Меж Рапунцель и Красной Шапочкой

— Да, я слышал о Стелле Кюблер, — сказал Отто. — Кажется, ей дали десять лет?

— Верно, но она уже отсидела и дернула на Запад, — ответила Дагмар. — Надеюсь, кто-нибудь перережет ей глотку. Хотя не мне говорить. Пусть я не выдала две тысячи евреев, но…

— Ты выдала Зильке, — за нее договорил Отто.

Они бродили по парку, и ноги сами привели их в «Волшебную страну» со ста шестью сказочными персонажами. От воспоминаний о красивой беспечной девчушке, носившейся меж скульптур, щемило сердце. Она околдовывала сильнее любого сказочного существа. Хохотунья нарочно давала себя поймать меж Рапунцель и Красной Шапочкой.

Теперь это другой человек. Лишь оболочка прежняя.

— Да, выдала, — холодно сказала Дагмар, уставившись в каменное изваяние Златовласки. — Либо я, либо она — вот и весь выбор. Уже никто не строил иллюзий о том, куда везут нацистские эшелоны. Би-би-си два года об этом твердило. Арест означал смерть. Меня арестовали.

Она присела на постамент Рапунцель и усмехнулась:

— Помнишь догонялки за поцелуй?

— Конечно, помню. Ты, я и Пауль. И Зильке. Она была с нами.

— Да уж куда она денется, — с наигранным равнодушием буркнула Дагмар. — Все, бывало, куксилась. Бешено завидовала, что ловят меня.

— Что было потом?

— Неизбежное. Меня арестовали, и я предложила сделку. Многие на это шли. Пытались выторговать жизнь за чужой счет. Нет, встречались и герои, только их было гораздо меньше тех, кто сейчас бьет себя в грудь.

— Расскажи, что произошло.

— В отличие от многих у меня было что предложить. Если отпустите, сказала я, выдам ячейку «Красной капеллы». От радости они прямо ошалели. Чего им неймется? — думала я. Русские у ворот, война вот-вот кончится, а они все гоняются за коммунистами и евреями. Точно курица, которой отрубили голову, а она еще бежит по двору. Меня отвезли в управление, задали кучу вопросов и заполнили кучу бумаг. Бумаги! Берлин горит, а они пишут бумаги — в трех экземплярах с двумя печатями. Я обещала указать коммунистов, у которых пряталась. И опознать других, если меня отпустят. Хоть на поводке. Они согласились, и я привела их к нашей квартире. Из-за угла смотрела, как выволакивают Зильке и трех ее дружков. Помню, Зильке кричала: «Вся власть Советам!» Представляешь? Прямо как в русской киноагитке. Потеха. Арестованных увезли, я осталась с одним полицейским. Уже приготовилась его соблазнить, но тут начался налет. Точнее, возобновился. Бомбили беспрестанно: американцы — днем, англичане — ночью. Легавый рванул в убежище, я вроде как следом. Но потихоньку отстала. В городе бедлам — сыплются бомбы, летят русские снаряды. Ну вот, а после налета я оказалась одна. Вернулась в квартиру. Просто чудо, что она уцелела во всех бомбежках. Идти мне было некуда, а там оставалась кое-какая еда. В последние дни войны ради еды ты бы даже в пекло полез. Переночевала. Впервые одна во всей квартире. Мне было хорошо. Пусто. Никого. Только я и обезьянка, которую ты тогда спас. Пожалуйста, сядь со мной, Отт. Тяжело говорить.

Отто подсел на постамент Рапунцель. Через тропу им улыбалась Белоснежка.

Дагмар хорошо выспалась. Потянулась, зевнула, помечтала о ванне, но драгоценной воды хватало лишь на питье.

На дождевой воде, собранной в жестяную банку, заварила травяной чай. Как ни странно, газовая плита работала. Кое-какие ошметки городского хозяйства функционировали до самого конца. Но поди угадай, какие именно. Дагмар залила чайник кипятком, и тут хлопнула входная дверь.

Дагмар в ужасе замерла. Ну вот, все кончено. Гестапо. Ее расстреляют или превратят в Стеллу Кюблер. «Отраву», что живет предательством и убийством.

