Элизабет Джордж
Картина без Иосифа
Посвящается Деборе
Я все устроил,
Заботясь о тебе, мое дитя,
— О дочери единственной, любимой!
Ведь ты не знаешь — кто мы и откуда.
Что ведомо тебе?
«Буря»
НОЯБРЬ: ДОЖДЬ
Капуччино. Ответ нового времени на извечную проблему меланхолии. Несколько столовых ложек «эспрессо», горячее молоко с пышной пеной плюс щепотка в общем-то безвкусного шоколадного порошка — и жизнь неожиданно налаживается. Полнейший бред!
Дебора Сент-Джеймс вздохнула. Ее пальцы сжали счет, который аккуратно положила на столик проходившая мимо официантка.
— Боже! — пробормотала она, глядя с явным недоумением на причитавшуюся с нее кругленькую сумму. В квартале отсюда она могла бы заскочить в паб, если бы прислушалась к внутреннему голосу, который твердил: «Зачем это дещевое пижонство, Деб, давай-ка лучше выпьем где-нибудь кружечку «гиннеса». Но нет, она все-таки потащилась сюда, в стильную кофейню при отеле «Савой», — сплошной мрамор-стекло-хром — где всякий, кто заказывает кроме воды еще что-то, должен раскошелиться. В чем она только что убедилась.
Она приходила в «Савой», чтобы показать свой портфолио продюсеру Ричи Рике. Этот новоявленный гений занимается совершенно новым конгломератом развлечений под названием «Л.А. Саунд/Машин». В Лондон приехал всего на неделю — выбрать фотографа, способного запечатлеть для истории облик Дохляков, пяти участников группы «Дэд Мит» из Лидса, их последний альбом Рика пас всю дорогу, от начала до конца. По его словам, Дебора была «девятым долбаным фотилой», чьи работы он смотрел.
Увы, их беседа закончилась ничем. Оседлав деликатный позолоченный стульчик, Рика прошелся по ее портфолио с таким же интересом и почти такой же быстротой, с какой сдают в казино колоду карт. Снимки Деборы один за другим летели на пол. Она провожала их глазами; ее муж, отец, невестки, друзья, бесчисленные родственники и знакомые, которых она приобрела в результате замужества. Среди них не было ни Стинга, ни Боуи, ни Джорджа Майкла.
|
|
К продюсеру она попала по рекомендации знакомого фотографа — его работы тоже не удовлетворили американца. По кислой мине, не сходившей с лица Рики, она поняла, что и ей не удалось обскакать своих коллег.
Впрочем, сейчас Дебору огорчало даже не это, а черно-белый ковер из ее работ на полу. Среди них было сумрачное лицо ее мужа; его глаза — светлосерые, так хорошо сочетающиеся с черными как смоль волосами — казалось, смотрели прямо на нее. Он словно хотел сказать — «вот видишь…».
Она никогда не соглашалась с мнением Саймона, даже если он был абсолютно прав. В этом состояла основная проблема их брака: ее всегда захлестывали эмоции, она отвергала его разумные и трезвые доводы, холодную оценку фактов. Черт побери, Саймон, думала Дебора, не надо ничего говорить; ведь ты не представляешь, каково мне сейчас… Но окажись она в ту минуту каким-то чудом одна, как бы она зарыдала, захлебываясь горечью, ведь теперь она убедилась в его правоте.
А он сейчас находился в сорока пяти милях от нее, в Кембридже. И в эту минуту, должно быть, с присущей ему бесстрастной, клинической точностью изучал очередной труп и набор рентгеновских снимков, пытаясь определить, каким орудием преступник ударил девушку в лицо.
|
|
Так что, когда Ричи Рика произнес со вздохом мученика — о'кей, кое-какой талантишко у нее имеется, но хочет ли она услышать правду? — все эти картинки ломаного гроша не стоят, — она не оскорбилась так, как могла бы. Угольки раздражения вспыхнули ярким пламенем уже потом, когда он, поднимаясь, сдвинул свой стул так, что одна из ножек проткнула чеканное лицо отца Деборы, вошла в его щеку и разорвала ее от скулы до носа.
