Войдя в дом мастера, я с удивлением заметила, что он уже основательно навеселе.
– Не очень-то это здорово для мастера капоэйры, а? – с сомнением обратилась я к Кьяре.
– Сейчас он проводник духа Эшу и предоставил ему свое тело, – пояснила она.
– Что еще за Эшу?
– Афробразильский бог кандомбле, – прошептала Кьяра, широко улыбаясь покачивающемуся мастеру. – Он медиум для божеств, и добрых, и злых.
– Но почему он пьяный?
– Должен пить кашасу и курить сигареты, чтобы его посетили видения.
– Что-то он не особо похож на бога.
– Эшу – это Эшу. – Кьяра пожала плечами.
Не иначе как под влиянием этого самого Эшу ближе к вечеру я оказалась на своем первом (в Бразилии) уроке игры на гитаре. Дом Фабио тоже располагался на Руа Жоаким Муртину: старый колониальный дом примерно того же периода, что и Каса Амарела, но попроще и со следами пребывания художника на передней веранде. К дому взбегала одна из девяноста трех каменных лестниц Санта-Терезы, удобнейший путь отступления для малолетних воришек, с приходом лета регулярно донимавших Карину и ее постояльцев. Вдоль извилистой дороги выстроились странные дома – плотно примыкающие друг к другу темные треугольники с замысловатыми барочными фризами. На верхней ступеньке жертва кандомбле: глиняная миска с красным свечным воском, в нем курятся тонкие бурые палочки благовоний.
Мы покричали, и из окна выглянул Фабио. Он был без рубашки, темные колечки влажных волос падали на лоб. Кожа цвета жженого сахара буквально светилась изнутри. Увидев нас с Кьярой, он расплылся в широкой Бразильской Улыбке и побежал открывать нам ворота.
Этот парень был настоящей мечтой карикатуриста: непокорная шапка черных кудрей, глазищи в обрамлении загнутых ресниц, длинный изящный нос, большой рот и очень крупные зубы. Тощее тело выдавало в нем ленивца, пренебрегающего физическими упражнениями, любителя поспать. На руках – мозоли от игры на барабанах, большой и указательный пальцы пожелтели от сигарет-самокруток. Говорил Фабио сипло – лег под утро, объяснил он. Показывая нам с Кьярой дом, он то и дело радостно кашлял. Фоном звучала запись на винтажном кассетном магнитофоне, мелодия аккордеона, похожая на капли дождя. Это Эрмету Паскоал,[43]объяснил Фабио.
|
|
Я села на деревянный стул и приготовилась к уроку, но учитель продолжал слоняться по комнате, собирая какие-то вещицы, возился в углу у небольшого алтаря, кажется, в честь святого Георгия. Там же стояли свеча и бутылка кашасы.
Фабио положил побег сильно пахнущего растения (он называл его арруда [44]) на плечо пластмассовой статуэтки рыцаря на коне, перекрестился и только после этого вернулся к нам. Он сел против меня, а Кьяра расположилась в гамаке.
Повисло молчание. Фабио посмотрел на меня, потом на Кьяру. Опять на меня. Он откинулся на спинку стула, скрестил ноги и с минуту изучал меня, а потом вдруг подался вперед и спросил по-португальски:
– А где твоя гитара?
Я беспомощно обернулась к Кьяре. Она кивнула и перевела.
– У меня нет гитары, – пожала я плечами.
– У нее нет гитары, – перевела Кьяра.