Но то была не полиция.

Зильке.

Дагмар вновь окатило страхом. Наверняка Зильке знает о предательстве. Следом заявятся ее дружки с ножами и дубинками. Коммунисты не ведают жалости.

Но Зильке бросилась обниматься.

— Нас взяли, — бормотала она. — Слава богу, что ты ушла! А я-то тебя отговаривала!

— Что случилось? Я гуляла, потом торчала в убежище. Вернулась — тебя нет.

— О нас как-то пронюхали. Я знала, что этим кончится. За все годы взяли столько наших.

— Но ты опять на свободе?

С волос Зильке сыпалась труха, одежда ее была в известке. Дагмар догадывалась, что произошло, но решила дождаться рассказа.

— Англичане выручили. — Зильке усмехнулась и сплюнула песок, хрустевший на зубах. — Королевские военно-воздушные силы.

«Конечно, ты бы хотела, чтоб это были русские», — про себя съязвила Дагмар.

— Полицейский участок разбомбило, за меня даже не успели взяться. Спасло, что посадили в отдельную камеру. Всех мужиков убило, а меня нет. Не знаю, что стало с гестаповцами. Может, их тоже накрыло, может, сиганули в убежище, не знаю. Меня оглушило, а когда очнулась — я одна, вокруг куча трупов. Никаких спасателей. Может, позже подъехали, но вряд ли. Короче, я не стала никого дожидаться. Выбралась из развалин и бегом домой. Тут у меня кое-что припрятано. Скоро понадобится.

— Наверняка квартиру обшарили, когда вас брали, — сказала Дагмар. — Думаешь, что-то осталось?

Зильке прошла в кухоньку, выключила газ и отодвинула плиту от стены. Из неоштукатуренной стены вынула кирпич, за которым открылся тайник с какими-то бумагами и книжицей.

— Документы «Капеллы», — объяснила она. — Надо куда-нибудь перепрятать.

— Погоди, Зилк. Выпей чаю.

— Гестапо может нагрянуть.

Дагмар глянула на часы. Время шло к полудню.

— Вряд ли. Наверное, их убило. Или угомонились наконец.

Зильке села к столу. Выпили чаю, перекусили, поговорили.

Гестапо не появилось.

Зильке решила вздремнуть.

— А то голова кружится, — сказала она и ушла к себе.

Дагмар осталась в кухне. Задумалась.

Зильке забрали в тот же полицейский участок? Вполне вероятно. Если так, то налет, возможно, уничтожил и протокол допроса, в котором она, Дагмар, выдала «Красную капеллу».

Возможно. Но не точно.

Она не знает, в каком участке ее держали. Туда и обратно везли в глухом фургоне. Значит, есть немалая вероятность, что где-то существует полицейский протокол, в котором четко зафиксировано: в конце войны Дагмар Фишер была арестована и выдала коммунистическую ячейку.

А русские на подходе.

Что делать? — думала Дагмар.

Время перевалило за полдень.

Тень ее переползла с пола на стену.

Вошла Зильке. Недоуменно огляделась.

Наверное, ее разбудил странный шум. Не похожий на все иные шумы, каких за последние годы наслушался город. Басовитый лязгающий рокот.

Девушки выглянули в окно и увидели нечто новое, вполне под стать новому шуму. Русский танк.

От радости Зильке истошно завопила.

— Они пришли! — Она сграбастала Дагмар и закружила ее по комнате. — Конец! Мы свободны!

— Бедная Зильке. — Голос Дагмар был безжизненно тускл, взгляд потух. — Она так обрадовалась этому танку. От счастья плясала. Вместо флага в окно вывесила красное одеяло и кричала солдатам. С этого чертова флага все и началось. Женщины, кому хватило мозгов, схоронились в подвалах, забаррикадировались на чердаках, а дура Зильке сама зазывала этих тварей. Милости просим, ребята. Тут две молодые бабы.

Дагмар подошла к питьевому фонтанчику и припала к струе. От долгого рассказа пересохло в горле.

Отто вспомнил о своей фляжке. Оба сделали по глотку. Дагмар передернуло — то ли от спиртного, то ли от воспоминаний.

