Следует сказать, что Эммануил Сен‑При был в то время и довольно популярным карикатуристом. Сам Пушкин становился порой объектом его дружеской насмешки, однако губу при этом не дул, потому что и сам слыл величайшим насмешником – гораздо циничнее, чем Сен‑При, который, к слову сказать, никогда не изображал в смешном или неприглядном виде особ женского пола, а Пушкин этим беззастенчиво грешил.
Вообще Эммануил Сен‑При являлся примером тех любимцев судьбы, которым она всегда подбрасывает нужную карту. Он был сыном херсонского и подольского генерал‑губернатора Карла Францевича Сен‑При и бывшей фрейлины императорского двора Софьи Алексеевны Голицыной. Богатый, очень красивый, любимый друзьями и женщинами, добродушный, в меру легкомысленный, в меру задиристый, храбрый, веселый, всегда готовый поддержать любую компанию, Сен‑При, несмотря на свой любимый жанр, старался никого и никогда не обижать, а лишь веселить. Наверное, именно поэтому на его карикатуры, которых множество было оставлено в модных альбомах, и не сердились, а тем паче – не требовали объяснений.
И вот такое произошло…
Что его ждет здесь? Придется стреляться или довольно будет отделаться объяснениями?
Сен‑При не собирался стреляться из‑за ерунды, но сыпать извинениями направо и налево тоже не намеревался. С другой стороны, если неизвестный – человек влиятельный, он может повредить и папеньке‑губернатору, и старшему брату Алексису, который служил во Франции по дипломатической части. Вредить своей семье у Эммануила Сен‑При не было никакой охоты!
Пытаясь угадать, как сложатся обстоятельства и с кем ему придется иметь дело, он в задумчивости пустил коня рысью – и лишь чудом не вылетел из седла, насколько резко остановился его Альбом (нет, ну в самом деле, как еще мог назвать скакуна художник?!).
|
|
Изрядная лесина с заостренными сучьями перегораживала дорогу. Во время своей жизни в Одессе (сын генерал‑губернатора учился в Ришельевском лицее) Эммануил не раз слышал о том, как пошаливают на лесных дорогах, и понимал, что означает такая вот лесина.
Итак, перед ним была засека. Оставалось решить, что делать дальше. Сучья торчали слишком высоко, чтобы конь Сен‑При мог перескочить засеку без урона для своих ног – да и для седока, вместе с которым он мог свалиться на засеку и погибнуть в ужасных муках.
Гусарский поручик осадил скакуна и заставил его попятиться. В то же самое мгновение раздался громкий треск – и за спиной Сен‑При свалилось на дорогу еще одно дерево, явно подрубленное заранее, чтобы всадник оказался в ловушке меж двумя неодолимыми препятствиями.
Альбом взвился на дыбы, испуганно заржав.
Слишком занятый тем, чтобы удержаться в седле и успокоить коня, Сен‑При не заметил появления на дороге новых действующих лиц, которые выскочили из леса и подступили к нему.
Это были четверо ражих мужиков в низко надвинутых на лбы шапках, с длинными, какими‑то неприятно‑белесыми, почти одинаковыми бородами. Поручик выхватил саблю, но один из мужиков проворно вскочил на круп Альбома сзади и так стиснул огромными ручищами худощавого Сен‑При, что тот едва не задохнулся.
Сабля была выдернута из его руки, сам он – стащен с седла, опутан веревками, глаза его вмиг оказались завязанными, в рот засунули кляп, а вслед за тем его положили при дороге на траву.
|
|
Он мог слышать беспокойное ржание Альбома и негромкий голос, его увещевавший. Видимо, кто‑то из нападавших пытался успокоить коня, и это ему вскоре удалось.
Сен‑При мимолетно удивился, что у одного из мужиков оказался такой ласковый голос. Возможно, впрочем, еще один разбойник появился из леса и занялся конем, пока остальные оттаскивали с дороги засеку и вторую лесину.
Сен‑При мог догадаться по звуку, чем они занимаются. Очищают дорогу для других путников, чтобы никто и догадаться не мог о существовании разбойников!
Силищей, конечно, нападавшие обладали огромной, поскольку уже через несколько минут Сен‑При был снова подхвачен грубыми руками – и его понесли куда‑то через лес.
