Если бы Литта не поседел уже давно – он старательно пудрил волосы вовсе не потому, что был таким уж истовым приверженцем старинной моды, а просто чтобы скрыть седину, – он поседел бы в тот миг, когда до него дошло: из‑за Юлии он, друг покойного императора Павла, может опорочить имя его сына, нынешнего российского самодержца!
Как верный вассал Литта не мог допустить позора своего синьора. Он решил устроить будущее Юлии независимо от ее желания – для ее же блага в конце концов!
Путешествие по Италии длилось уже больше трех лет, и за это время Литта не единожды получал из России письма о том, что к Юлии готов посвататься тот или иной богатый и знатный молодой человек. Письма эти были подписаны неизвестным Литте именем, однако некий тайный знак, повторявшийся от письма к письму, давал ему знать, что они отправлены по приказу императора Александра, который помнил слово, некогда данное Литте, и пытался достойно устроить судьбу Юлии. Прежде Литта сообщал об этих партиях Юлии, однако она ни о каком замужестве и слышать не хотела. Поэтому Литта – от ее имени – отвечал вежливым отказом на все предложения. Но теперь отказам пришел конец.
– Кто там у нас нынче? – проворчал он, вскрывая очередное послание. – Так, Самойлов Николай… ага, графини Екатерины Сергеевны сынок? Хороша была в своей время, надеюсь, и сын в нее. На Литейном живут, помню, помню… Ну, Самойлов так Самойлов!
В Петербург немедленно отправлена была депеша о нижайшей благодарности, согласии принять сватовство молодого графа Самойлова и скором возвращении Литты с внучкой, а Юлии дед‑отец изъявил свою непререкаемую волю. Она, конечно, заартачилась было, но Литта оставался тверд:
|
|
– Возвращаться не желаешь? И замуж не пойдешь? Сделай милость, сиди здесь, только знай: ни гроша не получишь ни от меня, ни от бабки.
– Никогда не поверю, что мой миленький дедушка решится со мной так жестоко поступить, – расхохоталась Юлия.
«Миленький дедушка», возможно, и не решился бы, а вот отцу делать больше нечего», – подумал Литта, а вслух сказал:
– Выезжаем немедленно.
– Но я… как же? – изумилась Юлия. – Я не могу так быстро собраться! Мои вещи… картины, коллекции…
– Потом привезут, – отмахнулся Литта. – Поедем налегке.
– Нет! – вскинула голову Юлия. – Хочешь, чтобы я голодала? Что же, мне на панель идти?
– А сейчас ты что в порту делаешь? – буркнул Литта.
Юлия оторопела, слова не могла сказать. Мысль, что дед все знает, пригвоздила ее к месту.
– Жизнь свою не губи, – тихо сказал Литта. – Имя мое не марай. Я не заслужил этого. Все, в чем я виноват, это в том, что любил тебя безмерно. А получаю в ответ… Но знаешь ли, как в русских да малороссийских деревнях метят дом, в котором потаскуха живет? Мажут ворота дерьмом. Ты что же, хочешь, чтобы и в нашем доме на Миллионной были ворота дерьмом измазаны?
– Да ведь там и ворот‑то нету, – попыталась усмехнуться Юлия побелевшими губами – и получила в ответ пощечину, потом другую, третью… Она взвизгнула так, что в окнах стекла задрожали, – и рухнула без чувств.
Литта смотрел на нее схватившись за сердце. Он так любил свое дорогое дитя, что был готов ради нее на все. Даже на то, что другие, гораздо более благочестивые родители, сочли бы безбожным и безнравственным. Однако Литта был не в силах противиться желаниям Юлии… И к чему это привело?
|
|
Он с ужасом осознал, что устал любить это прекрасное и жестокое существо. Оказывается, даже от беззаветной родительской любви можно устать…
Литта тяжело опустился в кресло, чувствуя себя беспомощным и слабым, но услышал, как по лестнице топочет прислуга, переполошенная пронзительным визгом Юлии, и принял привычный невозмутимый вид.
– Ах! – вскричала горничная Юлии, вбежавшая первой. – Синьорина! Синьорина Джулия!..
В затылок ей дышали дворецкий и два лакея.
– Карета готова? – невозмутимым тоном спросил Литта поднимаясь. – Превосходно. Берите синьорину и несите туда. А ты, Симонетта, тащи подушки и перины да пару одеял. Не позабудь корзинку с едой на первое время. Для синьорины Джулии прихвати плащ и белье. Ну и себе что‑нибудь возьми. Едешь с нами. Отправляемся через полчаса, но если что‑то не будет готово, пеняйте на себя!
