Таковы были сны Секенра, чародея, в его первую ночь в Школе Теней.
Прохладный сырой ветер тронул мое лицо. Я сел, открыл глаза и увидел, что нахожусь уже не в отчем доме. Насквозь пропитавшаяся пылью кровать покоилась среди тростников. Над головой сияло такое множество звезд, какого я в жизни не видел, словно прежде был слеп или никогда не смотрел в небо, и лишь теперь мне по‑настоящему открылась вся его красота.
Спал ли я или бодрствовал на самом деле? Обсуждать этот вопрос не имеет никакого смысла.
Очень долго я сидел, слушая ветер, шуршащий в тростниках, и кричавших вдали ночных птиц. А потом внезапно в небо поднялась цапля.
Босоногая фигура в белой мантии подошла к кровати прямо по воде – там, где она ступала, по поверхности реки расходились круги. На ней была покореженная маска из черненого серебра.
Но все же я думал, что знаю, кто это.
– Отец.
Мне ответили на языке Дельты, и голос принадлежал кому‑то другому.
– Я Тально, живущий внутри Ваштэма. Это моя тюрьма, так как Ваштэм убил меня.
Он простер вперед свои сморщенные руки. Кровь сочилась из сквозных ран в его ладонях, а потом полилась из прорезей для глаз в маске.
– Вставай, – сказал он. – Тебе предстоит совершить еще одно небольшое путешествие.
Я второпях соскочил с постели на то, что считал полом, но очутился по колено в ледяной болотной воде. Я совсем забылся. На мне по‑прежнему были туфли. На корточках я заполз обратно на кровать, сбросил насквозь промокшую обувь, оставил ее на кровати и снова сошел вниз.
Поверхность удержала меня. Тально нетерпеливо изучал меня из‑под кровоточащей маски. Повторяя его жест, я простер руки, подняв вверх свои отмеченные шрамами ладони. С них взметнулся белый огонь.
Мы шли сквозь промозглую ночь среди тростников, рассуждая о магии, а звезды на ночном небосводе медленно клонились к горизонту, Река рябила и светилась отраженным светом. Я вытянул руки перед собой, чтобы осветить нам путь.
– Твой отец убил меня уже много веков назад, – сообщил мне Тально. – Я не простил его, но больше не ненавижу. Чародей свободен от подобных эмоций. Он подобен полому тростнику, сквозь который дует ветер черной магии, и на котором боги и титаны исполняют свою, никому не понятную музыку.
Я не стал с ним спорить, хотя очень сильно сомневался, что все маги и чародеи разделяют его убеждения.
– Что мне делать, – спросил я, – дабы быть уверенным, что выживу в Школе Теней?
– Ни в чем нельзя быть уверенным. Вот, к примеру, я сам – я выжил или нет? Вымышлены или правдивы мои воспоминания обо всей моей жизни до того, как я схватился с твоим отцом? И если вымышлены, то кем? Я До сих пор не могу понять этого.
– Я должен продолжить начатое, – сказал я. – Ты поможешь мне?
– Многие прошли по этому пути до тебя, до того, как на него ступил Ваштэм…
– А я?
– Ты должен продолжать начатое, как уже сам решил. Я могу лишь рассказать тебе, насколько продвинулся я сам до того, как мой путь прервался.
– Что ж, расскажи, – попросил я.
Он раздвинул руками тростники, и на нас хлынул свет, ослепивший меня. Я схватил Тально за рукав, позволив ему вести меня и прикрыв другой рукой глаза. Мы шли сквозь огонь, по бурлящему морю горящей нефти, дым и жар душили меня, заставляя каждый шаг отзываться болью. Но огонь не обжег нас.
Мы остановились перед тремя привязанными к столбам женщинами – они бились в агонии и страшно кричали. Их плоть размягчилась и стекала с костей, как расплавленный воск. Расплывшиеся лица так исказились, что я не мог определить их возраста и даже просто понять, каков был цвет их кожи.