Он ощутил прохладу чащи и запах сырости, прелой листвы, а также еще какой‑то странный запах – довольно резкий, раздражающий ноздри и не слишком приятный. Этот запах, впрочем, Сен‑При почувствовал еще на дороге, когда на него навалились мужики, но никак не мог определить, что это так странно пахнет. Почему‑то приходила на память баня, но при чем тут вообще баня?! Не в баню же его несут!
Ветки то и дело задевали Сен‑При, однако, судя по ровным, хотя и торопливым шагам нападающих, дорога была торная, без ям и буераков, и это удивило похищенного. Видимо, где‑то здесь располагалось гнездилище этих супостатов, и они шли нахоженной тропой, по которой частенько отправлялись на разбойный промысел. Сен‑При вновь удивился, ибо эти места, расположенные близ Павловска, одной из императорских резиденций, вполне могли считаться цивилизованными.
|
|
Ну, знать, не могли они таковыми считаться…
Позади Сен‑При слышал осторожные шаги коня, которого вели в поводу. Иногда Альбом испускал короткое ржание, как бы подавая привет хозяину, и тогда Сен‑При становилось чуть легче на душе.
Теперь он ругательски ругал себя за то, что так необдуманно пустился в это путешествие, никому не сообщив о письме. Правда, автор этого письма очень просил оставить все в тайне. Теперь понятно почему…
Итак, нападение на Сен‑При было подготовлено заранее, но чего ради?
Он не мог вообразить себе такой степени обиды на незначительный рисунок, при котором надо собирать разбойничью шайку для нападения на автора сего произведения. Скорее всего, обида была лишь выдуманным предлогом.
Тогда в чем причина похищения?
Сен‑При терялся в догадках.
Кошелек его совсем не так толст, как могло казаться, да и не было при нем кошелька! Однако не за его кошельком охотилась разбойная шайка, ибо пленника даже не обшарил никто. Возможно, и в России уже начали укореняться премерзкие обычаи, когда людей похищают ради выкупа? Сен‑При слышал, что этим очень грешат итальянцы, особенно корсиканцы; кроме того, некоторые русские офицеры, служившие на Кавказе, становились объектами таких же гнусных похищений. Как правило, спастись им не удавалось, более того: в плен черкесам попадал и тот несчастный храбрец, который привозил выкуп за брата, товарища или господина.
Ну что ж, отец Сен‑При богат и знатен, он не пожалеет денег ради любимого младшего сына, но разве возможно будет жить после такого позора?!
А может, с божьей помощью все же удастся избавиться от похитителей? Наверное, там, в их притоне, ему развяжут руки. Он оглядится – и сбежит при первой же возможности!
Наконец люди, которые несли Сен‑При, замедлили шаги. Они переговаривались между собой очень тихими голосами.
Пленник напряженно вслушивался. Между грубым, низким гудением, напоминавшим приглушенное шмелиное жужжание, прорывался иногда голос тихий, нежный, но при этом властный. С ним никто не спорил… Это был тот же самый голос, который ласково увещевал Альбома. Внезапно Сен‑При понял, что это женский голос.
Итак, шайкой разбойников предводительствовала женщина? Атаманша?!
Сен‑При никогда не слышал об атаманшах, и его воображение невольно разыгралось. Он представил себе какую‑нибудь крестьянку, вероятно, вдову, которая собрала всю свою родню и выводит ее время от времени на большую дорогу. Несомненно, где‑то в городе, в обществе, у нее есть сообщник или покровитель, который и сообщает ей о том, кто и когда может оказаться в этих местах, а может быть, и заманивает простаков в ловушку с помощью таинственных писем и под фальшивыми предлогами, на манер того, как заманили Сен‑При.
А может быть, разбойной атаманше покровительствует кто‑то из окрестных помещиков, который решил поправить свои расстроенные дела?
Эммануил вспомнил одну историю, которая произошла близ Одессы еще в пору его учебы в лицее.
Некий богатый латифундист промотал состояние в игорных домах, а чтобы вновь нажить деньги, связался с контрабандистами и греческими пиратами, которые промышляли в тамошних водах. Он помогал прятать и сбывать добычу. Однако при этом вел двойную игру и грабил с помощью своих крепостных тех, кому якобы помогал. Он и в самом деле очень быстро восстановил капитал, но нашлись умные люди, которые все же связали концы с концами. В результате оборотистый и двуручный помещик был зарезан в своей постели, а дом его сожжен.