Но даже не из-за попорченного снимка жар прихлынул к ее щекам. Говоря честно, все дело было в словах Рики — ох, дьявол, мне жаль, ты ведь не можешь напечатать еще одного такого старикана, верно?
Вот почему она встала на колени и, стараясь унять дрожь в руках, собрала свои работы, уложила в портфолио, аккуратно завязала тесемки и лишь тогда подняла глаза и заявила:
— Вы не походите на слизняка. Почему же ведете себя как слизняк?
Что — если абстрагироваться от больших или меньших достоинств ее снимков — послужило ей более глобальным объяснением, почему она не получила работу.
«Такого быть не должно, Деб», — сказал бы ее отец. И конечно, был бы прав. В сущности, многого в жизни быть не должно.
Торопливо повесив на плечо сумочку, она подхватила портфолио и зонтик и зашагала по огромному вестибюлю к выходу из отеля. Быстро прошла мимо ждущих такси и шагнула на мостовую. Утренний дождь ненадолго утих, но ветер дул с прежней яростью — злой лондонский ветер, один из тех, что прилетают с юго-востока, набирая скорость на скользкой водной поверхности, а потом обрушиваются на улицы и вырывают из рук прохожих зонтики. В сочетании с грохотом и воем проносящихся мимо машин рев получался поистине адский. Прищурясь, Дебора посмотрела на небо. Там клубились серые тучи. Вот-вот снова начнется Дождь.
|
|
Не пройтись ли ей немножко? Река совсем рядом, прогулка по набережной привлекала ее больше, чем возвращение в сумрачный от непогоды дом, еще хранивший в себе следы искр их последней ссоры с Саймоном. Однако ветер рвал на ней волосы, а воздух с каждой минутой все больше набухал дождем, и ей пришлось отказаться от этой идеи. Подъехавший одиннадцатый автобус она приняла за знамение свыше.
Дебора встала в очередь и через минуту уже теснилась в набитом автобусе. Не проехали они и пару кварталов, как прогулка по набережной под свирепым ветром показалась ей куда приятнее этой поездки. На нее нахлынула клаустрофобия, какой-то ковбойского вида парень в джинсовой куртке с надписью «Акваскутум» (водные препятствия) поставил на ее мизинец свой зонтик, от стоявшей рядом пожилой женщины жутко несло чесноком, казалось, запах чеснока исходит из каждой поры ее маленького тела. Все эти мелкие неприятности будто вознамерились убедить Дебору, что и остаток дня не сулит ей ничего хорошего, что ее ждет бесконечное путешествие от плохого к худшему.
Транспорт замер возле Крейвен-стрит; этим воспользовались еще восемь человек и втиснулись в автобус. Пошел дождь. Словно в ответ на три этих события пожилая женщина издала чудовищный вздох, а любитель водного спорта тяжело навалился на ручку своего зонтика. Дебора изо всех сил старалась не дышать и не упасть в обморок.
Что угодно — ветер, дождь, гром, даже четыре всадника из Апокалипсиса — лучше, чем этот кошмар. Даже еще один разговор с Ричи Рикой лучше. Когда автобус полз дюйм за дюймом к Трафальгарской площади, Дебора протиснулась мимо пяти скинхедов, двух панк-рокеров, полудюжины домохозяек и шумной группы самодовольных американских туристов. Она достигла двери как раз в тот момент, когда показался монумент Нельсона, и после решительного прыжка снова оказалась под хлещущими в лицо ветром и дождем.