Но я понял, что все трое находятся здесь уже очень давно и что они не могут умереть.
– Они были моими привратницами, – сказал Тально. – От них я узнал одно тайное имя, как и то, что выполнение одной задачи, которой впоследствии посвятил себя твой отец, когда отнял у меня жизнь, возможно.
– И что это было? – мне пришлось кричать, чтобы меня услышали сквозь рев пламени и крики женщин.
– Ты задаешь слишком много вопросов, Секенр, сын моего убийцы, – прокричал в ответ Тально. – А моя возможность отвечать на них очень ограничена. И что это было? Это ты должен выяснить сам. К чему стремился твой отец, ни перед чем не останавливаясь и отдавая этому все свои силы, пока ему не помешали обстоятельства? Спроси его. С гораздо большим успехом ты можешь спросить у меня, кто эти трое перед нами. Это моя мать и две моих тетки, все трое – могущественнейшие чародейки, которые использовали бы меня, как я использовал их и как твой отец использовал тебя. Могу ли я облегчить их боль? Нет, не могу. Живые, они убьют нас. Мертвые, они станут частью нас, Секенр, и подавят нас изнутри. Так что эти костры должны гореть до тех пор, пока проект твоего отца не будет завершен, по крайней мере, хотя бы частично. Здесь нет и не может быть никакой моральной дилеммы, нет места никаким угрызениям совести, если ты меня спросишь об этом, как нет ни правильного, ни неверного решения. Эти трое заслуживают наказания ничуть не больше нас с тобой, но и ничуть не меньше. Просто это должно было быть сделано.
Легкие горели – я откашлялся, а потом закричал:
– Расскажи мне все, что знаешь об этом… – я поднял руку, чтобы сотворить знак Воориш.
Тально лишь рассмеялся.
– Ты не можешь повелевать мною, как простыми мертвецами, Секенр. Я не просто мертв. Мертвец, которого ты хочешь подчинить своей воле, в тебе самом.
Он исчез одновременно с пламенем. Я стоял в одиночестве среди тростников, потеряв на несколько мгновений способность видеть, пока мои глаза не привыкли к темноте. Тогда я вновь увидел звезды и задрожал от ночной сырости и холода.
– Секенр.
Я поднял взгляд. В отдалении, на свободном от тростника пространстве, уже на открытой воде, стояла фигура в маске и мантии чародея. Даже с такого расстояния я смог разглядеть кровавые потеки на маске, но все же понял, что это был уже не Тально.
Я позволил новоприбывшему приблизиться – теперь движения под мантией стали неуклюжими, словно под ней тряслась расплывчатая желеобразная масса. Незнакомец был невообразимо жирным, даже ступни его ног в размере напоминали крупные дыни.
– Лекканут‑На.
Мы не пошли дальше, а присев прямо на поверхность воды, словно на гладкий холодный камень, начали играть крошечными синими и белыми язычками пламени на доске, которую никто из нас не видел. Лекканут‑На вспоминала свое детство в какой‑то западной пустынной стране, и ветер обдувал нас землей и песком, который он приносил через тростник.
Ей не пришлось ничего говорить. Ее воспоминания непроизвольно возникали в моем сознании, и мне казалось, что я сам много недель подряд путешествовал с караваном, каждый день пристально вглядываясь в линию горизонта в ожидании, когда там впервые появится знаменитый Город‑в‑Дельте. Но в оазисе чародейка убила девочку‑путешественницу. Двое стали единым целым и, объединившись, продолжили свое путешествие вглубь запутанного лабиринта страны черной магии. Кого из них вначале звали Лекканут‑На, я так и не узнал.