Почему бы подобному дельцу не сыскаться близ столицы России? Днем он приличен и знатен, а ночью его крепостные шарят по большим дорогам? И не только ночью – ведь Сен‑При попался в ловушку довольно ранним утром!
А возможно, это помещица? Голос как‑то не слишком походил на крестьянский выговор…
Вдруг пленник насторожился: он почувствовал, что сыроватый и прохладный лесной воздух сменился легким ароматом садовых цветов. Сильно пахло медуницей, и Эммануил вспомнил сад своей матушки в Одессе. Она очень любила медуницу за причудливость ее цветов. В начале цветения она розовая, потом становится или синей, или лиловой, а то и голубой или белой, поэтому очень часто на одном растении можно увидеть цветы разной окраски.
Судя по запаху, медуницей была засажена большая клумба, что мало увязывалось с образом крестьянки, созданным воображением Сен‑При, зато вполне подходило к образу помещицы – покровительницы разбойников.
Против воли своей Сен‑При взволновался. Женщина – как в данном случае выразился бы Пушкин, которого наш герой обожал! – всегда имела право на его воображение.
Может быть, она красива?.. Молода?
Ах, как же все это загадочно!
Сен‑При вспомнил какой‑то роман, в котором некая похищенная девица настолько очаровала и улестила своего похитителя, что он влюбился в нее и отпустил с приехавшим за ней женихом, не взяв выкупа, после чего покончил с собой, не в силах жить под тяжким грузом своего великодушия.
Впрочем, он тотчас обуздал свое разыгравшееся воображение, напомнив себе, что он – мужчина, а потому пускать в ход женские уловки и покупать свободу за любовь ему не пристало.
Он так погрузился в размышления, что не сразу почувствовал: атмосфера вокруг него вновь изменилась. Теперь Эммануил находился в каком‑то теплом помещении, где сильно пахло розами. Все было настолько пропитано их ароматом, что ему показалось, будто его принесли в оранжерею.
Наконец Сен‑При поставили на ноги, развязали их и сняли с тела опутывавшие его веревки. Вытащили кляп изо рта и поднесли воды.
В первую минуту Эммануил с трудом двигал онемевшими челюстями, а потом с наслаждением напился из поднесенной кружки.
Руки его, впрочем, оставались стянутыми за спиной, а глаза – завязанными.
Сен‑При слышал удаляющиеся мужские шаги, а потом где‑то вдали захлопнулась дверь.
Он стоял с чуточку кружащейся головой, насторожившись, пытаясь уловить хоть какой‑то звук.
Вокруг царила полная тишина, напоенная ароматом роз, и Сен‑При вздрогнул, будто от выстрела, когда до него донесся женский голос, пропевший причудливую музыкальную фразу, а потом речитатив:
О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…
Подсуден ли тот, кто под властью ее
совершит преступленье?
Отыщет ли кто хоть одно оправданье ему?
Поверит ли в тяготы страсти,
безумные муки – ну хоть на мгновенье?
Неодолим гнет любви, неодолимо влеченье.
Не видеть любимую – мука,
не видеть любимого – горе,
И легче погибнуть, чем в невозможность
Поверить
Блаженства грядущего – ну хоть на мгновенье…
Голос был низок и прекрасен, музыка восхитительна. Меломан Сен‑При тотчас узнал арию Октавии из модной оперы Пачини «Последний день Помпеи».
Образ разбойной крестьянки развеялся как дым. Петь по‑итальянски, да так, словно над голосом потрудились ведущие оперные профессора?!
Ей хоть сейчас на сцену!
Но кто же она?
Поющий голос приближался, затем напев оборвался очаровательным смешком, и Сен‑При ощутил, что кто‑то стоит за его спиной. Он хотел обернуться, но ощутил горячие пальцы на своих запястьях.
Ничего не видя, он весь обратился в слух и осязание. Пальцы осторожно, виток за витком, снимали грубую веревку с запястий Сен‑При, то и дело касаясь его ладоней, и, как ни устали его руки от пут, как ни затекли они, эти касания не могли не волновать поручика. Он уже почувствовал, что вреда ему здесь причинено не будет, и весь отдался удивительным ощущениям, которые пробуждали в нем эти прикосновения.
Наконец руки его были свободны от пут, но не от пальцев, которые то сильно, то нежно, поглаживали усталые запястья, разминали их, заставляя кровь бежать быстрее.