В доме все закрутилось, завертелось, замелькало – и ровно в назначенный срок легкая и быстрая дорожная карета графа Литты выехала из ворот виллы.
Когда Юлия очнулась, она сначала ударилась в слезы и плакала так долго, что Симонетта принялась рыдать в унисон с ней и даже истерически покрикивать.
Тут Юлия немножко успокоилась и даже принялась утешать горничную. С Литтой молодая женщина вела себя так, словно ничего не произошло и отъезд был делом давно решенным. Он тоже больше ничем ее не упрекнул. Так и вернулись в Россию. А там оставалось только не сводить с Юлии глаз до свадьбы, после чего вздохнуть с облегчением.
Правда, ненадолго…
До Литты почти сразу после свадьбы начали доходить слухи о том, что особенного ладу между супругами Самойловыми нет. А буквально вчера он узнал о какой‑то безумной эскападе, устроенной Юлией перед павловскими конногвардейскими казармами из‑за какого‑то корнетика. Что‑то вроде факельного шествия с пением оперных арий. Можно не сомневаться, что это была какая‑нибудь из арий Пачини. Небось та самая, которой Юлия когда‑то в Неаполе сразила наповал своего композитора. Или новую какую‑нибудь теперь распевает? Из недавно оконченной и поставленной в театре Сан‑Карло в Неаполе (добился‑таки своего Пачини!) оперы «L’ultimo giorno di Pompei», «Последний день Помпеи» – либретто которой основано на том сюжете, который придумала Юлия?..
|
|
Эх, вечно она готова gettare le perle ai porci, как говорят в Италии… метать бисер перед свиньями, как говорят в России!
Хотя, между прочим, как слышал Литта, Пачини после Юлии переметнулся в объятия не чьи‑нибудь, а самой Полины Бонапарт, герцогини Боргезе, сестры великого Наполеона… Премьера его оперы «La schiava in Bagdad», «Багдадский невольник», состоялась сначала в ее дворце, а только потом – в Teatro Carignano в Турине!
Ладно, Пачини – еще ничего, мрачно кивнул сам себе Литта. Это было еще небольшое зло.
Но Мишковский явно из породы этих самых porci. Зачем же его принесло – с такими двусмысленными подходцами? Что ж там еще стряслось?
А что‑то стряслось, это очевидно…
Литта молча смотрел на визитера – молча, ни о чем не спрашивая, но так настойчиво, что Мишковский заерзал и принялся дергать за концы веревочки, которой был перевязан его пакет:
– Извольте взглянуть, ваше сиятельство.
Он развернул пакет, и Литта увидел кипу бумаг, написанных почерком Юлии.
Письма, любовные письма, мелькнула мысль. Эта дурочка стала любовницей управляющего, и теперь Мишковский хочет ее шантажировать. Ясно… Неясно только, сколько этот пройдоха запросит за слова любви и страсти.
Литте было противно читать эти самые слова любви и страсти, которые его дочь обращала к такому ничтожеству, как лукавоглазый Мишковский, но все же он заставил себя взять один листок. Нехотя скользнул по нему глазами – и оторопел…
Какая любовь? Какая страсть?!
«Сим удостоверяю, что я, графиня Юлия Самойлова, обязуюсь выплатить господину Мишковскому пятьдесят тысяч рублей».
«Графиня Самойлова берет на себя обязательство заплатить подателю сего сто тысяч рублей».
«Александру Яковлевичу Мишковскому выплатить по предъявлению письма сего семьдесят тысяч рублей»…
Юлий Помпеевич переворошил бумаги, не веря глазам. Цифры и буквы плясали перед ним, как маленькие чертенята в театре теней, и он никак не мог сообразить, на сколько же тысяч рублей тут расписок подадено.
Кажется, Литта безотчетно произнес это вслух, а может, Мишковский прочел его мысли, потому что он приподнялся и угодливо подсказал:
– Всего на восемьсот тысяч расписочек‑с, ваше сиятельство.
– Что? – прохрипел Литта, разрывая шитый жемчугом ворот, который внезапно сделался тесен. – Что ты сказал?!