Потом чародейка бродила по городу, как и Секенр много столетий спустя, потрясенная его великолепием, с благоговейным трепетом рассматривая его чудеса. Я помнил это, как помнил и то, что тот симбиоз, который я знал под именем Лекканут‑На, нашел вход в Школу Теней прямо в склепах за городом, среди мумифицированных чародеев, не живых и не мертвых. Своим наставником она выбрала мумию и научилась от нее многому, в то время как мумия не отрывала от нее жадного взгляда, пока росла сила ее магии. Вскоре она сама поняла это. Но она ждала слишком долго, слишком стремилась к могуществу, чтобы позволить мумии поглотить себя. Вместо этого она сама поглотила мумию. Сделав это, она никогда уже больше не смогла выйти из тени, никогда не смогла стать той девочкой, что пересекла пустыню, или даже чародейкой, бродившей по улицам города. После этого она позволила похоронить себя в гробнице под горой далеко от города, где лежала в абсолютной тьме в то время, как ее дух вторгался в сны людей – она стремилась найти в них то, чего сама никогда не могла достичь.
На этом ее воспоминания кончались, переходя в обрывочные фрагменты. Хотя мне хотелось по‑прежнему быть Лекканут‑На, я вновь стал Секенром, сидящим в темноте у реки.
Впервые за все время Лекканут‑На заговорила по‑настоящему, не с помощью моего горла, а своим собственным, таким знакомым голосом, напоминавшим кваканье охрипшей жабы.
– То, к чему я стремилась, нашел Ваштэм. Моему убийце удалось преодолеть еще один этап на этом бесконечном пути. Он уже вплотную приблизился к цели, когда смерть настигла его. Таким образом он и мертвый остался главным соперником всех чародеев на свете.
Она прикоснулась пальцем к синему пламени, передвинув его между огоньками моего белого пламени. Голубое пламя мерцало, словно она дула на него, а белое оставалось совершенно неподвижным.
– Но в чем же дело? Мне нужно знать.
– Спроси его, к чему больше всего стремится чародей. В этом ключ к решению проблемы.
Я поднял язычок белого пламени на кончике пальца и сел, словно находился на конце невидимой доски.
– Ты чародейка. Разве ты не знаешь?
– Да ведь и ты тоже чародей, Секенр. А как на счет тебя?
Я сложил руки и нагнулся над игровой доской, медленно раскачиваясь взад‑вперед.
– Я хочу вернуться, – сказал я, – и вернуть все, хочу, чтобы все стало таким, как прежде…
– Мне тоже хочется снова стать девочкой из пустыни, но я не могу. И я знаю это. Ты тоже знаешь. Мы должны смотреть в будущее. Наши разумы не молодеют, даже если наши тела остаются прежними или мы меняем их на другие тела, подобно платьям. Нет, так не пойдет. Расскажи мне еще что‑нибудь.
– Я хочу освободиться от страха, – сообщил я.
Она рассмеялась своим гортанным квакающим смехом и захлопнула игровую доску, потушив язычки пламени.
– Да. В точку.
Потом она ушла. Фигура в маске и чародейской мантии, возникшая на ее месте, помогла мне подняться на ноги. Кровь свертывалась, засыхая, на серебряных щеках. Заговорил кто‑то другой. Мантия то повисала свободно, словно была накинута на палку, то вдруг наполнялась, становясь объемной, извиваясь и поднимаясь. Таким образом я пообщался и с Орканром, и с Танниваром‑Отцеубийцей, и с Варэ, сыном Йоту, шаманом из насквозь продуваемых ветрами пустынных земель на далеком севере, которого убил Тально и который никогда не оживал до настоящего времени.
Луна, чьим истинным именем было Декак‑Натаэ‑Цах, появился еще раз, и даже маска была не в состоянии скрыть страшного уродства его лица – Луна действительно напоминал луну. Мне кажется, он оценил иронию. Он рассказывал мне о землях, лежащих в Стране Мертвых, где я уже побывал. Но в его глазах они были совершенно другими. Он предположил, что двое путешественников испытывают в Лешэ совершенно разные ощущения и видят там все совершенно по‑разному. Как ему показалось, он проник в самое сердце Всепожирающего Бога, но там его ослепил свет и оглушил гром.