К тому времени, как незнакомка отпустила его руки, Сен‑При был совершенно вне себя от загадочности происходившего и… и от возбуждения.
Не осталось даже воспоминания о боли и страхе. Осталось только желание.
Одним рывком Эммануил сорвал с глаз повязку и резко повернулся.
Но ничего не увидел: кругом царила поистине кромешная тьма. А через миг жаркие губы прильнули к его губам.
Сен‑При ощутил, как руки женщины срывают с него ментик, потом проворно расстегивают доломан [10], а вслед за этим к его сорочке прижалась нагая грудь – и это была такая грудь, что Сен‑При лишился остатков рассудка.
Последним связным воспоминанием молодого поручика было то, что одной рукой он прижимает к себе чье‑то обнаженное тело, а другой пытается справиться с рейтузами, которые уже были готовы лопнуть от переполнявшего чресла его желания.
Неаполь, 1819 год
Это случилось в чудесный итальянский летний полдень, сверкающий солнцем и оглушающий жарой всякого непривычного к ней человека. Впрочем, даже неаполитанцы старались держаться в тени. Но Литта, который всегда зябнул в сыром, переменчивом и неуютном климате Санкт‑Петербурга, в Неаполе чувствовал себя преотлично и с удовольствием выезжал в любое время дня любоваться красотой гавани и видом на дремлющий Везувий, восхититься видом острова Капри на горизонте, проехаться мимо королевских дворцов, пышных и роскошных, пожелать счастья молодоженам, которые только что повенчались в церкви Сант‑Кьяра в надежде, что святая Клара Ассизская будет покровительствовать их семейному благополучию, помолиться у входа в катакомбы Сан‑Гаудиозо, некогда бывшими убежищем первых христиан, и напоследок непременно заглянуть в прохладное и таинственное здание музея Бурбонов и Королевской библиотеки. Сюда недавно были перенесены коллекции семьи Фарнезе и предметы, обнаруженные при раскопках древних городов, некогда погребенных и уничтоженных при извержении Везувия.
Юлия, конечно, неотступно сопровождала того, в ком видела всего лишь деда (Литта скорее откусил бы себе язык, чем открыл бы ей тайну их подлинного родства). Жара девушке тоже не мешала – жар был у нее крови, и с этим ничего нельзя было поделать! Останки Геркуланума и Помпеи, выставленные в музее, привлекали ее необычайно, и она лелеяла мечту уговорить деда побывать на знаменитых раскопках. Впрочем, Юлий Помпеевич, который был не чужд логике мистических совпадений, видел нечто роковое в совпадении имени своего отца и названии баснословного города, а потому его ничуть не тянуло в сие роковое место, хотя он с любопытством бродил между музейными экспонатами, свидетелями жизни двух уже несуществующих городов.
Но чаще всего Литта и Юлия прогуливались по виа Толедо. Причем не в экипаже, а именно пешком – находя особое удовольствие в том, чтобы не разглядывать простых неаполитанцев свысока, а смотреть им в глаза на равных.
Вот и в тот день они шли по этой улице, то и дело заглядывая в многочисленные лавочки и постепенно приближаясь к оперному театру Сан‑Карло. Однако оба уже не предвкушали новый поход туда, а, наоборот, говорили о том, что пора уже переехать в Венецию или в Милан, где оперный репертуар богаче. Тем более скоро придет лето, театры закроются… надо успеть послушать все, что можно, в Teatro La Fenice di Venezia и в Teatro alla Scala a Milano, прежде чем провести самое жаркое время года на одной из многочисленных вилл, принадлежавших родам Висконти и Литта, которые были унаследованы Юлием Литтой и, рано или поздно, сделаются собственностью Юлии Пален.
И тут Юлия заметила молодую женщину, одетую в черное, как одеваются почти все замужние итальянки на юге. У непривычного человека могло создаться впечатление, что все эти особы, как одна, носят вечный траур по своей минувшей молодости или загубленной жизни. Однако это была просто дань католической скромности – и странное для северянина убеждение, будто в черном нежарко даже в самую несусветную жару.
Собственно, внимание Юлии привлекла не столько женщина, которая дремала у подножия одной из колонн Сан‑Карло, сколько девочка, сидевшая на ее коленях.