Фабио выпрямился, потер виски и снова на меня уставился. Кьярин гамак тихонько скрипнул. Время замерло. Медленно катились секунды. Уголки его рта начали кривиться в веселом изумлении. Я снова пожала плечами. Кьяра то выглядывала на улицу, то посматривала на нас. Прошло еще тридцать нескончаемых секунд, прежде чем углы его рта приподнялись и растянулись в улыбке. Фабио звонко хлопнул себя по колену и разразился самым непристойным хохотом, какой я когда-либо слышала. Следом захихикала Кьяра, а я… я ненамного от них отстала.
|
|
Дальнейший урок был мешаниной из настройки гитары, приготовления кофе и скручивания сигарет. Когда Кьяра и Фабио увлеклись и начали о чем-то оживленно дискутировать по-португальски, я встала и прошлась по комнате. Вся поверхность антикварного деревянного стола была завалена стопками книг и старыми фотографиями, вдоль облупленных стен выстроились в затылок виниловые диски, а в углу была свалена коллекция разношерстных музыкальных инструментов.
Когда Фабио обратился ко мне с вопросом, какую песню я хочу научиться играть, я его даже не услышала. Кьяра повторила вопрос, но я снова пожала плечами. Единственное, что пришло мне на ум, была песня «Девушка из Ипанемы», но Кьяра отказалась это переводить.
– Неужели ты не можешь придумать что-то такое, чтобы произвести на него впечатление? – умоляла я подругу. – Уж ты-то знаешь бразильскую музыку лучше, чем я.
Кьяра раздраженно мотнула головой в знак отказа – она социолог, а не музыкант. Тогда я спросила Фабио, что бы он сам мне предложил. С мягкой улыбкой он посоветовал взять песню, написанную к Дню матери Нелсоном Кавакинью. Она называлась «Vou Abrir a Porta» («Я открою дверь»). В ней говорилось о том, что герой прощает свою мать- vagabunda,[45]которая много раз бросала его и отца, и в очередной раз готов впустить ее в дом, потому что сегодня праздник, День матери.
|
|
Фабио закончил песню неожиданно:
– Только не тяни, потому что там ждут еще две.
Музыкальные уроки, последовавшие за первой встречей, напоминали летнюю, причудливо извивающуюся реку. Фабио Баррето был не из тех, кто торопится хоть в чем-то. Иногда мы просто сидели и слушали его любимые компактдиски, в другое время он просил меня поиграть на тамбуринах и сидел с затуманившимся взором, но чаще всего просто витал где-то в своем мире, мире ритмов самбы. Я пыталась заставить его записать аккорды, чтобы учить песню, но все было совершенно бесполезно. Фабио неизменно стоял на своем изменчивом методе обучения. К тому же было абсолютно невозможно связать его свободу такими простыми вещами, как назначенное время. Иногда я часами стояла под дверью, дожидаясь, пока он вернется и начнет урок. Иногда он так и не появлялся.
Учить самбу оказалось намного труднее, чем я ожидала. Может быть, конечно, мне было бы проще, если бы я хоть чуть-чуть уже умела играть на гитаре. Одним словом, задача передо мной стояла примерно столь же достижимая, как стать виртуозной пианисткой, концертирующей в Вене. Оказалось, что четырех аккордов на электрогитаре совершенно недостаточно, чтобы перед слушателем возникли полная желтая луна и старики негры на углу улицы. Поэтому на третий день мне недвусмысленно запретили играть на гитаре, пока не научусь правильно отбивать ритм на тамбурине.
– А бывали вообще иностранцы, которые умели играть самбу? – спросила я с надеждой в один особо сложный день, когда мы бились над песней Ноэла Роза «Gostoso Veneno» («Я люблю яд») и Фабио раз десять безуспешно пытался донести до меня ее ритм. Аккорды мы даже и не обсуждали. Я просто не могла услышать того, что слышал он. – Нет, – просто ответил Фабио на мой вопрос. Несмотря на свою вопиющую бесталанность, я, тем не менее, радовалась уже тому, что Фабио, этот потрясающий знаток, познакомил меня со всем спектром бразильской музыкальной сцены. Бразильская музыка потрясает богатством и многообразием. На Западе известны только босса-нова, самба да в последнее время барабаны капоэйры, между тем в Бразилии существуют десятки разных музыкальных жанров – maxixe, baiaõ, maracatu, forró, jongle, caipira, calangu, chorinho, MBP (Música Popular Brasileira), кариока-фанк, не говоря уже об их собственных бразильских вариациях хип-хопа, рэпа, соул, ар-н-би, ритм-н-блюза, фолка, рока и, наконец, Эрмету Паскоале, который сам себе отдельный, безбашенный жанр. Англичане, по-моему, лучше всего проявляют себя в юморе, итальянцы делают удивительно красивые вещи, австралийцы всех заткнут за пояс в спорте. Ну а бразильцы знают, как делать музыку. Она течет у них по венам и капает с кончиков волос.