Устав от всего этого, я подумал о себе. Я велел Луне уйти, и он подчинился.
– Отец, – произнес я вслух. – Ваштэм, которого я убил, приди ко мне. Я призываю тебя.
И снова мы отправились в путь. Он говорил сквозь – маску, повторяя слова Тально.
– Ты не можешь повелевать теми, кто внутри тебя, Секенр, пока не научишься повелевать самим собой. Вначале избавься от ощущений: от ярости, гнева, горя, любви, одиночества, радости, жалости – в общем, от всего. Это всего лишь камни, висящие у тебя на шее. Избавься от них.
– Отец?
– Сын.
Мы остановились на краю зарослей тростника. Повсюду вокруг нас бродили болотные птицы размытых форм, они ныряли и погружались в ил на дне Великой Реки, а их острые клювы и осмысленные глаза напоминали человеческие лица.
Он возложил руки мне на плечи и пристально посмотрел мне в глаза. И снова из глазниц серебряной маски закапала кровь. Его прикосновения были быстрыми и очень сдержанными. Я задрожал, у меня перехватило дыхание.
– Ты все еще любишь меня, Секенр? – спросил он наконец.
Я был поражен до глубины души. Лишь несколько секунд спустя я смог ответить:
– Почему тебя по‑прежнему волнует это? Мне казалось, ты уже со всем смирился?
– Просто ответь на мой вопрос.
– Я больше не знаю.
– Подобное колебание грозит тебе смертью, мой мальчик. Определись.
– Я не могу. Пока не могу.
– Ах.
Он взял меня за руку, и мы прошли еще немного, и вокруг нас по воде расходилась рябь. Впереди я различал дом в тростниках, черный на фоне еще светлого неба, похожий на громадного паука, затаившегося на берегу Великой Реки.
– Отец, ты должен открыть мне свою тайну. Над чем ты работал? К чему ты стремился?
– Все обстояло в точности так, как ты сказал. Я хотел освободиться от страха.
Я застыл на месте, заставив остановиться и его.
– И это все?
Его реакция поразила меня. Он схватил мои руки и стиснул их до боли, затем упал на колени, глядя мне в лицо, и вынудил меня встать на колени рядом с ним. Отпустив меня наконец, он положил ладони на воду, словно что‑то там искал.
– Все? – закричал он, и его голос поднялся на такую высоту, что, казалось, вот‑вот сорвется. – Все? Да, все. Но и этого вполне достаточно. Так как, знаешь ли, я нашел путь.
– Что?
Он по‑прежнему шарил по гладкой поверхности воды. Озадаченный, я так и остался неподвижно стоять на коленях.
– Я достиг того, – торжественно возвестил он, – что другие просто видели издалека. Я убивал выборочно, строго по определенной схеме, вбирая в себя всех, кто продвинулся дальше меня. Таким образом я смог строить свое здание на фундаменте, заложенным многими – и с каждым из них я вначале сближался, старался подружиться, мы долго работали вместе, как коллеги и соратники, а потом я убивал их. Да. Именно так я и действовал. Я предал их всех: и тех, кто внутри меня, и тех, кто в бутылках – а последних гораздо больше. Никогда не доверяй чародеям, Секенр.
– Но ты же чародей, отец.
– Так же, как и ты, Секенр. Ну, вот мы и пришли.
– Что это?..
Громко охнув от натуги, он распахнул громадную дверь прямо в поверхности воды – за ней слабо светился прямоугольник. Вода медленно стекала с его граней, со стуком разбрызгиваясь где‑то далеко внизу.
– Пойдем, – сказал он. На четвереньках я подполз туда, где он начал спуск, а его маска в форме полной луны отражалась в темной воде. Затем я начал очень осторожно входить в дверной проем, пытаясь нащупать ногой опору, и рухнул, сам не зная, с какой высоты.
Отец поймал меня, и я, как ребенок, упал в его подставленные руки.