Открывать зонтик она не стала. Все равно ветер вырвет его из рук словно носовой платок и понесет по улице. Она огляделась, отыскивая какое-нибудь укрытие. Площадь была пуста — широкое бетонное пространство с фонтанами и готовыми к прыжку львами. Без привычной голубиной стаи и без бродяг, обычно нахальных и грубых, которые валяются возле фонтанов, залезают на львов и подначивают туристов, чтобы те бросили что-нибудь птицам, площадь выглядела — наконец-то — как памятник герою, как и было задумано. Вот только укрытием от непогоды она оказалась никудышным. За завесой дождя виднелась Национальная галерея, перед ней несколько человек возились с зонтиками или торопливо бежали наверх по широкой каменной лестнице. Там было укрытие, и не только. Еда, если она в этом нуждалась. Искусство, если она в этом нуждалась. И возможность отвлечься, которой она жаждала последние восемь месяцев.
Дебора побежала в подземный переход и через несколько мгновений выскочила на площадь. Стремительно пересекла ее, прижимая к груди черный портфолио; ветер рвал на ней плащ, швыряя дождевые струи. Когда она добралась до дверей галереи, вода шлепала в туфлях, чулки были забрызганы грязью, а волосы напоминали промокшую шерстяную шапку.
Куда пойти… Она не была в галерее целую вечность. Какой стыд, мелькнула мысль. Ведь она сама вроде бы считалась художницей.
Все дело в том, что в музеях ее всегда захлестывали впечатления, и уже через четверть часа она превращалась в их жертву. Другие посетители могли ходить часами, смотреть, оценивать мазок, чуть ли не утыкаясь носом в полотно. Для Деборы пределом были десять картин, да и то, рассматривая десятую, она уже не помнила первую.
Сдав вещи в гардероб, она взяла план музея и отправилась по залам, радуясь, что очутилась в тепле и получит хотя бы временную передышку. Пускай сейчас пока так и не востребовано ее мастерство фотографа, экспозиция по крайней мере обещает отвлечь ее на несколько часов от самой больной ее темы. А если уж ей совсем повезет, то Саймона задержит в Кембридже на всю ночь его работа. Их спор не сможет продолжиться. И она выиграет еще какое-то время.
Она быстро проглядела план музея, выискивая то, что могло ее сейчас занять. Ранние итальянцы; Италия, XV век; Голландия, XVII век; Англия, X Vni век. По имени был назван только один художник. «Леонардо, — говорилось в плане. — Рисунок. Зал 7».
Она легко нашла этот зал, оказавшийся не больше, чем кабинет Саймона в Челси. В отличие от других помещений, по которым она только что проходила, в седьмом зале была выставлена только одна вещь Леонардо да Винчи, полномасштабная композиция «Мадонна с Младенцем, Св. Анной и Иоанном Крестителем», нарисованная углем. Седьмой зал напоминал часовню и был освещен лишь неярким лучом лампы, направленным только на рисунок Там стояло несколько скамей, чтобы почитатели могли неторопливо созерцать то, что в плане музея было названо одной из самых лучших работ Леонардо. Правда, сейчас в зале никого не было.
Дебора села на скамью. Появившееся в спине напряжение перебралось в основание шеи и свернулось там круглой пружиной. Она не осталась неуязвимой к великолепной иронии ее выбора.
От лика Святой Девы исходила преданность и беззаветная любовь. Во взгляде Св. Анны, обращенном к Деве, лучилось глубокое понимание. Ведь кто мог знать лучше, чем Св. Анна, какие чувства испытывает ее возлюбленная дочь к чудесному Дитя, которое родила. Сам же Младенец уже тянулся из материнских рук к совсем юному Крестителю, покидая Свою матерь даже сейчас, даже сейчас…
Да, пожалуй, это в духе Саймона — покидать близких. В таких ситуациях в нем говорит человек науки, трезвый и спокойный аналитик, решающий свои проблемы в параметрах объективного практицизма, подкрепленного статистикой. Его взгляд на мир — да что там, сам его мир — отличается от ее мира. Он может настаивать: послушай меня, Дебора, помимо кровных, есть и другие узы… Легко ему говорить, с таким философским взглядом на окружающее. Для нее жизнь устроена по другим законам.
