспешно сказала Зильке. — И было темно. Большая разница.

— Вообще-то здесь убрался бы проводник, пока мы объедаемся завтраком.

— Нет, лучше я сама. — Зильке покраснела и, скомкав простыню, убрала ее с глаз долой.

Потом сели на диван и Отто вручил Зильке свои документы, проверенные гестаповцем.

— Значит, это отвезешь обратно.

— Да, и отдам Паулю. — Зильке спрятала документы в сумочку. — У него есть человек, который переклеит фотографию.

Из чемодана Отто достал другие документы.

— Так, паспорт Пауля уже с моей фотографией. Братец лихо все спроворил, а?.. Пауль Израиль Штенгель. Сволочи. Пырнут ножом, да еще провернут!

Поезд тронулся. За окном проплыли фигуры несостоявшихся эмигрантов. Никто уже не кричал. Окаменевшие лица. Полные муки взгляды провожали последнюю надежду на свободу.

Отто глянул на свой новый паспорт с крупным штемпелем «Ю» — приговором для тех, кто остался на платформе.

— Ладно, идем завтракать, — сказал он. — Раз уплачено, надо съесть.

Они вышли в коридор, которым недавно качко возвращались из вагона-ресторана.

— Наверное, первый и последний раз в жизни я еду первым классом, — сказала Зильке.

Отто промолчал. Оплаченная уединенность обернулась черт-те чем.

Отчего кажется, что он предал Дагмар?

Что за дурь! Ведь она сама его отвергла, и, скорее всего, они больше не увидятся. Он не собирался до конца жизни оставаться монахом. Так какая разница, с кем он переспал?

Пусть даже с Зильке. Что очень неожиданно. Ведь она друг. Старый верный друг.

Однако на душе скверно. Даже погано. Словно изгадил нечто прекрасное и благородное.

Потому что любит он Дагмар. Она его первая и единственная любовь. Об этом он сказал ей на вокзале.

Но вечером улегся в койку с другой. Что же это, если не предательство?

У двери вагона-ресторана Зильке остановилась и взглянула на Отто.

— Не мучайся, — сказала она.

Отто оторопел. Читает мысли, что ли?

Опять эти бабские штучки — все-то женщины знают.

— Ничего я не мучаюсь… — начал он.

— Мучаешься, и не спорь, — перебила Зильке. — Переживаешь из-за того, что было ночью. Не надо. Пожалуйста, ради меня. Иначе мне будет ужасно паршиво. Я сама этого хотела… Понимаешь… Дагмар сказала, что я всегда своего добьюсь, а я вовсе не добиваюсь… Но этой ночью хоть на миг добилась. — Она обняла Отто. — Может быть, мы больше не увидимся, мир вот-вот полетит к чертям и…

— Не надо, Зилк. — Отто мягко высвободился.

— Знаю, знаю — ты любишь Дагмар, — поспешно сказала Зильке. — Как не знать. Но ведь ночью это был не ты, понимаешь? Вот в чем вся штука. Не ты.

— А кто? — удивился Отто.

— Кто, кто — этот новый парень. — Зильке широко улыбнулась, но в глазах ее стояли слезы. — Мистер Штенгель, кто еще? Новенький, очень красивый, свежеиспеченный англичанин. Это был он.

— Верно, — тихо сказал Отто. — Это был просто мистер Штенгель.

— Значит, все хорошо. Зачем из-за него переживать?

Секунду они смотрели друг на друга. В голубых глазах Зильке плескалось желание.

— Пошли, — сказал Отто. — Нас ждут яйца и свежие рогалики.

Зильке его удержала.

— Мы с мистером Штенгелем могли бы пропустить завтрак и вернуться в купе, — настойчивой скороговоркой сказала она. — Не с тобой, а со свежеиспеченным англичанином, который был прошлой ночью…

Отто колебался. Вспомнились золотистые веснушчатые плечи и светлые кудри, перечеркнутые солнечным лучом. Груди, подрагивающие в такт движению руки с зубной щеткой. Рыжеватые волосы под мышкой.

И прошлая ночь. Нежданная вспышка хмельной страсти.

Зильке чертовски мила.

Но он любит Дагмар и обещал, что будет любить всегда. Герр или мистер, англичанин или немец, Пауль или Отто — под любым именем, вчера, сегодня или когда угодно он сдержит обещание.

— В Роттердаме мы расстались. Зильке поездом вернулась в Берлин, а я на пароме отправился в Англию. Больше мы не виделись. — Стоун разглядывал темные воды Темзы в лунном свете. — Ни с ней, ни с остальными. Континент скрылся за горизонтом, а вместе с ним и вся моя жизнь.

Билли прихлебнула чай. Четвертая кружка за ночь. Они сидели и разговаривали. Появилась утренняя смена таксистов. По реке поползли баржи, ежедневно куда-то увозившие тонны лондонского мусора. Край неба налился бледно-серым светом.

— По визе Пауля я приехал в Англию и под его именем занял место в университете, которое ему выхлопотала мама. На гуманитарном факультете.

— И как там тебе?

— Не особо.

— Потому чтё не шибкий умник?

— Мучился месяца три. Я старался, правда. Ни черта не вышло. Благотворители ждали умного Пауля. Мальчика, из которого выйдет толк, который чем-нибудь отплатит за свое везенье. Подсобит в устройстве нового мира и все такое. А получили меня. Я считал себя виноватым.

Билли обхватила его за талию.

— Так вёт почему у тебя юридические учебники собирают пиль. Ты питаешься стать твоим брятом. До сих пор питаешься.