– Восемьсот ты… – начал было повторять Мишковский, но не договорил: пухлый, украшенный увесистыми перстнями кулак Литты врезался в его смазливую, хоть и жуликоватую физиономию.
Рим, 1827 год
Графиня Юлия Павловна Самойлова прибыла в «вечный город» в компании с доказательством своей супружеской измены после череды невообразимых скандалов, разразившихся в Петербурге.
Перепалки с мужем стали для Юлии привычными – собственно, она их даже сама желала устраивать, чтобы упрочить в графе Николае Александровиче желание развестись, – но страшная ссора с дедом и бабкой едва не лишила ее привычной уверенности в себе. Подлец Мишковский предъявил заемные письма графу Литте и едва не уложил того в гроб. По такому случаю бабушка, графиня Екатерина Васильевна, даже простилась с привычной ленью, соизволила подняться с любимого дивана, встала в патетическую позу и заявила, что внучку больше у себя не примет. Все‑таки восемьсот тысяч рублей – непомерная сумма, и выдать на нее векселей невесть кому могло только совершенно безмозглое существо.
Оскорбленная Юлия кинулась к деду, но он держался непривычно сурово и сказал, что устал от ее причуд, а потому ей бы лучше сейчас уехать. В деньгах он ее стеснять не станет, но пусть Юлия знает, что ни одно из заемных писем оплачивать он не станет. Поэтому пусть рассчитывает лишь на те средства, которые у нее есть: наличные в дорожной шкатулке, которую будут охранять двое надежных слуг, и в виде векселей, которые он, Литта, выпишет своим знакомым банкирам в Париже и Риме. Если Юлии взбредет в голову посетить и другие города, ей прежде нужно будет заручиться финансовыми поручительствами у этих банкиров, а они станут надзирать за ее издержками и не допускать растрат.
Юлия разъярилась было, но скоро смирилась. Она вообще не способна была долго злиться, тем паче когда понимала, что набедокурила, да крепко. Однако неприятные ощущения, вызванные угрызениями совести, необходимо было развеять как можно скорее, поэтому она и в самом деле поспешно отправилась в путь, прихватив с собой любимую горничную Симонетту, всего одну карету с багажом и постелью, а в качестве комнатной собачки – юного Сен‑При.
Сен‑При вышел в отпуск по болезни (доктора подозревали чахотку и советовали отдохнуть от тягот военной службы) и отправился подлечить хворь в Италию.
Юлия сначала радовалась этому: мальчишка был хорош необычайно, что в танце, что в любви; к тому же графине Самойловой по‑прежнему требовались веские доказательства измены – для вожделенного развода. Свободы она хотела с прежней страстностью, однако вскоре оказалось, что Сен‑При такой же камень на шее, как и любой другой мужчина, который считает, что может предъявить на божественную Юлию хоть какие‑то права и ограничивать ее возможности. Этим он мало отличался от законного – все еще! – супруга.
Слишком уж влюблен, глупец! И слишком самонадеян, если уверен, что может надолго привлечь такую женщину, как Юлия!
Едва Юлия и Эммануил поселились в одной из вилл, принадлежащих графу Литте, как узнали о похоронах очаровательной девушки, красавицы римлянки Аделаиды Демулен. Она утопилась в Тибре от несчастной любви. Конечно, хоронить ее на кладбище было невозможно (католическая церковь, так же как и православная, считала самоубийство великим грехом), однако Аделаида была так прелестна, добра, ее так любили все, кто знал ее, что люди тянулись в дом, где она жила: уронить последнюю слезу и осыпать гроб цветами, прежде чем бедняжку зароют где‑нибудь в тихом, уединенном месте, на неосвященной земле.
Юлия ужасно растрогалась, услышав эту историю от своего мажордома, который объяснил, почему он отпустил нескольких слуг как раз в день приезда госпожи. Она тотчас простила эту ему оплошность и заявила, что тоже намерена отдать последний долг Аделаиде Демулен.
– Как странно, что у нее французская фамилия, – удивилась Юлия.
– Говорят, кто‑то из ее далеких предков был француз, – пояснил мажордом. – Но девушка – истинная итальянка, прекрасная римлянка. Но, да простит меня синьора, я бы не советовал ей посещать дом покойницы.
– Это еще почему? – вскинула брови графиня.
Мажордом колебался, подбирая слова.
– Ну, что там не так? – нетерпеливо воскликнула Юлия.
– Да простит меня эччеленца, – вкрадчиво проговорил мажордом, – но, если вы туда отправитесь, ни в коем случае не упоминайте, что прибыли из России.