Малышке едва ли исполнилось больше двух лет, и она была поистине прелестна – с этими ее длинными, вьющимися темно‑каштановыми волосами и сияющими вишнево‑карими глазами. Черты лица ее обещали в будущем изумительную красоту.
Мать же, несмотря на молодость, была нехороша собой, бледна, тускла и только овалом лица и очерком бровей напоминала дочь. Видимо, девочка пошла не в нее, а в отца, а если так, он должен быть красоты замечательной!
Полюбовавшись малышкой, которая слезла с колен матери и, едва удерживаясь на нетвердых ножках, играла камушками, валявшимися между колоннами, швыряя их из стороны в сторону и хохоча, Литта и Юлия пошли было дальше, к музею Бурбонов, но вдруг топот копыт и отчаянные вопли заставили их оглянуться – и замереть от ужаса так же, как замерла вся виа Толедо.
Небольшая карета, запряженная красивой серой в яблоках кобылкой, мчалась по мостовой, мотаясь из стороны в сторону. Самого кучера, веттурино, отбросило с козел – видимо, лошадь понесла, а он не успел даже схватиться за вожжи, которые волочились по земле, путались в ногах кобылки и еще больше ее пугали.
Но самым страшным было не это! Посреди мостовой сидела та самая кудрявая девочка, которая вот только что, кажется, всего лишь минуту назад играла между колоннами театра Сан‑Карло. Какой‑то камушек на мостовой привлек ее внимание, вот малышка и доковыляла к нему, не понимая опасности и не ведая страха.
Еще несколько мгновений – и она будет неминуемо раздавлена обезумевшей лошадью!
И в тот же миг мимо Литты словно вихрь пронесся, и он увидел Юлию на пути лошади. Времени на то, чтобы схватить девочку на руки и отбежать, у нее не оставалось. Она пинком отшвырнула ребенка с дороги, а потом и сама прыгнула на обочину, избегнув копыт лишь чудом.
Самое удивительное было то, что лошадь почти тотчас встала как вкопанная, резко вздымая взмыленные бока и бешено кося налитыми кровью глазами. Веттурино вывалился из кареты и кинулся к ней, занося кнут.
Юлия схватила девочку на руки и тоже подскочила к лошади.
Она двигалась с почти сверхъестественной быстротой, так что ребенок не успел даже заплакать, а веттурино – хлестнуть кобылку.
Литта стоял разиня рот и положительно не верил глазам. Казалось, в нежную и печальную девушку вселилась фурия, наделившая ее особенной силой, ловкостью, проворством – и в единый миг совершенно изменившая не только ее настроение, но и натуру!
Юлия отвесила веттурино оплеуху, так что он повалился на край повозки, а потом свободной рукой вздернула на ноги и рявкнула:
– Это тебя хлестать надо, а не лошадь! Посмотри!
И она ткнула его носом в хомут, из‑под которого расползались струйки крови, пачкая серую шкуру.
И тут наконец толпа, доселе оцепенело молчавшая и словно бы даже не дышавшая, разразилась воплями, аплодисментами, смехом и слезами, благословениями в адрес в первую очередь, конечно, Santa Madonna, а уже потом – в адрес bella signorina et ragazzina, прекрасной синьорины и девочки, а заодно – проклятиями веттурино, который так небрежно запрягал лошадку, что не заметил, как под хомут попала какая‑то колючка, доведшая ее до бешенства.
Когда веттурино это увидел и понял, что натворила его небрежность, он схватился за голову и принялся рвать на себе волосы с таким остервенением, что клочья полетели, а потом кинулся на шею к своей лошади и залился горючими слезами, словно прося у нее прощения.
Немедленно нашлись, конечно, люди, которые его успокоили, помогли снять упряжь и даже притащили из ближней лавки масло и полосу ткани, чтобы перевязать израненную шею бедного животного.
Литта, очень довольный, что все кончилось благополучно, и падкий до патетических зрелищ, как все итальянцы, едва успевал переводить взгляд из стороны в сторону.
Между тем Юлия и стоявшие рядом женщины внимательно осмотрели девочку и, видимо, пришли к выводу, что спасительный пинок и небольшой полет над мостовой не причинили ей никакого вреда. Малышка была весела, смеялась и с удовольствием принимала ласки всех подряд.
Шум стоял такой, что, конечно, даже крепко уснувшая мать девочки проснулась и теперь сидела, хлопая глазами, не в силах уразуметь, почему ее ребенка держит на руках какая‑то незнакомая богато одетая красавица, а вокруг шумит толпа.