Вечерами по четвергам мы танцевали в клубе «Демократикуш». Завсегдатаи 120-летнего клуба в Лапе – бесшабашная комбинация маландру и любительниц «радикального шика» из Зоны Сул.[46]Такие танцзалы бразильцы называют gafieira. Появились они на рубеже прошлого века, здесь мог танцевать и слушать музыку городской рабочий класс Рио. Прежде причиной разделения населения Рио были в том числе полярно противоположные музыкальные вкусы – европейцам нравились опера и классическая музыка, афро-бразильцы предпочитали ритмы барабанов. Общество отчаянно нуждалось в объединении, и гафиэйры отвечали велению времени. Вскоре они стали местами, где черные и белые музыканты и слушатели могли встречаться, общаться и рождать новые звучания. Уличные барабаны смешивались с гитарами и духовыми из джаза, классики и даже танго; веяния биг-бэндов Северной Америки тоже добрались до Юга – так рождалось новое бразильское звучание.
Для меня не было неожиданностью, что я не умею танцевать самбу и вряд ли когда-то научусь, но узнать правду все равно было ужасно обидно.
– Ты очень зажата, – прошептал мне на ухо Фабио, когда я в первый раз пошла с ним танцевать. – Расслабься. Просто слушай музыку и пытайся двигаться, – добавил он. Совет показался мне еще более унизительным, когда позднее я услышала его в переводе Густаво. (Я-то дура радовалась, решив, что он нашептывает мне о безумной любви!)
Самба приводит в смятение и замешательство иностранцев, которые пытаются ее танцевать, – к вящей радости любителей самбы из Рио. Ты следуешь за четким боем одного из барабанов и уже почти уверенно скользишь с красавцем партнером из бара, когда вдруг обнаруживается, что этот барабан замолк или бьет уже в другом ритме. Испугавшись барабанного предательства, ты цепляешься за звяканье треугольника и начинаешь трястись, как при эпилептическом припадке. Хуже всего то, что все окружающие, обычные бразильцы, невозмутимо и непринужденно вращают в воздухе дивными бедрами, а потрясающая чувственность их танца не сравнится ни с чем – ну, может, только с видеоклипами, на которых танцуют ламбаду. Итак, ты снова переключаешься на барабаны, а они опять бросают тебя, оставляя во власти гитар, гавайской гитары и еще двадцати пяти ударных инструментов. Ничего хитрого, объясняли мне, просто слушай свое сердце – но кто объяснит, как это нужно делать?!
– Делай вот так. Это же просто. – С этими словами экс-королева карнавала прошлась по залу. Она вся вибрировала, быстро перебирала ногами, а бедра выписывали совершенно непристойные восьмерки. Ей было под пятьдесят, а тело, как у восемнадцатилетней, и все это было жутко несправедливо. Это все равно что слушать, как американец говорит по-французски, или смотреть, как немцы пытаются танцевать регги. Но никогда и нигде до такой степени не чувствуешь себя иностранцем, как в Бразилии, танцуя самбу.
– Ощущение было, как будто у меня три ноги, – жаловалась я впоследствии Фабио.
– Ну, как раз этого женщине никогда не понять, – возразил он и снова залился озорным смехом.
Наблюдая, как развиваются наши отношения с Фабио, все только удивленно пожимали плечами.