Вскоре мои глаза привыкли к темноте. В рассеянном полусвете я рассмотрел, что мы вдвоем сидим верхом на громадной каменной скульптуре Сюрат‑Кемада, закрепленной на стене вертикально рылом вниз.
Воспоминания – а я прежде уже бывал в этом месте – возвращались очень медленно, пока я бродил по дому: лестница со стертыми ступеньками, извивавшаяся и извивавшаяся по кругу – ее пролеты временами обрывались прямо в воздухе – опрокинутые книжные полки, груды штукатурки, попадавших сверху бревен набросанных в беспорядке костей и разбитых бутылок Окошки с цветными стеклами, украшенные рыбами и птицами, свободно парили там, где положено быть потолку, по обе стороны двери, сквозь которую мы только что прошли.
Фонарь по‑прежнему свисал с зуба бога, но уже давно потух и проржавел насквозь. Во всем остальном, с тех пор, как я здесь побывал, в доме изменилось очень немногое.
– Отец, тебе знакомо это место?
– Да, я прекрасно знаю его.
– А что за человек жил здесь, Аукин, сын Невата?
Отец без труда спрыгнул со скульптуры и оказался в верхней части кабинета, а затем спустился на заваленный мусором пол, который прежде был стеной. Дом Аукина каким‑то непонятным образом перевернулся на бок. Я последовал за ним, стараясь не наступать на разбитое стекло.
– Не имею ни малейшего понятия. Я… много раз терял память и контроль над событиями с тех пор, как встречался с ним в последний раз.
– Когда ты приходил к нему?
– Многократно.
– Почему?
Он повернулся ко мне, и даже маска не могла скрыть того, что он рассержен.
– По причинам, которые тебя не касаются. Теперь настала моя очередь рассердиться. Я схватил его за руку.
– Я добрался до Школы Теней! – закричал я. – Мне придется прилагать все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы выжить среди множества других чародеев, причем каждый из них будет готов в любой момент сожрать меня, подобно налиму, в стаю которого случайно заплыла мелкая рыбешка. Меня будут экзаменовать, проверять и испытывать. Отец, только если ты расскажешь мне всю правду, расскажешь все, что знаешь, только если между нами больше не останется никаких тайн, только если я пойму, над чем ты работал и почему все остальные так боялись тебя, лишь в этом случае я смогу не дать им убить меня сразу же, на месте. А если я окончу свои дни в чьей‑то бутылке, что же будет тогда с тобой?
Он вырвался, но потом все же ласково взял меня за руку.
– Все, что ты сказал, справедливо, Секенр. Пойдем, я покажу тебе все, что могу.
Мы очень осторожно начали пробираться между обломками перевернутого дома Аукина. Какое‑то время меня страшно волновала мысль, может ли отец, ставший духом, призраком, порезать ноги об осколки стекла. Он тоже был босым – ведь он, как и я, шел по воде. Значит, и я сейчас тоже стал духом. Или нет? Бесспорно лишь то, что мое тело было достаточно плотным, я ощущал собственный вес, когда ступал с доски на камень, а потом – на чистый пол, взбираясь на безголовую статую птицы, служившую Аукину стулом.
Отец открыл лежащую на боку дверь и опустил ее на стену. Нагнувшись, я выглянул наружу в растущий боком лес, который я уже однажды видел: деревья плавали в нем, словно сплавляемые бревна, земля казалась громадным утесом, нависшим справа от меня, рассеянный свет струился сквозь листья слева, там где пели и порхали с ветки на ветку птицы с ярким, блестящим оперением. Какое‑то время мы просто наблюдали. Солнце здесь никогда не светило ярче. Вслед за рассветом никогда не наступал день. Только теперь я понял, что не только дом Аукина был покороблен и лежал на боку – такая судьба постигла весь этот мир.