– Вообще я и не собиралась этого делать, – усмехнулась Юлия, – но все же можно узнать, почему нельзя?
– Да видите ли, – молвил мажордом, – прекрасная Аделаида покончила с собой, потому что ее бросил любовник… а этим любовником был русский художник. Теперь, конечно, при слове «русский» все начинают браниться и махать кулаками.
– Как интересно! – возбужденно воскликнула было Юлия, но тут же спохватилась: – Я хочу сказать, как ужасно! А кто этот художник?
– Не знаю имени этого злого грешника и знать не желаю, – благочестиво опустил глаза мажордом.
Юлия изобразила сочувственный вздох, но Сен‑При видел, как горят ее глаза, и понимал, что интерес к этому русскому художнику, который стал причиной смерти прекрасной Аделаиды, уже поселился в ее сердце.
В ее равнодушном к бедам других, в ее жадном до удовольствий, в ее любопытном, ледяном, в ее пылком сердце…
Сен‑При страшно не хотелось идти смотреть на покойницу, однако Юлия настояла. Она отлично умела вынудить его делать все, что ей угодно! И как же мстительна она была, как жестоко и утонченно заставляла расплачиваться за непослушание!.. Эммануил слышал, что есть такие зелья – гашиш, опий – которые лишают человека свободы. Раз отведав их, так к ним привыкаешь, что жить без них не можешь и на все готов, только бы попробовать снова и снова. Таким зельем стала для него Юлия. Чтобы вновь и вновь прикасаться к этому опьяняющему телу, Эммануил был готов на все. Она поработила его, она измучила его… Она лишила его воли и превратила в свою игрушку…
Ну конечно, Сен‑При потащился за ней – потащился на Испанскую лестницу, неподалеку от которой, на виа Систина, как сообщил дворецкий, жила бедная modella.
– Кто? – переспросил Сен‑При, и Юлия пояснила:
– Так итальянцы называют натурщиц. О, пойдем скорее! Ты увидишь их во всей красе!
Чуть не прыгая от нетерпения и предвкушения небольшого приключения, Юлия велела заложить коляску, и скоро она и Сен‑При уже стояли около церкви Тринита де Монти, на небольшой площади, от которой вела вниз длинная широкая лестница в три пролета, с террасами и балюстрадами. Это была самая длинная лестница, виденная Сен‑При: оказывается, в ней было 125 ступеней. Но гораздо интереснее, чем считать ступеньки, было глазеть на мужчин и женщин, одетых в яркие народные костюмы и сидевших на ступеньках там и сям.
Это выглядело необычайно живописно – в сочетании с ярким солнцем, голубым небом, белизной мрамора… Там были в основном старые люди, которые с наслаждением грелись под ярким и все еще жарким осенним солнцем. «Да, – почему‑то подумал Сен‑При, – не в одной России старые кости зябнут!»
Старухи вязали чулки, старики ничего не делали, а только поглядывали по сторонам, словно в ожидании художника, который запечатлел бы их живописность.
– Хм, – удивленно сказала Юлия, – но куда же подевались молодые девицы? Их тут обычно довольно много, и они поразительно красивы…
Одна старуха услышала ее слова и сообщила, что все девушки пошли на виа Систина, где нынче провожают в последний путь одну из их подруг.
И она махнула в сторону, куда‑то туда, где между черепичными крышами моталось по ветру белье, развешанное для просушки. Дома там стояли стена к стене, дворов при них не имелось – едва можно было различить какие‑то закоулки, что‑то вроде полутемных каменных колодцев…
Где‑то там находился и дом злополучной Аделаиды.
– Ах да! – воскликнула Юлия громко. – Я и позабыла!
И она быстро перекрестилась, обратившись к вершине церкви Тринита де Монти.
Сен‑При глянул почти в ужасе.
Как забыла? Забыла, зачем они сюда пришли?!
Да, забыла…
Это было вполне в ее духе!
Она жила одной минутой, не жалея о прошлом, не заглядывая в будущее, исступленно наслаждаясь настоящим.
– Ну что ж, идем, раз пришли! – сказала Юлия и повлекла Сен‑При к группе девушек, которые толпились на узком тротуарчике. По обе стороны квартала улицу перегородили козлами – чтобы веттурини не направляли свои экипажи мимо дома, где лежит несчастная покойница.