– Ну, как там твоя чудесная любовь? – поддел меня однажды Густаво, когда мы с ним нежились на пляже. – Все это так романтично. Никогда не видел ничего подобного. Наследница короля-скотовода теперь стала королевой Лапы. Она проведет остатки дней, любуясь луной, распевая под укулеле и питаясь любовью. – Густаво рассмеялся, в восторге от своей фантазии. – А потом ты состаришься, нарожаешь ему детей и станешь Марией, будешь крутиться по хозяйству, гнуть спину на своего мужа, с ребенком в одной руке и тряпкой – в другой. И не ныть. Марии никогда не ноют. Что за счастливая жизнь! Вот уж твой отец порадуется, узнав, что зря истратил столько денег на твое образование.
Я смеялась вместе с ним.
– Нет, серьезно, дорогая, ну как я могу подобрать тебе реального человека, настоящего мужчину, если ты постоянно болтаешься с этими никчемными бродягами? – спросил Густаво с преувеличенным возмущением.
– Мне кажется, Фабио настоящий мужчина, – поделилась я.
Густаво от этих слов пришел в негодование:
– Какой он мужчина! Он музыкант, богема.
– Ой, я тебя умоляю! – воскликнула я.
– Дорогая, надеюсь, ты не всерьез помышляешь об отношениях с ним?
– Я всерьез отношусь к ним как к нормальному курортному роману.
– Это будет ужасно, – театрально простонал Густаво.
– А по-моему, Густаво, ты слегка преувеличиваешь.
– Он же не такой, как мы, дорогая, – предостерег мой квартирный хозяин.
– Чем? Тем, что беден?
Густаво прервал меня, выразительно покрутив кистью:
– Да всем! А впрочем, поступай, как знаешь. Все равно ты так и сделаешь. А все потому, что ты так юна. Но только помни, что время летит незаметно…
С этими словами Густаво отвернулся и стал любоваться искрящейся синевой Атлантики, время от времени ностальгически вздыхая. Глядя на эту вечную красоту, трудно было поверить, что все в мире преходяще.
Дело было на восьмом участке Ипанемы, в barraca Мириам. Мы с Густаво лежали на полосатых шезлонгах, попивая кокосовый сок, который нам подавала слоноподобная мадам в узких полосках лайкры, притворяющихся купальником. Вокруг фланировали неприличной красоты мужчины, напоминающие павлинов: стоило им заметить, что кто-то бросил в их сторону взгляд, они тут же останавливались и принимались картинно разминаться, демонстрируя мускулатуру.
Обычно я предпочитала девятый участок Ипанемы, раздел пляжа, облюбованный богатой богемой, бразильскую Тамараму.[47]На девятом участке я выбирала barraca Батисты, где заправлял полноватый чернокожий мужчина с типичной, невероятно широкой улыбкой кариоки. Раньше он имел дело с поп-звездами Рио-де-Жанейро, помогал им с наркотиками, но попался, отсидел и теперь обслуживал пляжные тенты. Старый «ипанемец», он застал времена, когда нравы были даже свободнее теперешних – носился на мотоцикле отсюда к фавелам и обратно, играл боссанову с молодыми хиппи Зоны Сул, пока все не накрылось из-за наркотиков и полиция не начала настоящую гражданскую войну в собственном городе. «То были старые добрые времена, – говаривал он, – а потом все пошло кувырком».
Ипанема – бриллиант в диадеме Рио-де-Жанейро: праздник среди праздника, мечта ста шестидесяти миллионов бразильцев, место, где приобретают жилье знаменитые музыканты, артисты, художники и просто богатые люди Бразилии. Это единственное место в стране, где можно отдыхать безмятежно, забыв про ужасы «третьего мира». Надо только не смещаться слишком далеко на юг, где по крутым утесам карабкается Росинья, самая большая фавела Южной Америки. Впрочем, даже и там достаточно раскидистых пальм, под которыми можно было погулять раньше, пока Росинья не воспротивилась вторжению отдыхающих с пляжей Ипанемы.