– Сюда, – позвал отец, и мы проползли в дверь. Я почувствовал, как желудок у меня выворачивается наизнанку по мере того, как утрачивались ощущения верха и низа. Когда я пришел в себя, я сидел у подножия дерева, уставившись на немыслимо высокую зеленую крону. Очень медленно я поднялся на ноги.
Воздух был промозглым, хотя и не в такой степени, как на Реке. Только теперь я догадался застегнуть жакет.
– Пойдем, Секенр.
Я последовал за отцом, засунув руки в карманы. Земля у меня под ногами была мягкой, влажной и прохладной. Она была покрыта не листьями или сучками, а пушистыми шерстяными нитями, падавшими с деревьев и мягко щекотавшими мое лицо, когда я шел по лесной тропинке.
Начались превращения. Вначале я был мальчиком в длинном жакете, бежавшим босиком по хвойному лесу без конца и края, по длинным тропинкам‑коридорам, где зеленый цвет сливался с коричневым, рассматривая птиц у себя над головой и распугивая диковинных зверей на своем пути. Отец бежал рядом, его мантия развевалась, а маска прыгала вверх‑вниз. Потом я стал олененком, быстрым, как ветер, изо всех сил старавшимся держаться вровень с громадным серебряным оленем.
Мы превратились в двух птиц: я – в цаплю, безнадежно далеко улетевшую от своего дома на болотах, а он – в серебряного орла, перья которого сверкали отполированным металлом. Цапля летает неважно, неуклюже и тяжело. Ей никогда не тягаться с орлом. Отец кружил, возвращаясь ко мне вновь и вновь и призывая лететь вперед. Мы летели низко над землей, огибая стволы деревьев и даже не пытаясь подняться над зеленым пологом – крышей этого мира.
Каким‑то образом я знал дорогу, я помнил, где повернуть между деревьями‑великанами, где дорога шла вниз по холмистой местности, где деревья снова висели горизонтально, а между ними неслышно струился ручеек, полностью сокрытый от света. Дорога становилась все более и более знакомой по мере того, как солнце словно прорывалось сквозь завесу и ослепительно сияло, а лес начал умирать, и мы воспарили над мертвыми пнями, направляясь вниз вдоль бесконечного склона к безжизненной пустыне, где мы боролись против горячего обжигающего ветра, несшего клубящиеся облака пепла.
– Это сердце леса, Секенр, где рождаются и умирают сны, где создаются видения. Я дошел до этого места, куда еще не доходил ни один другой чародей. Здесь. Это, конечно же, не лес, во всяком случае, не больше, чем пустыня – пустыня, а огонь – огонь. Но человеческий разум переделывает непонятное на свой лад, представляя его в привычных символах.
Теперь он говорил у меня в сознании. Его телесная форма орла лишь пронзительно кричала, сражаясь с ветром.
В ответ я спросил:
– А что здесь? Я вообще больше ничего не вижу. На мрачном сером небе засверкали вспышки молний.
– Ты разве не понял, где мы находимся?
– Нет.
– Мы достигли границ Акимшэ, святилища, где даже боги не все видят ясно и отчетливо, где рождаются и миры, и сами боги. Это область за Ташэ, которую люди зовут просто Смертью. Мы находимся в самом сердце Сюрат‑Кемада.
– Не понимаю. Мы же далеко не святые. Как это возможно?..
– Это не только находится за границами понимания, Секенр. Это тайна. Я впервые проник сюда скрытно, как вор, чтобы похитить тайну богов. Даже Аукин, сын Невата, не знал, как это сделать, хотя я вышел через дверь его дома, в его лес.
– Но что тебе помешало? В чем ты потерпел неудачу? Ты же так и не узнал ее.
Ветер подхватил нас, и мы еще быстрее заскользили вниз по спирали в огненную долину. Я закричал от ужаса пронзительным криком цапли, но в мыслях отца страха не было. Он ожидал этого. Это был всего лишь очередной отрезок пути.