По пути Юлия заявила, что хочет купить цветов. Стоило ей это сказать, как многочисленные цветочницы с корзинками роз бросились к ней и принялись наперебой расхваливать свой товар. Каждый букетик стоил двадцать чентезимо. Чтобы ни одной девушке не было обидно, Юлия купила по букету у каждой из них и, чтобы не уколоться о шипы, обернула цветы своей тонкой черной шалью, которую прихватила в знак почтения к похоронам. Теперь она осталась в одном платье, по обыкновению алом, но солнце так палило, что было почти жарко.
– Ты не хочешь снять сюртук? – весело спросила Юлия, но Эммануила все время знобило (не зря его так охотно отпустили в Италию – здоровье поправлять!), да и неприлично было бы остаться на улице в одной рубашке. Он качнул головой.
Все девушки, пришедшие проводить Аделаиду, в знак траура покрыли головы черными косыночками, но это не затмевало яркости их наряда: цветные юбки, цветные передники, белоснежные сорочки, алые или черные вышитые короткие безрукавки…
– Какие красотки, верно? – прошептала Юлия, но Сен‑При пожал плечами:
– Может быть, если бы я увидел их в окружении пейзажа их родных деревень, они были бы красивы, но разве ты не видишь, что город уже растлил их?
Ему и в самом деле казалось, что на каждом этом молодом лице лежит выражение какой‑то нахально‑вульгарной развязности, какого‑то холодного бесстыдства. У девушек были откровенно бесстыжие глаза, будто у женщин определенного пошиба. Да такими они и были, продавая свою красоту за деньги. Свои черные глаза, свои черные волосы, свои яркие губы, свои оливковые, точеные лица…
Судя по рассказам Юлии, они позировали художникам на лестнице, однако могли отправиться и в их мастерские, а там… Понятно, что происходило там, и судьба Аделаиды Демулен была тому подтверждением!
– Нужно отнести на гроб цветы, – пробормотала Юлия. – Ты пойдешь со мной или подождешь здесь?
Сен‑При с ужасом взглянул на свою неугомонную возлюбленную. Неужели она войдет в этот мрачный дом, откуда слышны истошные крики плакальщиц, которым время от времени вторит собравшаяся на улице стайка натурщиц?.. Какой‑то брат Христов в коричневом плаще с капюшоном пытался войти и утихомирить грешников, оплакивающих грешницу, однако его быстро и без всякого уважения выставили, да так, что он упал на мостовую и никак не мог подняться.
Сен‑При подошел к нему и протянул руку, чтобы помочь встать. Исхудалое лицо монаха было искажено болью и ожесточением.
– Подите к черту! – проворчал он, отталкивая руку Сен‑При, потом кое‑как поднялся, подобрал полы рясы и кинулся прочь, громко прищелкивая по стертым камням веревочными сандалиями. На углу обернулся и крикнул: – В преисподнюю! Всем вам место в преисподней!
Толпа проводила его гоготом, который долго не стихал, словно все забыли, что собрались на проводы покойницы.
Сен‑При огляделся. Хохочущие лица, на которых лежали мрачные тени высоких домов и нависших крыш, показались ему так ужасны, словно он и впрямь оказался в преисподней. И одним из прислужников сатаны почудилась фигура высокой женщины в алом платье. Он вспомнил, как Юлия появилась в Павловских казармах… С тех пор ее пристрастие к алому цвету не изменилось. И лицо ее было так же прекрасно, но сейчас на нем лежал отпечаток какого‑то почти неприличного возбуждения.
Цветов при ней уже не было.
Юлия подхватила Сен‑При под руку и повлекла за собой. Она была чуть выше его ростом, к тому же он очень исхудал в последнее время, и сейчас вдруг показался себе какой‑то полудохлой, парализованной мухой, которую тащит в свое гнездо оса, чтобы там сожрать, когда придет охота.
– Девушка, похоже, была очень красива, но сейчас она выглядит ужасно, – быстро, оживленно и громко говорила Юлия, словно обсуждала некую картину или театральную премьеру. – Удивляюсь отсутствию какого бы то ни было чувства красоты у ее родственников. Выставить напоказ это зеленое, распухшее лицо… Я покрыла ее своей шалью и осыпала розами. Так она выглядит гораздо красивее.
Сен‑При вдруг затрясло от омерзения. Он попытался вырвать свою руку, но Юлия, стремительно идущая вперед, этого даже не заметила.