Иногда казалось, что внизу подо мной не реальный пейзаж, а гигантские декорации голливудского фильма – пляжи Копакабаны, озеро Рио-де-Жанейро, потрясающие скалы Дойс-Ирманос и ряды качающихся пальм. Пентхауcы, даже скромные, здесь сдавались не менее чем за 10 тысяч реалов ($ 5000) в месяц. Купить эти квартиры вообще невозможно, разоткровенничался как-то со мной местный риелтор. Они принадлежат промышленным и медиамагнатам, которые не расстанутся с этой недвижимостью ни за какие деньги. А в то же время буквально на расстоянии вытянутой руки беднейшие граждане Бразилии на фоне прекрасных видов на Рио-де-Жанейро тянут лямку, зарабатывая примерно 250 реалов ($ 125) в месяц.
– Бог мой, я же прекрасно помню, как был таким же молодым, как ты сейчас. Я жил одним днем, не думая, что будет завтра. Теперь все это кажется сном, – пробормотал Густаво у меня за спиной. Потом его мысли приняли иное направление, он опустил взгляд и тихо произнес: – Бразилия – сложный мир, Кармен. Дело не просто в том, что Фабио беден – уж это-то вы с ним могли бы урегулировать. У тебя есть деньги. Ты могла бы увезти его отсюда. Но проблема не в деньгах, а в клейме нищеты. Вот что разъедает людей изнутри.
Я, разумеется, пропустила все это мимо ушей. Вечером я отправилась танцевать самбу в коммуну музыкантов Сементе. Там играли музыку, которая называется chorinho, в вольном переводе «плачущие аккорды». Музыка и правда брала за душу – щемящий ансамбль гитар, мандолин и скрипок, в который иногда вступали аккордеон и флейты. Они играли о разбитых сердцах и неразделенной любви, о больших надеждах и забытых клятвах, о трагедии, трагедии, трагедии. Только такая страна, как Бразилия, способна вдохновлять своих музыкантов на эти невозможно грустные песни. Они так замечательно играли, что иногда танцующие в крохотном баре замирали и просто слушали музыку. Мы танцевали в перерывах между пьесами, которые играл Фабио, танцевали молча, медленно, а в распахнутых окнах за нашими спинами вздымались призрачные арки Лапы.
Фабио
Что мне до этих пейзажей,
До Глории, до залива,
до линии горизонта?..
Ведь мое окно выходит в тупик.
– Мануэл Бандейра [48] «Стихотворение о переулке» (перевод В. Резниченко)
Самая большая сложность в наших отношениях учителя и ученицы (да и позднее, когда начался наш классический курортный роман) заключалась в том, что он говорил по-португальски, а я – по-английски. Я, однако, замечала, что Фабио, с его выразительным лицом и оживленной жестикуляцией, куда лучше удается донести до меня свою мысль. Мои собственные попытки общения сводились к жалким неандертальски-примитивным потугам, которые, глумливо смеясь, переводил Густаво.
Я. Ты есть плохой человек.
Он. Ну что ты, дорогая. Прости, что опоздал. Но я ничего не мог поделать. Дело было неотложное.
Я. Ты плохой. Еда плохая. Человек плохой.
Он. Мне правда жаль. Я встречался со своей матерью. Невозможно было отказаться. Я просто никак не мог этого избежать.
Я. Ты есть плохой.
Он. Согласен. Я тебя понимаю. Это было недопустимо.
Я. Ты есть ужасный.
Он. Прекрасно. Мне теперь все понятно. Прошу, прости меня. Это больше не повторится. Поужинаем вечером?
Я. Ты есть плохой.