Перед ее глазами всплыла испорченная фотография отца: весенний ветер шевелит поредевшие волосы; ветвь дерева, подобно крылу птицы, бросает тень на могилу матери; желтые нарциссы, которые он ставит в вазу, ловят солнце, их лепестки слегка загнулись, соприкоснувшись с его ладонью; его рука сжимает цветы, крепко держа их за стебельки, каждый год, пятого апреля, вот уже восемнадцать весен. Здесь ему пятьдесят восемь лет. Ее отцу. Ее единственному остававшемуся тогда в живых родственнику по плоти и крови.
Дебора глядела на рисунок Леонардо. Эти две женщины поняли бы то, что недоступно ее мужу, — силу, блаженство, невыразимое чудо жизни, созданной и произведенной на свет тобой, твоим собственным чревом.
Я хочу, чтобы вы дали своему телу передышку хотя бы на год, заявил ей доктор. После шести выкидышей. Шести самопроизвольных абортов за последние девять месяцев. Сейчас картина неутешительная — физический стресс, большая потеря крови, гормональные нарушения и…
Я хочу попробовать пилюли для зачатия, заявила она тогда.
Вы меня не слушаете. В данный момент об этом не может быть и речи.
Ну, тогда искусственное оплодотворение.
Вы сами знаете, Дебора, что зачать — не проблема. Проблема в том, чтобы выносить.
Я проведу в постели все девять месяцев. Даже шевелиться не стану. Сделаю все, что угодно.
Итак, встаньте в очередь на приемного ребенка, пользуйтесь противозачаточными средствами и сделайте следующую попытку через год. Если же вы решите продолжать и дальше в таком духе, вас ожидает перспектива кесарева сечения еще до тридцати лет.
Он выписал ей рецепт.
Но ведь должен же быть шанс, произнесла она, изо всех сил стараясь скрыть охватившее ее отчаяние, не допустить эмоционального стресса. Иначе доктор отметит их в карточке, и впоследствии они будут играть против нее.
Нельзя сказать, что доктор не сочувствовал ей. Он ведь сказал — шансы есть, на будущий год. Ваше тело должно отдохнуть и окрепнуть. Тогда мы испробуем разные варианты. Искусственное оплодотворение. Пилюли для зачатия. Все, что угодно. Только через год.
Она стала принимать пилюли. Но когда Саймон принес домой анкеты и прочие бумаги, требующиеся для усыновления ребенка, она взвилась.
Впрочем, сейчас незачем думать об этом, Дебора заставила себя сосредоточиться на рисунке. Она решила, что лица персонажей исполнены ясности и покоя. Они четко прописаны. Остальное носит импрессионистические черты, нарисовано как серия вопросов, которым суждено навеки остаться без ответа. Поднимется ли стопа Девы или направится вниз? Будет ли Св. Анна по-прежнему указывать в небо? Схватит ли пухлая ручонка Младенца подбородок Крестителя? И останется ли на заднем плане Голгофа, или такое будущее слишком омрачает эти мгновения покоя и лучше его оставить за рамками — непрозвучавшее и неувиденное.
— Иосифа нет. Да, разумеется. Нет Иосифа.
Дебора оглянулась на шепот и увидела, что к ней присоединился мужчина, одетый почему-то по-уличному — промокшее пальто свободного покроя, обмотанный вокруг шеи шарф, на голове мягкая фетровая шляпа. Казалось, он не замечал ее присутствия, и, если бы не произнес эти слова, она бы его тоже не заметила. Одетый в черное, он почти сливался с полумраком, сгущавшимся в углах
— Нет Иосифа, — снова прошептал он смиренным тоном.
Игрок в регби, решила Дебора, поскольку он был высок и крепкого сложения, что бросилось в глаза даже под просторным пальто. Свернутый в трубочку музейный план он держал будто незажженную свечу. Руки у него были широкие, короткопалые и вполне способные, по ее представлению, отпихивать в стороны других игроков во время стремительного броска по полю.