— Все рассказы о том, что в Берлине сорок пятого творили с немками, — чистая правда. И даже не вся правда. — Дагмар осипла. — Насиловали всех. Русские солдаты охотились за женщинами, как нацисты — за евреями. Вышибали двери, ослепляли фонариками, рыскали по укромным уголкам. Если не находили девушек, насиловали их матерей. Мы с Зильке были среди первых жертв. Вместе через это прошли. Сестры по несчастью. Солдаты, которым она махала, ошалели от своей удачи. Сразу две девицы, отличная квартира с кроватями и все такое. Готовый гарем — одна блондинка, другая брюнетка. Как сказали бы ваши американские друзья, мы закрыли все бейсбольные базы.

Она безуспешно попыталась усмехнуться. Снова глотнула из фляжки. Закашлялась, но решимость вернулась. Дагмар продолжила рассказ:

— В чудесной квартире, купленной Паулем, мы стали наложницами. С нами делали что хотели, а когда надоедало, за водку и табак сдавали в пользование другим солдатам. Русские устроились по-домашнему. Повоюют — и обратно к своим рабыням. Драли обеих. Иногда прямо в одной комнате, иногда в разных. Наверное, в чем-то Зильке было хуже, чем мне. Она распрощалась с иллюзией. Для нее-то эти солдаты были светлой надеждой. Будущей жизнью. Она распахнула им двери, а они ввалились и стали срывать с нее одежду. С меня тоже. С ходу. Зильке пыталась показать им свой партбилет. Но они не понимали немецкого, и потом, им было плевать. И на шифровки и справки о членстве в «Красной капелле», что хранились за газовой плитой, — тоже. Оголодавшие мужики хотели бабьего мяса и больше ничего. Если б ей удалось вырваться из квартиры, отыскать офицера или кого-нибудь, кто понимал по-немецки, может, и обошлось бы. Говорят, среди них встречались приличные люди. Но ловушка захлопнулась.

— Ты сказала, что ты еврейка?

— Попыталась, но либо им было все равно, либо не поверили. Все евреи, которых они видели, смахивали на скелеты.

Отто открыл чемоданчик и достал третью пачку сигарет. Неужели они выкурили каждый по пачке?

— Чем все кончилось? — спросил он.

— Потом они обленились и перестали нас связывать. Мы стали им вроде как жены. Военно-полевые, конечно, но все-таки жены. Они приносили нам шоколад, один даже поставил в вазу бумажные цветы — сам смастерил. Однако потом отложил цветную бумагу и ножницы и завалил меня в койку — подошла его очередь. Понимаешь, они считали нас своим трофеем. Мол, после всего, что немцы натворили в России, мы не вправе жаловаться. Однажды Зильке не выдержала. Пьяный солдат уснул прямо на ней и храпел ей в лицо. От них всегда жутко воняло. Луком и гнилыми зубами. Зильке вылезла из-под него, подкралась к стулу, на который он бросил ремень, и взяла его пистолет. Другой отрубившийся русский лежал рядом со мной. Зильке оделась. Так и стоит перед глазами: лунный свет, белое тело в черных синяках — был там один любитель тискать грудь. Я не знала, что она задумала, а Зильке глядела на меня, приложив палец к губам. Но так ничего и не вышло. Ввалились еще двое русских, совсем мальчишки, которым не терпелось получить свое. Дуреха наставила на них пистолет, но не смогла спустить курок. Она всегда была доброй девочкой. И те ее пристрелили. На месте. Не знаю, что они сделали с трупом. Наверное, просто выкинули. Весь Берлин был завален мертвецами. Вот так нашла свой конец Зильке Краузе, благородный член-основатель Субботнего клуба.

Отто хотел что-нибудь сказать, но не нашел подходящих слов. В утешение предложил очередную сигарету.