– Но самое главное, – громко говорила она, – я узнала имя того художника, из‑за которого она утопилась. Он в самом деле русский, его зовут Карл Брюллов. Кажется, я слышала о каком‑то скандале – еще в России – в связи с этим именем… Речь шла вроде бы о картине для императорской семьи…
В эту минуту в церкви Трините де Монти зазвонили колокола.
– Ах, – воскликнула Юлия, – имя этого художника похоже на колокольный звон!
И она пропела своим чудным, колдовским, чарующим голосом в унисон ударам колокола:
– Карл! Брюл‑л‑л‑ов!
Сен‑При вслушался. В самом деле, похоже!
А еще похоже на похоронный звон…
Очень может быть, кому‑то показалось бы: это звон по бедняжке Аделаиде, покойнице, – но Сен‑При отчего‑то был совершенно уверен, что колокол звонит по нему, по его будущему, когда выпевает:
– Карл! Брюл‑л‑л‑ов! Карл! Брюл‑л‑лов!..
Рим, Флоренция, 1827 год
Юлия не ошибалась, когда вспоминала некий петербургский скандал, связанный с именем художника Карла Брюллова. Такой скандал в самом деле произошел.
Несколько лет назад Брюллов написал прелестную картину «Итальянское утро». Очень красивая молодая женщина, освещенная мягкими лучами утреннего солнца, умывалась под струями фонтана. Картина вызвала восторг сначала у весьма искушенной итальянской публики, затем в петербургском «Обществе поощрения художников». Это Общество купило картину, а спустя несколько лет подарило ее Александре Федоровне, жене императора Николая I. Потом императорская семья захотела получить парную к «Утру» картину, и Брюллов написал «Итальянский полдень».
Полотно было выставлено в Петербурге, но успеха не имело. Натурщица показалась не изящна, она не соответствовала «классическим идеалам» красоты. Художнику было отправлено послание следующего содержания: «Ваша модель была более приятных, нежели изящных соразмерностей, и хотя по предмету картины не требовалось слишком строгого выбора, но он не был бы излишним, поелику целью художества вообще должна быть избранная натура в изящнейшем виде, а изящные соразмерности не суть удел людей известного класса».
Брюллов оскорбился, порвал с «Обществом» и снова уехал в Италию. Здесь его ждала верная Аделаида – та самая натурщица, которая, по мнению «Общества», была недостаточно изящна и не соответствовала канонам красоты.
Хотел Брюллов этого или нет, но петербургский скандал произвел на него сильное впечатление. И теперь он смотрел на Аделаиду новыми глазами и именно ее винил в провале картины. У него хватило жестокости рассказать ей о том, что картина успеха не имела, более того – перессорила его со всеми прежними друзьями, а может быть, даже разгневала императора. Он сказал, что будет искать новую натурщицу, а Аделаиду больше не хочет рисовать.
Для нее это значило одно – Карл ее больше не любит, у него будет новая любовница.
Бедная девушка металась между отчаянием и ревностью, она валялась у Брюллова в ногах, но что значили для него слезы какой‑то modella c Итальянской лестницы? Этих modelli там чуть ли не больше, чем ступенек!
Он прогнал Аделаиду, отказывался от встреч с ней, убегал через черный ход из дому, когда она рыдала перед дверью… и вскоре волны Тибра вынесли ее тело на берег.
В самоубийстве Аделаиды люди, которым была известна эта история (да она всему Риму была известна, ибо, по мнению людей сведущих, нигде не сплетничают столько, сколько в Риме!), справедливо обвинили Брюллова.
Кого‑то это от него отвратило, но взбалмошную графиню Юлию Самойлову только привлекло.
Художник, да еще и русский, да еще и со скандальной славой…
Юлия почуяла родственную душу – и ни о ком теперь думать не могла, кроме Брюллова.
Кто такой, интересно? И что у него за душой, кроме смерти ревнивой натурщицы?
В Риме, как обычно, было много русских, и Юлии не преминули рассказать о Брюллове:
– Холоден, как лед. Бедная девушка засыпала его нежными письмами, а он их даже не распечатывал! Конечно, он глуховат на одно ухо – еще в детстве ударил отец, – но не слышать признаний Аделаиды было невозможно! Страшный эгоист, для него ничего не существует, кроме него самого. Как ни странно, именно это равнодушие ко всем на свете и обеспечивает ему невиданный успех у женщин! Бедняжка Аделаида – лишь одна из многих. Маркиза Висконти‑Арагона с ума по нему сходила. Возила его по Италии, осыпала подарками. И что только прекрасные дамы в нем находят? Роста маленького, рыжий… – презрительно пожимали плечами одни.