А как быть с теми, кто утверждает, что никогда не смогли бы жить с человеком, который не говорит с ними на одном языке (многие мои подружки делали такие заявления, а теперь вот молча сидят рядом с мужьями и пялятся в ящик)? Я с ними согласна – теоретически. К счастью для меня, мое приключение не имело отношения ни к теориям, ни к скромному поведению. Я и так почти десять лет провела в обстановке отупляющей посредственности и благопристойности и теперь была безумно рада возможности отправиться в свободный полет. Случались, конечно, всякие неожиданные заковыки. Например, когда мы с друзьями-музыкантами отправились на выходные на фестиваль самбы, мне пришлось два дня хранить безмолвие, изображая растение. Но меня это не огорчало. Кое-кто из них оказался даже более скуп на слова, чем я. В конце концов, это ведь музыканты, а не университетские болтуны. Я просто сидела (на меня поглядывали), даже не пытаясь вставить слово, и, надеюсь, что-то постигала. Иногда мне давали поиграть на маракасах.
Слова – только часть моей истории. Может, имейся у Фабио лучший друг, с которым они бы проводили все время вместе – ну, то есть еще кто-то, кому я должна была бы понравиться, – все бы могло сложиться по-другому. Но такого друга у него не оказалось. Вопреки, а может, благодаря своему открытому нраву Фабио был одиночкой.
Бразильцы, со своей стороны, нисколько не заморачивались насчет романа между людьми, которые говорят на разных языках. Отношения не имеют ничего общего со скучными разговорами. Для них важно совсем другое – секс. Эта культура обожествляет красоту и чувственность, а не рациональный разум. Этот народ – римляне наших дней, латиноамериканский двор Людовика XIV; красивые и праздные, они бряцают на лирах, читают друг другу стихи, угощают друг друга виски и виноградом. Телесные контакты друг с другом у этих людей настолько тесные, что я затруднялась даже осознать это, не то что понять. Густаво и Карина способны были заметить устремленный на них любящий взгляд на расстоянии пятисот футов, и это расстояние они преодолевали за долю секунды, оставляя меня озираться в растерянности. Проблема в том, что чужака в Рио-де-Жанейро выдают не светлые волосы и не белая кожа (потому что, в результате волны иммиграции из Европы в шестидесятых, многие кариоки – светлокожие блондины), а то, как держится человек. Жители Рио невероятно раскованны. Мы застываем в неестественных позах, зажатые в тысячелетних тисках церковной морали и научного рационализма. Они унаследовали чувственность африканцев и инстинкты индейцев. Так что разница между мной и Фабио была не только в языке – различен был весь образ жизни.
К счастью, мы с Фабио оказались соседями. Основную часть своей коллекции дисков, пластинок и музыкальных инструментов он держал дома, рядом с монастырем Святой Терезы. Однако – и это важно помнить – для своего адреса электронной почты Фабио выбрал имя «mongrel»,[49]говорящее о том, что к дому он не привязан. Это типично для богемных, артистических персонажей в Рио, хотя, замечу, ни один из них не отказался бы при первой возможности приобрести шикарный особняк с десятком спален.
В собрании Фабио были настоящие сокровища – по меньшей мере половина всех записей самбы, выпущенных в Бразилии, несколько сотен виниловых дисков с американским джазом и блюзами, пять сломанных проигрывателей, двадцать пять концертных шляп, десять пар белых брюк, целый чемодан клоунских костюмов, десять барабанов и коллекция ржавых оловянных свистков. Нельзя недооценивать организаторские способности Фабио. Его барахло было разбросано по разным домам, отелям и паркам Санта-Терезы – кое-что даже перешло в собственность бомжам Лапы, – зато в цепкой памяти Фабио все было четко разложено по полочкам.
– Где мой карнавальный барабан? – приставал он как-то утром в Лапе к спящему прямо на улице пьяному, ослепшему то ли от кашасы, то ли от катаракты, то ли от них обеих.
– Отвя-ань, Фабио, – бубнил мужичок спросонья. – Я сто ле-ет его не видел, его Мигельзинью забрал домой.
– Так пойди и принеси. К карнавалу чтобы был у меня, – резко оборвал Фабио. Пьяного как ветром сдуло.
– А как это случилось? – заинтересовалась я. – Он у тебя его одалживал?
– Ну да, на карнавал, – кивнул Фабио.
– И ты только теперь его забираешь, через год? Надеешься получить его? – расхохоталась я.