— Ей бы чуть-чуть потерпеть, — вздохнула Дагмар. — Через пару дней все закончилось. Правда, мне было тяжко: отрабатывала за двоих. А потом солдаты исчезли. Просто ушли и не вернулись. Видимо, Москва решила, что хорошего помаленьку, и прислала НКВД восстанавливать дисциплину. Ты не поверишь, но солдаты оставили мне продуктовый паек и бутылку водки. Вознаграждение, так сказать. Видно, решили, этого хватит немке, которую две недели насиловали скопом. Да, и еще триппер. Спасибо Господу за пенициллин. Вообще-то я их понимаю. Мужланы. После того, что нацисты вытворяли на Востоке, кто осудит мужиков за желание отыграться на немках?

— Ты осталась одна?

— Да, совсем одна. Знаешь, о чем я думала?

— Нет.

— Я себя спрашивала: как поступил бы Пауль?

Отто рассмеялся. Дагмар тоже, но их смех был печальнее плача.

— Он бы разработал план, — сказал Отто.

— Именно. Требовался план. Весь Берлин под русскими. Союзники еще не подоспели. Германия еще не капитулировала. Я совсем одна, голодная. И я боялась.

— Солдат?

— Нет, это был пройденный этап. Боялась, что выплывет, как я предала Зильке и ее товарищей. Я же не знала, кто из них выжил, кто нет. Вдруг кто-нибудь видел меня в участке? А там протокол допроса. Он сгорел? Или нет? Наверняка-то я не знала. Ни помощи, ни защиты. Русские не жаловали евреев и дочек миллионеров. Я одна, очумелая от голода и многодневного изнасилования. Нужно раздобыть еду и какую-нибудь защиту. Дагмар Фишер от Советов ничего не получит, а вот Зильке Штенгель — может. Кроме того, в гестаповских бумагах она числится не предателем, но героем «Красной капеллы». Значит, те два красноармейца застрелили другую девушку.

— Ну ты даешь! — изумился Отто. — Это ж надо!

— Зато живая. В квартире я отыскала бумаги, которые бедняга Зильке пыталась показать солдатам. Собрала раскиданные шифровки «Красной капеллы». Нашла даже ее довоенный партбилет. Все необходимое, чтобы стать героиней-коммунисткой. Я понимала, что не сильно рискую. Отчим Зильке наверняка погиб, мать, если и жива, уехала в родную деревню. Зильке рассказывала, что в «Капелле» действовала система ячеек. В лицо ее знали только товарищи по группе, а их убила английская бомба. Ну вот, прихорошилась я и двинула к красноармейскому начальству. Потребовала одежду, паек и статус, достойный ветерана Германской компартии. То есть по правилу Пауля — держись нагло. Как я и думала, немецкие красные были в цене. Меня сразу направили к члену КПГ, только что прилетевшему из Москвы. Прибыла целая команда, которой надлежало возродить немецкую компартию и посадить своих людей на ключевые посты, пока Запад не прочухался. Удивительно, но мужик этот знал Зильке. Он был ее московским куратором, когда девчонкой она отправляла сообщения, спрятанные в женские журналы.

Отто прикрыл глаза. Вспомнил долгую поездку на велосипедах. И радостную золотоволосую девочку, с которой под ночным небом лежал на берегу ручья. Она рассказывала о «Красной помощи». Двадцать один год назад.

Старина Зильке.

Бедная Зильке.

— Конечно, он никогда ее не видел, — продолжала Дагмар, — но мужик — он и есть мужик, воображал ее этаким персиком и жутко обрадовался, не обманувшись в ожиданиях. В тот же вечер я с ним переспала, и он озаботился, чтобы я получила новый партбилет и чин, соответствующий моему давнему героическому служению коммунизму.

Отто глянул в темневшее небо.

Смеркалось. От виски побаливала голова. Так много всего. Да еще перекурил. Но история не закончена, иначе его бы не выманили в Берлин.

— Значит, все эти годы ты была Зильке? — сказал Отто. — Невероятно.