– Небольшой рост его заключает в себе атлетические формы: эта широкая и высокая грудь, эти мощные плечи… не говорю уж о его прекрасной голове! Он невольно обращает на себя внимание всякого. Я не знаю мужского лица прекраснее его. Он красавец! – восхищались другие.
Слов нет, Юлию в человеке творческом интересовали мужские достоинства, но еще больше – само творчество. Также было и с Пачини. Он был, безусловно, талантлив. А этот Брюллов – он талантлив или нет?
Постепенно Юлия узнавала о нем все больше и больше.
Ему нет еще и тридцати. Родился в Петербурге, предки его были французами, потом онеметчились, и именно из Германии один из них – по фамилии Брюлло – был приглашен императрицей Екатериной, увлеченной созданием русского порцелина, то есть фарфора, на только что созданный завод лепщиком глины. Потомки того Брюлло были граверами, рисовальщиками… Один из них, Поль Брюлло, художник‑миниатюрист, стал преподавателем Академии художеств, куда поступили учиться его сыновья – Александр (талантливый архитектор!) и Карл… Ну вот этот самый, из‑за которого и покончила с собой бедняжка Аделаида.
Оказывается, Карл Брюллов стал учеником Академии в возрасте десяти лет. Отец научил его рисовать. В Академии Карл мигом стал первым среди своих товарищей, однако искренне считал брата Александра гораздо талантливее себя. Егоров, преподаватель Брюллова в Академии, искренне восхищался той чистотой античного штриха, которым обладал ученик. Товарищи нередко просили его поправлять их рисунки, и тихонько по ночам, в спальнях, он выправлял выкраденные из классов этюды. Когда наступило время конкурсов, молодой художник сумел из сухих поз академических натурщиков воссоздавать аллегорические картины, не довольствуясь точной передачей нагого тела, но выискивая мотив, почему именно в такой позе может быть изображен человек. В 1819 году он получил малую золотую медаль именно за такой этюд, превращенный им в картину «Нарцисс, смотрящий в воду».
Через два года Брюллов получил первую золотую медаль за программу «Авраам и три ангела». Сюжет этот был предложен академическим советом для испытания сил молодых художников при одновременном изображении чудесного и реального. Миловидность ангелов, благородство типа Авраама, добросовестно изображенный пейзаж искупали ту античную барельефность композиции, которая составляла неизбежное требование всякой академической программы того времени.
Получив медаль, поощряемый первыми успехами, Брюллов счел себя человеком вполне состоявшимся и даже решился жениться. Он давно вздыхал по дочери своего профессора Андрея Ивановича Иванова и вот теперь сделал ей предложение. Мария Андреевна была к нему неравнодушна… однако отказала. Честно говоря, она побаивалась необузданной страстности этого рыжего гения, а в его особенный художественный дар, в его грядущий грандиозный успех не слишком‑то верила.
После отказа Марии Андреевны Брюллов грустил, как он полагал, от разбитого сердца. Одна работа была его исцелением.
В то время и образовалось в Петербурге «Общество поощрения художеств», которое нашло дарование Брюллова необыкновенным и определило отправить его в чужие края на собственное иждивение. Общество снабдило Брюллова инструкцией, из которой следовало, что пенсионер [14]должен писать в Петербург свои впечатления, которые он вынесет из обозрения европейских галерей; далее был совет заняться серьезным чтением и изучить практические языки настолько, чтобы «писать отчеты на диалекте той земли, в которой будет находиться». Маршрут путешествия был такой: три месяца в Дрездене, для изучения Корреджо, Рафаэля и Ван Дейка; затем следовали Мюнхен, где предложено было пробыть месяца два; а в конце концов следовала Италия – Милан, Флоренция и Рим.
Брюллов был обуреваем темами и идеями: то он писал Юдифь, то Олега у ворот Царьграда, то библейские сюжеты, то вакханалии. Потом он получил через русское посольство заказ сделать копию с «Афинской школы» Рафаэля, этой огромной фрески. Работа заняла четыре года; одновременно он написал четырнадцать портретов и картин, поражая итальянцев своим странным, холодноватым талантом и пылкостью натуры.