Правда, сейчас он не совершал броска, хотя и продвинулся вперед, в один из приглушенных световых конусов. Казалось, его шаги исполнены почтения. Не отрывая глаз от эскиза Леонардо, он протянул руку к шляпе и снял ее, как делают в церкви мужчины. Опустился на одну из скамей.
Он носил ботинки на толстой подошве — удобные, загородные, — оперся на их наружные края, а руки свесил меж коленей. Через мгновение он провел ладонью по редеющей шевелюре цвета сажи с ниточками седины. Этот жест не слишком соответствовал его внешности, как и жест смирения. Его лицо, поднятое к работе да Винчи, казалось, выражало тревогу и боль, под глазами обозначились полумесяцы мешков, на лбу залегли тяжелые морщины.
Губы он плотно сжал. Нижняя была полная, верхняя тонкая. Они создали на его лице горестный шов и казались неадекватной преградой, сдерживающей внутреннее смятение. Товарищ по несчастью, подумала Дебора, тронутая его страданием.
— Приятный рисунок, не так ли? — Она произнесла это приглушенным шепотом, каким непроизвольно разговаривают в местах молитвы или медитации. — Я никогда его не видела раньше.
Незнакомец повернулся к ней. Он оказался смуглым и старше, чем она думала. Казалось, он удивился, что с ним заговорила незнакомая особа.
— Я тоже не видел, — ответил он.
— Мне ужасно стыдно, если учесть, что я живу в Лондоне уже восемнадцать лет. Знаете, о чем я подумала? Чего еще я не видела из таких же важных вещей?
— Иосифа, — промолвил он.
— Простите?
Он показал на эскиз свернутым в трубочку музейным планом:
— Вы не видели Иосифа. Но вы никогда его не увидите. Разве вам не приходило в голову? Разве мы не видим всегда только Мадонну и Младенца?
Дебора перевела взгляд на рисунок:
— Вообще-то я не думала об этом.
— Либо Святую Деву с Младенцем. Либо Матерь и ее Дитя. Либо Поклонение Волхвов вместе с быком и ослом да одним-двумя ангелами. Но Иосифа можно увидеть редко. Вы никогда не задумывались над причиной этого?
— Пожалуй… ну, конечно, ведь он на самом деле не был отцом, верно?
Глаза мужчины закрылись.
— Иисус Бог, — ответил он.
Казалось, он был настолько уязвлен, что Дебора поспешно продолжила:
— Я имею в виду, что нас так учили — верить, что он не являлся отцом. Но ведь мы ничего не знаем наверняка. Как мы можем знать? Мы ведь там не были. И она не вела дневник и не записывала свою жизнь. Нам просто сообщили, что Святой Дух сошел с небес с ангелом или что-то типа того и… Естественно, я не знаю, как это могло случиться, но ведь это было чудом, верно? Минуту назад она была девственницей, а в следующую забеременела, и потом через девять месяцев появился вот этот малыш, и она держала его на руках, не до конца веря, что он реальный, и считала его пальчики на ручках и ножках. Он был ее, по-настоящему ее, этот ребенок, о котором она страстно мечтала… Конечно, если вы верите в чудеса. Если верите.
Она и не сознавала, что по ее щекам текут слезы, пока не увидела переменившееся лицо мужчины. И тут же ее разобрал смех — слишком нелепой была ситуация. Она казалась абсурдной до дикости, эта физическая боль, терзавшая их обоих. Они перебрасывали ее между собой, будто теннисный мячик.
Он извлек из кармана пальто носовой платок и сунул его, смятый, в ее руку.
— Вот, возьмите. — Его голос был серьезным. О я совсем чистый. Я пользовался им только один раз. Вытер дождевые капли с лица.
Дебора засмеялась с дрожью в голосе. Промокнув влагу под глазами, она вернула платок владельцу.
— Мысли сами выстраиваются в цепочку, правда? Каким-то непостижимым образом. Вы уверены, что достаточно защищены. Потом внезапно говорите что-то, кажущееся на поверхности таким разумным и безопасным. И все-таки отнюдь не защищены от того, чего стараетесь не чувствовать.