— Ничего особенного. Ты хоть представляешь, сколько судеб перекроил или уничтожил Нулевой год? Всему континенту было что скрывать. Я не одна такая, Оттси. Когда Большая четверка разделила Берлин, я поняла, что мне лучше не дергаться. Единственное мое достояние, квартира, которой я как Зильке Штенгель законно владела, оказалась в русской зоне. На Западе меня ничего не ждало. О компенсациях евреям тогда никто не говорил. Компенсировать было нечем. Это был конец, не начало. На Западе я бы стала одной из миллиона бездомных нищих беженцев. Вдобавок тот гестаповский протокол. Если б он всплыл, меня бы судили. Я выжидала, и тут замаячила работа в новой германской, то бишь советской, полиции. Я была идеальным кандидатом. Зильке Краузе, красный шпион с тридцать пятого года. Конечно, я ухватилась за возможность впервые в жизни выйти в начальники. В одночасье получила безопасность, положение и власть. Вообрази, каково это для еврейки в Берлине сорок пятого. После всего, через что ей пришлось пройти.

— Ты — в полиции? Просто немыслимо, — перебил Отто, словно в розовой спальне они спорили о будущем, а не копались в прошлом. — Я к тому, что ты должна бы ненавидеть эту контору.

— Да? — Глаза Дагмар блеснули. — А я была в полном восторге. Офигенная контора. Работа-мечта. Теперь я стала охотником. Теперь я стала сволочью. И не упускала случая пнуть людишек, которые прежде потешались над моей украденной жизнью. Я надела форму, забрала волосы в пучок и вышла на берлинские улицы, чтобы превратить жизнь в ад кому только можно. Я быстро сообразила, что в этом предназначение Штази. Превращать жизнь немцев в ад. Здорово! Ирония, мать ее, судьбы! Обалденный кайф!

— Значит, тем и занималась? — От ее внезапной злобы Отто оторопел. — Портила жизнь берлинцам?

— Именно так. Обратной дороги не было, даже если б я захотела уйти. Когда Запад пошел в гору, я уже слишком глубоко увязла и слишком много знала. Сама виновата. Из Штази не отпускают. Рыпнешься — убьют.

— Значит, ты в западне.

— Вроде как. Только не жалей меня, Отто. Жизнь-то моя получше твоей, английской. Сотрудница Штази вкусно ест и сладко пьет. Хочешь икры — изволь. Мы, партийная номенклатура, приберегаем роскошь для себя. Живу все в той же квартире, в моем распоряжении модные журналы, любые книги и западная музыка. Все, в чем ограничиваем других, мы забираем себе. Я вот думаю, а что сказала бы Зильке? Об этом сраном продажном мирке, который создал ее любимый Сталин. Но самое главное — я гноблю добропорядочных граждан Восточного Берлина. Тех, кто позволил Гитлеру украсть мою жизнь. Кто отворачивался. Кто в толпе зевак кричал, чтобы меня и родителей заставили вылизать тротуар.

— Нельзя вечно ненавидеть, Дагмар.

— Разве? Попробуй меня обуздать. Я проживу в ненависти каждую свою секунду на этом свете. А когда умру и обращусь в прах, всякая крупинка его будет источать ненависть.

Стемнело. На дорожках влюбленные парочки сменили детей.

История почти закончилась.

Отто получил ответ на все, кроме одного.

— А как я возник на вашем полотне?

— На тебя давно положили глаз. Еще в сорок шестом.

— Да ну? — искренне удивился Отто.

— Не льсти себе. Следили за всеми немцами, работавшими на Союзников. Шишками и сошками. Рылись в их прошлом, искали способы заставить работать на нас. Через брак Зильке и Пауля всплыло наше знакомство. Не забывай, я ведь Зильке, по мужу Штенгель. Переводчика британского министерства иностранных дел, еврея Стоуна, который некогда носил фамилию Штенгель и состоит в родстве с сотрудницей Штази, заприметили быстро.

Отто чуть не рассмеялся.

— Ты перечислила весь Субботний клуб. Пауль, Зильке, ты и я. По-прежнему вместе, по-прежнему банда. Кто бы мог подумать, что все так обернется?

— В тридцать третьем все жизни свернули не туда. Мы не исключение, Отт.

— Наверное. Так Штази до сих пор не знает, кто ты на самом деле?

— Думаю, нет. Наверняка не скажешь. Там обожают секреты и ждут своего часа. Вот как с тобой. Меня поставили в известность, что в свое время надо будет вызвать тебя в Германию. Видимо, они ждали, когда ты поднимешься по службе.

— Боюсь, тут неудача. Карьеры я не сделал. И вообще не преуспел. Где был, там и остался.