Внезапно открылась дверь театра и из нее выскочил высокий и тонкий молодой человек в небрежно расстегнутом сюртуке, без шляпы, с кудрявыми растрепанными волосами и перепуганным выражением смуглого точеного лица. Он стрелой вылетел на мостовую, выхватил из рук Юлии девочку и осыпал малышку поцелуями.
Литта прищурился.
Любому наблюдателю сразу бросилось бы в глаза удивительное сходство черт мужчины и ребенка. Итак, это явно отец девочки, и он в самом деле удивительно красив.
Не выпуская ребенка, молодой человек упал перед Юлией на колени и, наклоняясь чуть не до земли, поцеловал подол ее платья. Потом вскочил и, с пламенным восторгом уставившись на девушку, воскликнул:
– Синьорина, я все видел оттуда, из окна второго этажа! Вы спасли мою дочь! Вы были великолепны! Вы – подлинная богиня красоты и доброты!
В следующий миг он повернулся к матери девочки и, качая головой, уставился на нее не то с презрением, не то с жалостью:
– О святая Мадонна! Какого несчастья мы чудом избежали! Агнесса, что ты натворила! Джованнина могла погибнуть!
Женщина молча плакала, ломая руки. Молодой человек безнадежно пожал плечами и снова уставился на Юлию:
– Нет слов, чтобы выразить мою благодарность. Ах, если бы я был художником, я написал бы картину, где вы являлись бы не в одном, а в двух или трех образах, ибо красота ваша заслуживает того, чтобы быть запечатленной многократно, бессчетно!
Литта усмехнулся, весьма довольный таким роскошным комплиментом, которого его прекрасная Юлия, конечно, заслужила.
Толпа, растроганно внимавшая этим пышным изъявлениям признательности, зааплодировала – и начала понемногу рассасываться.
Конечно, итальянцы обожают всевозможные зрелища, но так же быстро теряют к ним интерес. Тем паче, если больше явно не произойдет ничего диковинного.
– Но я всего лишь музыкант, – продолжал молодой человек, – и если мне все же удастся добиться постановки моей новой оперы на сцене Сан‑Карло, клянусь, что на премьере перед открытием занавеса я сам объявлю, кому посвящена эта премьера!
– Но вы не знаете моего имени, – усмехнулась Юлия.
– Надеюсь, вы удостоите меня им, – поклонился молодой человек.
Это вышло не вполне ловко, потому что руки его были заняты малышкой, которая вертелась и, похоже, очень хотела перебраться в объятия Юлии.
Та проворно перехватила ее и прижалась щекой к нежной щечке:
– Мое милое дитя! Ты истинное чудо!
– Это вы истинное чудо, сударыня, и нынешний день стал чудом для Джованни Пачини, – галантно ответил композитор.
– Вы Джованни Пачини?! – так и ахнула Юлия. – Боже мой, да ведь мы слышали в Милане вашу прелестную оперу «Загадочная ночь», и я долго не могла перестать напевать эту дивную арию…
И она пропела во весь свой прекрасный голос так хорошо знакомую Пачини арию Карлотты из этой оперы:
В глубинах ночи,
Словно в океане,
Встречаются две страсти,
Словно корабли, И, как ночь ни безбрежна,
Их столкновенье неизбежно…
А потом на дно
Два корабля улягутся,
И ночь
Сомкнет свой звездный полог в вышине…
Пачини словно онемел.
Литта с трудом сдержал усмешку, увидев выражение его лица. Если прежде молодой человек смотрел на Юлию с восторгом, то теперь в его взгляде появилось просто‑таки молитвенное обожание.
Впрочем, чем дольше Пачини и Юлия смотрели друг на друга, тем больше страсти появлялось в их глазах.
И Литта удовлетворенно кивнул, поняв, что не ошибся, когда привез свое дорогое дитя именно в Италию… страну музыки и любви!
Павловск, 1827 год
– Господа, извольте взглянуть! Да посмотрите же, господа!!!
Этот крик Трубникова‑второго, внезапно влетевшего в казарму, переполошил гусар, уже начавших засыпать.