Он улыбнулся. Остальной его облик казался уставшим и стареющим, морщины возле глаз и висящая под подбородком кожа, но вот улыбка была приятной.
— Со мной тоже случилась неожиданная вещь. Я пришел сюда просто в поисках места, где мог пройтись и подумать, не рискуя промокнуть до нитки, и вот набрел на этот рисунок.
— И подумали про святого Иосифа, хотя вам было не до этого?
— Нет. Вообще-то я часто о нем думаю. — Он сунул носовой платок в карман и продолжал, стараясь говорить более легко и бодро: — Вообще-то я предпочитаю гулять в парке. Я как раз направлялся в парк Сент-Джеймс, когда снова пошел дождь. Обычно я люблю обдумывать свои проблемы на свежем воздухе. В душе я деревенский житель, и когда мне приходится что-либо осмыслить или принять решение, я всегда стараюсь выбраться на прогулку. На мой взгляд, хорошая прогулка прекрасно освежает голову. Да и сердце тоже. Заставляет проще смотреть на правые и неправые вещи в жизни — на «да» и «нет».
— Проще смотреть, — повторила она его слова. Но не справляться с ними. Во всяком случае, не мне. Я не могу говорить «да» просто потому, что люди от меня этого ждут, не важно, как бы правильно это ни было.
Он опять взглянул на рисунок. Еще плотнее свернул музейный план.
— Я тоже не всегда могу сказать «да», — согласился он. — Вот и выхожу прогуляться. Люблю кормить воробьев на мосту в парке Сент-Джеймс, глядеть, как они клюют корм с моей ладони, и решать свои проблемы. — Он пожал плечами и грустно улыбнулся. — Но тут пошел дождь.
— Тогда вы отправились сюда. И увидели, что тут нет святого Иосифа.
Он протянул руку к шляпе и водрузил ее на голову. Поля бросили треугольную тень на его лицо.
— А вы, как я полагаю, увидели Младенца.
— Да. — Дебора с усилием раздвинула губы в напряженной улыбке. Огляделась, словно ей тоже требовалось собрать перед уходом свои вещи.
— Скажите мне, это тот ребенок, которого вы хотите, или тот, который умер, либо тот, от которого вы хотите избавиться?
— Избави?…
Тут он быстро поднял руку.
— Тот, которого вы хотите, — произнес он. — Простите, я должен был сразу понять. Понять эту тоску. Боже милостивый, почему мужчины такие глупцы?
— Он хочет, чтобы мы взяли приемного. А я хочу своего ребенка — его ребенка — семью, настоящую, такую, которую создали мы, а не такую, какая выдается по заявлению. Он принес домой бумаги. Они лежат на его письменном столе. Мне остается лишь заполнить мою часть и поставить подпись, но я чувствую, что просто не в силах сделать это. Я говорю ему, что тот ребенок никогда не станет моим. Ведь его родила не я. Не мы. Я все равно не смогу его полюбить, ведь он не мой.
— Все очень верно. Вы не сможете его полюбить. Она схватила его за руку. Шерстяная ткань его пальто была влажная и колючая.
— Вот вы все понимаете. А он нет. Он говорит, что бывают привязанности посильней кровных. Но они не для меня. И я не могу понять, почему они что-то для него значат.
— Вероятно, оттого, что он знает — мы, люди, любим в конечном счете то, за что нам пришлось бороться — то, за что мы отдадим все на свете, — гораздо больше, чем вещи, доставшиеся нам случайно.
Она отпустила его рукав. Ее рука со стуком упала на скамью. Этот мужчина повторил слова Саймона. С таким же успехом в этом зале мог бы находиться ее муж.
Она удивилась, что излила душу незнакомому человеку. Мне отчаянно нужен кто-то, кто сможет меня понять, решила она, я ищу поддержки. Сейчас мне даже безразлично, кем окажется этот человек, лишь бы он понял меня, признал мою правоту и позволил настаивать на своем.
— Я ничего не могу поделать. Я так чувствую, — произнесла она упавшим голосом.