— Мы знаем, — сухо сказала Дагмар. — Однако недавно мои шефы решили, что настало время использовать Стоуна, и приказали тебя выманить. Ну я-то знала, как это сделать.

— Да уж, — хмыкнул Отто.

— Всего вернее, сказала я, притвориться погибшей еврейкой, в которую ты был влюблен.

— Выходит, ты выдаешь себя за Зильке, которая притворяется тобой. Лихо.

— Так работает Штази. Тень на плетень, побольше вранья. Стало быть, Дагмар официально ожила — на случай интереса МИ-6.

— Кстати, они проверяли.

— И вот ты здесь. По правде сказать, все не так уж сложно.

— Для тебя — возможно. А для меня весьма заковыристо. Не забывай, я — глупый близнец Штенгель.

Взгляд Дагмар потеплел.

— В тридцать восьмом тебе хватило ума спасти мне жизнь. Я бы заживо сгорела. — Она легонько сжала его ладонь.

Отто убрал руку.

— Но ты охотно расставила силок.

— Это моя работа. У меня нет выбора. Откажись, все было бы сделано от моего имени.

— Они бы притворились Дагмар, которая притворилась Зильке, которой притворяешься ты, — уточнил Отто.

— Именно. И потом… — Дагмар чуть улыбнулась, на миг став девочкой в розовой спальне. — Я хотела тебя увидеть. Думала, и ты захочешь повидаться.

— Конечно, я хотел. Ты прекрасно это знаешь. Вопрос в том, что теперь-то?

— Тебя постараются завербовать, чтобы шпионил в своем министерстве. Вон они, поджидают. — Дагмар кивнула на скамейку за Белоснежкой. Минуту назад скамья была пуста, а сейчас там сидели два крепыша в хомбургах.

— Похоже, форма не меняется. — Отто разглядывал незнакомцев. — Другая идеология, но шляпы те же.

— Абсолютно.

Отто вздохнул. Достал сигарету.

— Курнем напоследок? Понимаешь, Даг, я не сгожусь.

— Они умеют убеждать.

— Да нет, я в прямом смысле. Им нужен шпион в министерстве иностранных дел, а я не собираюсь туда возвращаться.

— Вот как? Когда решил?

— Сегодня. Здесь, в Народном парке. Я уволюсь. И не буду сдавать адвокатский экзамен, на который у меня не хватает мозгов.

— Ты хотел стать адвокатом? — изумилась Дагмар.

— Пытался. С сорок седьмого года. Пробовал жить за Пауля. Глупо, да? Из-за тебя он отдал мне свое имя и будущее, и с тех пор я чувствовал себя в ответе. Хотел быть им. Ради него. И ради мамы, которая так на него надеялась. Но теперь — баста. Все это хрень собачья. Вот так, раз — и понял. Я не могу стать им, и ему это вовсе не нужно. Семнадцать лет я был Полом Стоуном, но вернусь Отто Штенгелем. Не знаю, как я это сделаю и чем займусь. Может, пойду в дворники. Кем бы я ни стал, жить своей жизнью будет веселее — это уж наверняка. Но, боюсь, Штази ничего не обломится. Разве что им нужен шпион в столярном кружке и любительском джаз-банде, куда я непременно запишусь.

Дагмар улыбнулась.

— Есть девушка?

Отто помешкал. Кое о чем вспомнил. Из нагрудного кармашка пиджака достал салфетку с отпечатком губной помады. Билли оставила его в тот день, когда Стоун впервые встретился с МИ-6. Чтоб ее вспоминать, сказала она.

— Пожалуй, — произнес Отто. — Пожалуй, девушка есть.

— Ага! — Дагмар глянула на яркий отпечаток. — Значит, ты все же в кого-то влюбился.

— Я думал, я не вправе, — ответил Отто. — Но теперь знаю, что можно.

О падении Берлинской стены Отто оповестило Би-би-си — в кухне дома на севере Лондона, где обитали супруги Отто и Билли Штенгель, он слушал «Радио-4».