Внизу огонь темнел, становясь багряным и сгущаясь, словно вся долина была поверхностью нефтяного бассейна, а ветер раздувал и разбрасывал пламя. Мы прорывались над самой поверхность, но нас не обжигало. На мгновение я заметил вытянутые челюсти Сюрат‑Кемада, в чьей пасти умещаются земля и небо и чьи зубы – звезды, и услышал глухой медленный звук биения его сердца.
Затем мы оказались среди звезд и неслись по леденящей пропасти абсолютной тьмы, где звезды казались простыми точками света, а мгла, собираясь складками, вновь становилась лесом или призраком леса, где темные каменные деревья молчаливо возвышались в вековом, ничем не нарушаемом сумраке. Ветер нес нас между массивными стволами, по долинам, раскрывавшимся, подобно громадным ртам, между горами и скалами. Колоссальные каменные боги ползком взбирались по скалам, поворачивая к нам головы, когда мы пролетали мимо, и усмехались, и от их смеха сотрясалась земля.
– Отец, – мысленно позвал я. – Ты не ответил на мой вопрос. Тебе придется рассказать мне все.
– Я показываю тебе все, что могу.
– Тогда ответь на мой вопрос.
– О чем ты хочешь меня спросить, Секенр?
– Почему ты потерпел неудачу?
Мне показалось, что он вздохнул внутри моего сознания. Я представил, как он заерзал и отвернулся, стараясь не встречаться со мной взглядом.
– Со временем все станет тебе понятным, Секенр. Потерпи.
Впереди за последним из каменных богов разлилось необычно яркое сияние, словно нам открылся восход гигантского солнца.
– У меня остался еще один вопрос, отец.
– Задай его, если считаешь нужным.
Его серебряные крылья заблестели на солнце. Он кружил, как бумажный змей на ветру, постоянно возвращаясь назад, в то время как Цапля‑Секенр изо всех сил старался не очень отставать от него.
– А это действительно освободит нас от страха?
– В этом и состоит цель всех чародеев, не так ли, Секенр? Ты убиваешь своих врагов, так как вынужден это делать, потому что боишься, как бы они не убили тебя. И они не преминут это сделать, потому что тоже боятся. Что бы прервать бесконечный круг убийств, ты должен стать бессмертным. Не просто прожить бесконечно долго, как может любой чародей, но действительно стать бессмертным, тем, кого невозможно убить. А это значит – богом, сын. Ты должен стать твердым, как кремень, о который затупятся ножи твоих врагов. Любого знания можно достичь. Ты можешь посягнуть на любую святыню. Ты можешь, как вор, пробраться в Акимшэ. Мне удалось… Ах, как это испугало остальных!
– Но ты так и не добился успеха.
– Я выиграл партию. Все фигуры были моими. Но пришел некто и перевернул доску.
– Почему это произошло? В чем была твоя слабость?
– В тебе, Секенр. Как ты уже знаешь, я должен был полностью освободиться от чувств. Но я не мог. Я слишком любил тебя. Из‑за этого я и не смог сконцентрироваться.
Я вызывающе закричал протяжным криком цапли, стараясь опровергнуть то, что опровергнуть нельзя. Он уже не слышал.
А дальше?
Руки дрожат. Разум цепенеет. Глаза не видят, язык не может произнести ни слова, уши не слышат, память отказывает…
Акимшэ. Недосягаемая святыня, свет за ослепительно яркой слепотой.
Отец закричал в изумлении и тревоге, а все остальные внутри меня завопили от ужаса…
Я падал в свет, уже не цапля, а Секенр, валясь в бесконечное цветение огня, огненную розу с целыми мирами и солнцами, вспыхивающими и гаснущими, как искры, на ее лепестках; эти лепестки отлетали назад, слой за слоем, за огнем появлялся новый огонь, пока не открылись глаза, громадные и необыкновенно темные, на фоне немыслимого света, и зияющий разинутый рот. Цветок превратился в лицо, нечеловеческое, исступленно злое, сумасшедшее.