Фабио кивнул, убийственно серьезный, как крестный отец мафии:
– На самом деле, через три года. Конечно, я хочу получить его обратно. Или будут выплачивать мне долг с процентами, кашасой. – И он не шутил.
Часто Фабио договаривался, что поживет в чьем-то доме, а в качестве оплаты обещал поддерживать чистоту. При этом он терпеть не мог убираться. Раз в неделю он звонил кому-нибудь из своих многочисленных должников – пьяниц или уголовников, – и вот они уже драили полы, а Фабио восседал, как плантатор, в панаме и темных очках, почитывал газетку и время от времени указывал им на пятнышки неубранной грязи. Моя мама любит говорить, что в этом мире одни люди прирожденные холопы, другие – прирожденные аристократы, и совершенно неважно, в какой семье они родились. Здесь она права, как никогда.
Предсказание Густаво насчет «финансовых вопросов» начало сбываться примерно через месяц, хотя совсем не в той форме, какую я ожидала. Разница в наших доходах была огромна (125 долларов в месяц у Фабио и около тысячи у меня), но Фабио придумал оригинальный способ сравнять их: он старался, чтобы я тратила меньше и экономнее, а вовсе не просил оплачивать его расходы. Единственным – и вполне оправданным – исключением в этой благородной стратегии были хорошие вина и сыры. Дело в том, что, как выяснилось несколько недель спустя, под маской голоштанного бразильского радикала скрывался самый настоящий гурман. За это Густаво безжалостно высмеивал его, замечая: «А я-то думал, ты настоящий артист!» Но наедине он как-то с покаянным видом заметил, что, родись Фабио по эту сторону черты, а не в нищем рабочем пригороде на севере Рио, из него мог бы выйти настоящий олигарх. У него явно были для этого все предпосылки. Никто не умел так жестко торговаться, так свирепо выколачивать долги, не имел такого чутья на выгоду, как этот нищий музыкант. Когда я была с Фабио, мне ни разу не пришлось платить за вход ни в одном клубе, а ведь мы посещали их раза по четыре в неделю, если не чаще. Отныне за все покупки я расплачивалась по расценкам для местных, да еще и получала в довесок бесплатные образцы. Когда Фабио готовил дома, мы питались на два доллара в день, а в поездках тратили на двоих меньше половины стандартного бюджета туриста-одиночки.
Я рискую вызвать раздражение читателя, расписывая дешевизну жизни в Бразилии, особенно после того, как язвила по поводу американцев в Буэнос-Айресе (ладно уж, теперь, в моем нынешнем добром расположении духа, я готова признать: мы все любим прихвастнуть насчет того, сколько сумели сэкономить на ужине в стране «третьего мира»), – и все же: неделя вдвоем на пустынном островке обошлась мне в десятку баксов.
– Только потому, что спали вы прямо на пляже! – горячо возразил Густаво.
– Все лучшее в жизни дается нам бесплатно, – парировала я.
Густаво категорически не согласился с этим выражением:
– Неправда. Бриллианты стоят денег. Вино тоже небес платно. За большие дома приходится платить.
Словом, как вы поняли, мы жили в палатке. И это было великолепно. Фабио знал в Рио такие уголки, о которых не слыхали даже самые крутые старожилы. Мой друг кочевал по Рио, как цыган, и не было в городе ни одного недоступного для него места.
В тот день он даже не предупредил меня, что мы куда-то едем. Мы даже не взяли с собой хоть по смене одежды. Уезжали мы на местном автобусе из тех, что пересекают город из конца в конец, и путь наш лежал на юг. Автобус шел, четко следуя береговой линии, – мимо мозаичных променадов, мимо фешенебельных прибрежных пентхауcов Ипанемы, по эстакаде Оскара Нимейера и нескончаемому полотну Авенида Атлантика. За нами, как стена, громоздилась фавела Росинья. По дороге – как раз мы стояли в пробке – Фабио показал мне в окно на бесконечные кварталы за оградами и громко, на весь салон, прокомментировал:
– Фавелы для богатых.