Последний из четырех детей уже давно выпорхнул из родного гнезда. Нынче Билли умчалась на службу в универмаг «Маркс и Спенсер», где ведала закупкой модных товаров, а посему Отто, почти удалившийся от дел столяр-краснодеревщик, был предоставлен самому себе. Этот день он провел в своей мастерской, слушая эпическую сагу о революционных событиях на его родине. Время от времени Отто откладывал в сторону пилу или рубанок, причащался скотчем и выкуривал «Лаки Страйк», раздумывая, как эти события скажутся на одной восточногерманской чиновнице, которую он последний раз видел тридцать три года назад в «Волшебной стране».

В тот же день 1989 года в Берлине исчезла отставная сотрудница Штази, известная как Зильке Штенгель. В квартире, где она проживала со Второй мировой войны, не было ни единого намека на то, куда подевалась хозяйка.

Вскоре в Западном Берлине объявилась Дагмар Фишер — еврейка, которая уже почти полвека считалась умершей. Рассказ о ее жизни в Восточном секторе был туманен и сбивчив, но личность ее, подтвержденная документами и немногими уцелевшими личными вещами из архива Штази и последующим тестом ДНК, не вызывала сомнений.

Обосновавшись, фройляйн Фишер начала судебную тяжбу за возмещение имущественного ущерба от нацистов и, главное, возвращение в собственность универмага на Курфюрстендамм, некогда принадлежавшего ее отцу, а в советскую эпоху ставшего государственной точкой розничной торговли.

Она преуспела, и в 1992 году магазин, обретший былое великолепие, вновь распахнул свои двери. В отпущенные ей одиннадцать лет жизни фройляйн Фишер каждое утро на лимузине подъезжала к универмагу и ровно в половине девятого лично открывала его величественные парадные двери.

Исполняя эту добровольную миссию, она и умерла. Однажды утром, когда фройляйн Фишер шагнула из машины, у нее случился инфаркт. Колени ее подломились, она ничком повалилась на тротуарные плиты, раззявив рот и вывалив язык. Тотчас собралась сердобольная толпа, какой-то молодой человек присел на корточки и спросил, чем ей помочь.

— Ты опоздал, — успела прошептать фройляйн Фишер. — Опоздал на семьдесят лет.

В целом роман — художественный вымысел, но отчасти построен на истории моей семьи.

Отец мой бежал из гитлеровской Германии. Урожденный Людвиг Эренберг, он появился на свет в семье светских евреев. В 1939 году вместе с родителями, Евой и Виктором, и старшим братом Готфридом отец через Чехословакию приехал в Англию. Сердечность отдельных людей и содействие маленького благотворительного общества, в 1933 году учрежденного британскими учеными, помогли его семье выжить. Это общество существует поныне и называется Совет помощи ученым-беженцам.

В 1943 году Готфрид вступил в Британскую армию. Как и Отто Штенгелю, ему рекомендовали англизировать свое имя — на случай немецкого плена. Он стал Джеффри Элтоном, а мой отец, последовав его примеру, превратился в Льюиса Элтона. Мои дед и бабушка, в семидесятых годах почившие в Лондоне, до самой смерти оставались Эренбергами.

У Готфрида и Людвига был кузен Хайнц. Как одного из братьев в моем романе, Хайнца, в терминологии нацистов «чистокровного арийца», усыновили Пауль и Клара Эренберги. Они бежали из Германии, но Хайнц решил остаться и хозяйствовать на ферме, купленной ему приемными родителями.

Вскоре его, как и близнеца Штенгеля в романе, призвали в вермахт, и в 1940 году он оказался на берегу Ла-Манша — в частях, готовившихся к вторжению на Британские острова. Позже Хайнц воевал в Италии; после войны выяснилось, что он и Джеффри были совсем рядом, только по разные стороны линии фронта.

Подобно персонажам романа, отец мой и дядя на себе испытали школьную сегрегацию. Их тоже оскорбляли учителя-нацисты, они тоже видели растерянность так называемых метисов. Лучший друг отца, сам наполовину еврей, отважно предпочел сидеть вместе с евреями.