— Дорогая моя, я не уверен, что кто-либо другой вел бы себя иначе. — Мужчина размотал шарф, расстегнул пальто и полез в карман пиджака.
— Думаю, вам необходима прогулка на свежем воздухе, чтобы проанализировать сложившуюся ситуацию, — сказал он. — Необходимо бескрайнее небо и раздольные пейзажи. Всего этого в Лондоне нет. Если вам захочется погулять на севере, буду рад вас видеть в Ланкашире. — Он вручил ей визитную карточку.
«Робин Сейдж. Дом викария. Уинсло».
— Вик… — Дебора подняла глаза и увидела то, что прежде скрывали пальто и шарф — плотный белый воротничок Как она сразу не поняла, кто он, по цвету одежды, по разговору о святом Иосифе, по той почтительности, с какой он разглядывал рисунок да Винчи.
Не удивительно, что она так легко поделилась с ним своими горестями и бедами. Она исповедовалась англиканскому священнику.
ДЕКАБРЬ: СНЕГ
Брендан Пауэр резко оглянулся на скрип двери. В ледяной холод ризницы церкви Св. Иоанна Крестителя в деревне Уинсло вошел его младший брат Хогарт. За его спиной органист, в сопровождении одинокого, дрожащего голоса, играл: «Все мы, кто жаждет облегчения», как продолжение к «Пути Господни неисповедимы». Брендан почти не сомневался, что оба хорала являются сочувственным, но непрошеным комментарием к событиям этого утра.
— Ничего, — сказал Хогарт. — Ни грамма. Ничуточки. И никакого викария. С ЕЕ стороны все стоят на ушах, Брен. Ее мать стонет по поводу испорченного свадебного завтрака. ОНА шипит и обещает отомстить какой-то «грязной свинье», а ее отец просто ушел «разыскивать гнусную церковную крысу». Ну и публика эти самые Таунли-Янг.
— Может, ты уже сорвался с крючка, Брен. — Тайрон, старший брат и достойный человек, единственный, кто мог бы по праву находиться в этой ризнице помимо священника, произнес эти слова с осторожной надеждой, когда Хогарт прикрыл за собой дверь.
— Не дождешься, — возразил Хогарт. Он полез в карман своей взятой напрокат визитки, которая не могла скрыть его плечи, напоминавшие склоны горы Пендл-Хилл. Достав пачку «Силк Кате», он зажег сигарету, и спичка, догорая, полетела на холодный каменный пол. — Она крепко схватила его за задницу, точно тебе говорю. Так что не надейся. И извлеки из этого урок. Держи свое хозяйство в штанах и не доставай, пока не найдешь для него подходящий домик.
Брендан отвернулся. Оба брата любили его и, каждый по-своему, пытались теперь утешить. И все же ни шутки Хогарта, ни оптимизм Тайрона не могли изменить реальность этого дня. Адское пламя или потоп — скорее адское пламя, — но ему все равно никуда не деться от Ребекки Таунли-Янг. Он старался не думать об этом с той самой минуты, когда она заехала в его офис в Клитеро с результатами теста на беременность.
— Сама и не знаю, как это произошло, — заявила она. — У меня никогда в жизни не было регулярных месячных. Мой врач даже говорил мне, что я должна пройти какой-то там курс лечения, чтобы они стали регулярными, если я захочу когда-нибудь завести семью. И вот что теперь получилось, Брендан
Гляди, что ты со мной сделал, — ясно читалось в ее глазах. — А ведь ты, Брендан Пауэр, младший партнер папиной юридической конторы! Ай-ай-ай. Какой стыд, теперь тебя ждут неприятности.
Но ей и не требовалось ничего говорить. Ей нужно было лишь скромно потупиться и прошептать:
— Брендан, ума не приложу, что сказать папе. Что же мне делать?