Издав призывный вопль, Трубников‑второй кинулся к окну, размахивая подсвечником и смешно раскидывая в стороны длинные ноги. За такую манеру бегать его сызмальства дразнили девчонкой, и это прозвище из детской, а потом из лицея перекочевало с ним в корпус и, наконец, в полк. Впрочем, если прежде Трубников‑второй только куксился или плакал в ответ на прозвище, то теперь он мог и на дуэль вызвать, а поскольку по сути своей был и слыл отъявленным бретёром, то девчонкой его осмеливались называть лишь за глаза, будучи твердо уверенными, что он ничего не слышит.
Услышав крик Трубникова‑второго, Сен‑При зевнул, едва не вывихнув челюсти, и нехотя приподнял голову с подушки.
Смертельно хотелось спать, однако мыслями он постоянно возвращался к своему дивному приключению.
В тех загадочных покоях, где одуряюще благоухали розы, он утратил представление о времени, лишился всяких сил и наконец уснул в объятиях своей неистовой любовницы, столь же утомленной, как он, и так же, как он, вряд ли пресытившейся. Смежив веки и прижимая к себе восхитительное тело, Сен‑При был убежден, что проснется через какой‑то миг – и снова предастся страсти… Однако словно провалился в некую кромешную бездну, из которой вынырнул оттого, что рядом кто‑то… рядом кто‑то громко, можно сказать, заливисто и даже, не станем скрывать, раскатисто храпел.
Сен‑При подскочил и принялся озираться. В первую минуту он, признаемся, немало ужаснулся и даже был почти убежден, что сделался жертвой злого колдовства. Почудилось, будто злая колдунья обернулась (или, как в русском народе говорят, скинулась) восхитительной красавицей, а наутро чары рассеялись, и Сен‑При обнаружил, что держит в своих объятиях ужасную старуху или вовсе какое‑нибудь чудище безобразное.
Впрочем, никого Сен‑При в своих объятиях, как он немедленно убедился, не держал. И вообще, от таинственной атмосферы, в которой он вот, кажется, только что пребывал, ничего не осталось.
Где темнота, где мягкое ложе, где аромат роз?!
Вполне одетый, в рейтузах, сапогах, доломане и даже в ментике, как и положено, на одном плече Сен‑При утопал в соломе, наваленной в большую телегу, стоявшую на обочине дороги. В телегу была запряжена соловая лошадка, которая сейчас дремала, сонно свесив голову. Однако, хоть она и дремала, но совсем не храпела. Храп издавал какой‑то бородатый мужик, лежавший на краю телеги, закинув голову и разинув рот. Одет он был, как обычный крестьянин, однако борода у него оказалась совершенно необыкновенная – неприятно белесая, в то время как сам мужик был темноволосый. Поскольку шапка с его головы съехала, установить это было несложно. А борода… Борода оказалась мочальной! И соответствующим образом пахла!
Сен‑При вмиг вспомнил тот странный запах, который сопровождал его похищение.
Ну конечно! Странно, что он сразу не догадался. Все дело в том, что у мужиков были привязаны мочальные бороды! Они очень старались замаскироваться.
Почему?! Что Сен‑При до каких‑то крестьян? Или их божественная хозяйка опасается, что он мог бы их узнать при встрече? Да глупости какие, для него простонародье всё на одно лицо! А может быть, она нарочно велела своим вассалам рядиться понелепей, чтобы резче был контраст между похищением – и тем, ради чего Сен‑При был похищен? Если так, она – большая любительница театральных эффектов, ибо контраст оказался просто смертельным, а нужный эффект был достигнут: Сен‑При совершенно лишился рассудка и был теперь не на шутку влюблен!
Но что за невероятная особа! Почему ей понадобился именно Сен‑При? Как и когда он умудрился привлечь ее внимание? И неужели он сподобился этого счастья всего лишь на одну божественную ночь, вернее, день? Напали на него ранним утром, а сейчас день идет к закату. В полку его, небось, уже хватились…
Но мысль о возможном неудовольствии полкового начальства мало обеспокоила Сен‑При. Он думал о другом.
Почему, похитив и соблазнив, неизвестная красавица отринула его так быстро? Любовник ей не угодил?.. Сен‑При не был самонадеянным ловеласом, однако и неуверенным в себе новичком тоже. Эммануил понимал: если он сходил с ума от наслаждения, то не был одинок в этом безумии. Сладострастные стоны и откровенные содрогания тела, которым он снова и снова обладал, не оставляли сомнений: незнакомка тоже испытывала плотские восторги в объятиях Сен‑При!