В романе дед Пауля и Отто на Первой мировой войне заслужил Железный крест. Мой дед Виктор тоже служил в кайзеровской армии и в 1914 году удостоился Железного креста. Всю войну он провел в окопах; мои дети хранят осколки шрапнели, которые в 1917-м вынули из дедовой ноги. Как и вымышленные Тауберы, дед с бабушкой очень любили свою родину и считали себя и немцами, и евреями. Когда семья эмигрировала в Англию, дед тайком провез свой Железный крест. В сороковом году бабушка обнаружила его и закопала на задворках пансиона, где они жили. По всей видимости, там награда благополучно сгнила.

Как и Отто Штенгель, дядя Джеффри закончил войну переводчиком армейской разведки. Он дослужился до чина сержанта и на всю жизнь сохранил большую симпатию к Британской армии. В семье говорили, что армия сделала из него истинного англичанина. В 1989 году дядя Джеффри увидел мой телевизионный ситком «Черная Гадюка идет вперед» и сперва очень расстроился, посчитав его насмешкой над армией, но позже решил, что сатира зиждется на глубоком почтении к военным.

Отцовой семье повезло: многим родичам удалось избежать Холокоста. Однако не всем. Например, Лисбет, любимая бабушкина сестра, погибла, как и литературный персонаж Фрида. В 1941-м она добровольно вызвалась сопровождать еврейских детей, которых вывозили на Восток. В Литве Лисбет и ее маленьких подопечных тотчас расстреляли.

К сожалению, в романе не нашлось места для одного жизненного эпизода с участием дяди Хайнца и моей умиравшей прабабушки. В октябре сорок первого она еще жила в своем родном Касселе, где местные власти затеяли финальную облаву на евреев.

В военной форме Хайнц явился в отделение гестапо и потребовал, чтобы старухе дали умереть в своей постели. «Lassen Die mir die alte Judin in Ruhe, — сказал он. — Оставьте в покое старую еврейку». Видимо, к его словам прислушались, поскольку Эмилия Эренберг вскоре умерла в своей постели. Прабабушка избегла кошмара транспортировки в лагерь смерти, куда евреев доставляли в вагонах для скота, однако увидела, как страна, где в 1859 году она появилась на свет, погружается в невиданное безумие и дикость.

Как и Вольфганг Штенгель, кое-кто из нашей родни еще до Холокоста изведал концлагерь тридцатых годов. Другой брат моего деда, Ганс, в студенчестве сменил веру и стал христианским пастором. Его отправили в лагерь Заксенхаузен, где также сидел его добрый друг преподобный Мартин Нимёллер,[79] известный антифашист, автор стихотворения «Когда они пришли…». В конце концов Ганса выпустили, чему в немалой степени способствовал епископ Чичестерский.

В Англии Ганса поместили в лагерь для интернированных, но он, как и близнец в романе, не роптал. После войны дядя Ганс вернулся в Германию, намереваясь продолжить служение Господу, а отец и его семья остались в Англии, благодарные этой великой стране за приют и открытые возможности. Приехав нищими беженцами, они в конечном счете преуспели и сделали карьеру. Отец и дядя женились на англичанках, оба стали университетскими преподавателями. Отец возглавлял кафедры, в 2005 году был удостоен награды за профессиональные достижения.

Дядя стал профессором-историком, в Кембридже вел курс английской конституционной истории. В 1986 году за научный вклад ему было пожаловано рыцарское звание.

В 1994 году Джеффри умер, а отец мой и дядя Хайнц еще живы; они переписываются и как раз недавно встречались. С моей женой-австралийкой Софи дядя Хайнц познакомился на похоронах Джеффри. Подобные связи преодолевают время, расстояния и историю. Я много раз бывал в Германии, где время от времени идут мои пьесы, и сам я поставил мюзикл «We Will Rock You». Там я обрел верных друзей. С родиной отца меня связывают только счастливые воспоминания.

Бен Элтон, май 2012 г.

~

TWO BROTHERS by Ben Elton

Copyright © 2012 by Ben Elton

First published as Tw o Brothers by Transworld Publishers, a division of The Random House Group

Книга издана с любезного согласия автора и литературного агентства Синопсис

© Stephen Mulcahey / T W, дизайн обложки

© А. Сафронов, перевод, 2014

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)