Любой мужчина на месте Брендана посоветовал бы своей партнерше сходить к врачу, а сам спокойно продолжил работу. Однако Брендан знал, что через восемнадцать месяцев Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг должен решить, кому из сотрудников фирмы передать свои дела и свой капитал, когда нынешний старший партнер уйдет на пенсию, и привилегии, связанные с этим решением, таковы, что Брендан не может с легкостью от них отказаться: дорога в общество, новые клиенты из класса Таунли-Янгов и стремительный взлет карьеры.
Возможности, открывавшиеся перед ним в случае покровительства Таунли-Янга, побудили Брендана связаться с его двадцативосьмилетней дочерью. Они-то и стали главным мотивом. Он работал на фирме чуть больше года. Ему хотелось занять свое место в мире. Таким образом, когда Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг передал Брендану через старшего партнера приглашение сопровождать мисс Таунли-Янг на Коуперскую ярмарку лошадей и пони, он счел его за улыбку фортуны и не стал отказываться.
В то время мысль о возможном романе не казалась ему отталкивающей. Правда, при всех стараниях — после хорошего ночного сна и полутора часов возни с косметикой и завивкой волос, в самой лучшей одежде — Ребекка все равно напоминала королеву Викторию в ее преклонные годы, но Брендану казалось, что он вытерпит одно-два свидания, прикрываясь добродушной улыбкой и дружеской шуткой. Он рассчитывал на свое умение лицемерить, зная, что каждый приличный юрист должен иметь в своей крови как минимум несколько капель притворства. Вот на что он совсем не рассчитывал, так это на способность Ребекки принимать решения, командовать и направлять их отношения с самого начала в нужное ей русло. Во время второй встречи она затащила его в постель, короче, вела себя как опытный егерь, завидевший вдалеке лису. Когда он был с ней в третий раз, она окончательно овладела инициативой, ласками добилась его возбуждения, потом нанизалась на него сама — и вот, пожалуйста! Забеременела.
Ему хотелось свалить всю вину на нее. Но он не мог отказаться от факта, что, пока она тяжело дышала и подпрыгивала, а перед его носом болтались мешочки ее грудей, он закрыл глаза, улыбался, называл ее божественной Бекки, потрясающей женщиной, а сам в это время думал о своей будущей карьере.
Так что сегодня они все равно обвенчаются. И хотя преподобный мистер Сейдж почему-то не явился в церковь, это едва ли что-нибудь изменит. Будущее Брендана Пауэра предрешено.
— Насколько он опаздывает? — спросил он Хо-гарта.
Его брат взглянул на часы:
— Уже на полчаса.
— Никто еще не ушел из церкви?
Хогарт покачал головой:
— Там уже слышатся шепотки и намеки, что это, мол, ты сам не явился. Я делал все, что мог, спасая твою репутацию, парень, но, может, все-таки стоит сунуть голову в алтарь и махнуть ручкой, чтобы народ не волновался. Правда, я не знаю, как поддержать твою невесту. О какой свинье она там толкует? Неужели ты уже завел интрижку на стороне? Ну, я тебя не осуждаю. По сравнению с Бекки любая покажется лакомым кусочком. Однако ты уже навлек на себя ее гнев.
— Кончай базар, Хогги, — оборвал его Тайрон. — И затуши цигарку. Ведь ты как-никак в Божьем храме.
Брендан подошел к единственному окну ризницы, глубоко врезанному в стену. Его стекла были не менее пыльными, чем вся комната, он прочистил маленькую дорожку и выглянул наружу. Увидел кладбище с кучкой могильных камней, неправильными ромбами выделявшимися на снегу, а вдалеке, на фоне серого неба, конические склоны холма Коутс-Фелл.
— Опять пошел снег. — Он машинально сосчитал, сколько могил украшены веточками падуба, красные ягоды блестели на фоне остроконечных зеленых листьев. Семь могил. Зеленые ветки, должно быть, привезли утром приехавшие на венчание гости, поскольку даже сейчас венки и ветки лишь слегка припорошило снегом.
— Викарий, должно быть, куда-то отлучился еще утром. Да задержался по какой-то причине.