Стоун не ответил. Лишь теснее прижался к ней. Погрузился в эту душевность. Товарищество.

— Как же теперь тебя називать? — спросила Билли. — Ты Поль? Или Отто?

С минуту, а то и больше Стоун молчал.

— Наверное, я бы хотел зваться Отто, — наконец выговорил он.

— Ну вёт! — Билли чмокнула его в щеку. — Неужель так слёжно?

— Вообще-то сложно.

— Тогда скажи, Отто… — начала Билли.

Стоун вздрогнул.

— Извини, — сказал он. — Впервые за семнадцать лет.

— Скажи, Отто, почему ты виноватый? — Билли положила голову ему на плечо. — Все придумаль Пауль.

— Да, конечно. Но все равно казалось, что я недостоин этой жизни. Судьба уготовила мне погибнуть солдатом, но Паули ее обхитрил. Обманул ее и умер сам. Мама, папа, Пауль. Все умерли. Лучшие Штенгели. И только приемыш выжил.

— Дюмаешь, они би с тобой согласились?

— Нет. Конечно, нет.

— Тогда уважяй их память, — сказала Билли. — Знаешь, что еще я дюмаю?

— Что?

— Неплёхо бы найти сортир.

Под руку они пошли к мосту, где был общественный туалет.

— Как рёмантично, да? — засмеялась Билли. — Чаем обпилясь.

Всерьез занимался рассвет, темное небо стремительно светлело. Однако спать не хотелось.

— Бессонный ночь мне нипочем, — сказала Билли. — В колледж я лючшая, даже когда сплю, и все это зняют.

— Ни капли не сомневаюсь, — ответил Стоун.

— Тогда давай слегка позавтрак.

Найти кафе было нетрудно. Работяги утренней смены, ранние пташки, шли вперемешку с припозднившимися ночными гуляками. За пластиковыми столиками мужчины в комбинезонах и спецовках соседствовали с денди в смокингах и девицами в жемчугах. И те и другие уминали яичницу.

В забегаловке у моста Ватерлоо нашелся свободный уголок; Стоун и Билли взяли яйца, фасоль, тосты и еще чаю.

— Такая ночь по мне. — Билли радостно оглядела пиршество. — Не считая дряки.

— Если что, я снова врежу, — пожал плечами Стоун. — Такое у меня правило.

— Да, ты говориль. Ну лядно, ты в Англий, учишься. Что потом?

— Да в общем-то, и все.

— Нет, рассказивай.

— Ну, значит, какое-то время проваландался в универе. Мне делали кучу поблажек — мол, иностранец, надо обвыкнуться и все такое. Потом уже стали недоумевать, но тут началась война, и меня как враждебного чужака интернировали.

— Да? — удивилась Билли. — Еврея?

— Поди разберись, кто есть кто. Интернировали всех. Я не роптал. Англичан можно понять. В конце концов, я же не еврей. Я немец, прикативший под чужим именем. И я ни капли не сочувствовал всяким нытикам — ах, нас интернировали! Англичан-то и самих приперли к стенке.

— Но зато удалёсь слинять из университет?

— Нечаянная удача, — усмехнулся Стоун. — Но скоро нас выпустили, и я прямиком пошел в армию. Вот так получил британское гражданство. После Дюнкерка англичане были рады любой подмоге.

Билли вытряхнула бурый кетчуп на яйцо.

— Наверьное, тебе било одинок.

— Не то слово. Шибко одиноко. Но я не хотел заводить друзей… я вроде как…

— Упивалься этим?

Стоун рассмеялся, намазывая тост джемом «Голден Шред».

— Наверное, можно и так сказать.

— Да, у тебя бил веський повод, малиш. Не срявнить с другие. Из дома вести не получаль?

— Нет. Наверное, в начале войны можно было бы связаться через Швейцарию, но Пауль решил, что мы столько наврали — безопаснее держаться врозь. К тому же гестапо просматривало всю зарубежную корреспонденцию.

— А брят с тех пор стал ты? Отто Штенгель, випускник «Наполя»?

— Точно. Зильке привезла ему мои документы. Пауль отыскал умельца, заменившего фото. Ты не представляешь, сколько тогда ходило фальшивок. Многие хотели избавиться от клейма «Ю». В общем, все было просто. Все координаты и семейная история остались прежними. Я закончил «Напола», но еще не вступил в вермахт. Брат пошел вместо меня.

— А если б он встретиль твой знакомый?

— Пауль считал, это маловероятно. Я же три года жил в интернате. Многие мои однокашники были иногородние. Их призывали по месту жительства, почти все стали офицерами. В вермахте уже было свыше миллиона солдат, добавлялись миллионы новых. Брат решил, что его не засекут.

— Ню и ню! — Билли тихонько присвистнула. — Лихой парень, а?

— Да уж. Лихой.

— Его ждаля учеба в Англия, а он бабах — и в верьмахт! — поразилась Билли. — Все бросиль и пошель в немецкая армия. Еврей! Вы оба всем пожертвоваль. Господи, ваша Дагмар, наверьное, и впрямь била нечто!

— Да, Билл. Она была нечто.

— Либо вы — два полёумных влюбленных дюрака.

Какое-то время оба молча ели. Хлебной корочкой Билли ловко подтерла желток — хоть не мой тарелку.

— И теперь ты ее находить? — спросила Билли, проглотив последний кусок.

— Что?

— Дагмар. Брось, По… Отто. Я поняля, зачем ты в Берлин.

Взгляд Стоуна затуманился. Он чуть сморщился, словно от боли, и печально улыбнулся:

— Дагмар умерла, Билл. В войну погибла. В Берлине я с ней не увижусь.