Я падал в свет…
И в безвременье вечности, за единый миг я прошел по всем странам, прожил во все эпохи, прикоснулся к каждому миру под каждым небом, и говорил с самими богами на языке, который нельзя сформулировать человеческими словами и записать человеческими буквами. Сюрат‑Кемад был внутри меня, подобно многим другим моим «я», как и Бель‑Кемад с его птицами и ужасная, всеми покинутая фурия Малевендра, Богиня Мести.
Но все же оставалось еще что‑то, чего я не мог постичь. Я походил на птицу, бьющуюся об оконное стекло в тщетных попытках достичь света…
Я прорвался сквозь правый глаз демонического лица, в абсолютную тьму, какую не может нарисовать наше воображение, и наконец смог отдохнуть, лежа на спине на мелководье, где пена вздымалась и опадала на волнах, мягко разбивавшихся о берег. Я подумал, что пена – это звезды, берег – Вечность, волны – краткие мгновения наших жизней, но, как говорил отец, все мы хватаемся за знакомые символы, пытаясь объяснить непостижимое.
Сивилла стояла надо мной, ее лицо слабо светилось, как луна за облаками. Она пристально смотрела на меня минуту‑другую, но так и не заговорила.
У самого моего уха раздался плеск шагов. Я сел. Сивилла исчезла. Отец склонился надо мной, взял меня под мышки и поднял на ноги. Я промок насквозь, с меня капало, но вода казалась такой приятной, такой теплой.
На этот раз мы не пошли по поверхности воды, а, поднимая тучи брызг, побрели по мелководью вдоль темного пляжа, а звезды появлялись в небе одна за другой.
– Все было так, как я и надеялся. Нет, лучше. Ты будешь великим чародеем, Секенр. Ты провел меня дальше, чем когда‑либо удавалось заходить мне самому. – Он обнял меня, крепко прижал к себе. Я напрягся, но вырываться не стал. Я почувствовал, что его тело приобрело совершенно невероятную форму – суставы оказались совсем не там, где у людей, сочленено оно было неправильно, а на руках выросли когти, огромные и страшные. Его походка тоже стала другой – вразвалку, как у эватима. На какой‑то миг я даже перестал верить, что он мой отец. Я даже опустил взгляд, проверяя, нет ли у него хвоста.
– Отец, тебе не удалось то, что ты пытался сделать. Почему же ты считаешь, что я добьюсь успеха?
– Потому что ничто не будет отвлекать тебя, как отвлекало меня. Тебе не надо будет никого любить.
– Мне кажется, ты лжешь. Я тебе не верю.
Он еще крепче прижал меня к себе, а потом отпустил. Я шел рядом с ним, бок о бок, по колено в теплой воде. И все же я дрожал.
– Вообще‑то вначале я намеревался сделать твою сестру вместилищем своего духа. Как только бы она повзрослела, я бы нашел способ заставить ее убить меня, возможно, дать мне яд. Я предназначал ее лишь для этой цели и ни для какой другой. Значит, для меня она была лишь вещью. Я не любил ее. Но ты, ты был моим сыном. Ты, Секенр, был тем, кто перевернул доску уже после того, как я выиграл партию.
– Я не знал.
Он похлопал меня по спине. Его когти порвали мне жакет.
– Не важно. Многие вещи все равно происходят независимо от нас, сами по себе.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, отец. – Но из разорванных обрывков воспоминаний, которые не были моими собственными, я все прекрасно понял.
– Скоро родится новый бог, он будет создан в огне Акимшэ, как и все остальные боги, но сформирует, взрастит его чародейство черная магия, а не молитвы, даже не молитвы других богов. Он не будет обычным богом, в том смысле, в каком мы привыкли воспринимать это слово. Он будет наполнен душами других чародеев, которые возродят его. Загляни в глубины своей памяти, Секенр. Воспользуйся обрядом Тазен‑Дха и расскажи мне, что увидишь.