Большинство пассажиров не обратили на это внимания, но одна женщина средних лет на переднем сиденье захихикала, а потом обернулась и произнесла:
– Не в бровь, а в глаз, meu filho,[50]не в бровь, а в глаз!
Ближе к пляжу Рекрейу пробка наконец рассосалась, и город стремительно унесся назад. Появился знак прибрежного района Барра Гуаратиба, Залива Цапель, и автобус снизил скорость, сама дорога стала заметно хуже.
За окном медленно разворачивались забытые, уходящие в прошлое пейзажи старого колониального Рио. Крытые пальмовыми листьями лачуги и чистенькие беленые домики с терракотовыми крышами и синими дверями напомнили мне городишки внутренней части португальского Гоа. Дорога была окаймлена красной глиной, кое-где в тени пальм клевали носом рыболовы, рядом в корзинах копошились иссиня-черные крабы. По правую сторону от дороги шло понижение к тихим, поросшим тростником заводям. Я заметила пару привязанных к палкам лодчонок, вокруг по воде тихо ступали одинокие цапли. Автобус сделал остановку в деревушке, вжавшейся в холм выше маленькой бухты, потом мы долго карабкались вверх по размытому глинистому склону, пока не выбрались на прогалину, от которой открывался вид на белый песчаный пляж.
Если не считать небольшой лачуги справа, в которой, как пояснил Фабио, жил отшельник по имени Рауль, других признаков жизни не было. Мы попали в настоящий необитаемый рай – спали прямо на пляже под звездным небом, проснувшись на заре, любовались пламенеющим малиновым восходом, а за нами были девственные джунгли, с птицами и зверьем. По утрам мы собирали на берегу ракушки и принесенные морем деревяшки, после обеда качались в походном гамаке. Наше полное уединение было нарушено только на третий день, когда двое беглых наркодилеров разбили палатку на другом краю пляжа. Весь день они валялись на песке – на солнце поблескивали их золотые цепи, из радиоприемника несся кариока-фанк, мобильники постоянно звонили – велись оживленные переговоры с бандами в Рио. Но меня это не раздражало. В конце концов, это Бразилия.
Время от времени попытки уложиться в бюджет бразильского бродяги-артиста вели к ссорам, не без того. Но это, как правило, касалось каких-нибудь мимолетных прихотей.
– Хочу в тайский ресторан в Леблоне, – заявила я как-то вечером.
– Слишком дорого, – ответил Фабио, – я тебе сам приготовлю тайскую еду, если хочешь.
– Если я чего-то хочу, – заспорила я, надувшись, как обиженный ребенок, – так это ходить, куда понравится, как всегда делала. Я хочу в кино, в театр, в ресторан.
– То есть тебе хочется сорить деньгами, – парировал Фабио и на другой день сводил меня в местечко, где бесплатно показывали кино.
Казалось, он и в самом деле совершенно свободен от денег. Фабио вел удивительно интересную жизнь, заполненную потрясающими людьми, невероятными историями, восхитительными впечатлениями – и ничего при этом не тратил, буквально ни цента. И не сказать, что этот парень был бесплотным ангелом или каким-либо другим сверхъестественным способом обходился без потребления материальных благ. Просто деньги не шли ему в руки. В тех редчайших случаях, когда у Фабио заводилась хоть какая-то монета, она всегда причиняла только несчастья. Сколько бы денег он ни держал в руках, таяли они мгновенно. Он их тратил, давал в долг, прокуривал, сжигал, его обворовывали, да мало ли что еще, а потом возвращался домой, как всегда, с пустыми руками, зато с песней и улыбкой.
Один-единственный раз за первые три месяца нашего знакомства я видела Фабио при деньгах. Это случилось на следующий день после того, как он играл где-то за плату (редчайший случай). Я обнаружила его в безумной сутолоке магазинов на Руа Кариока, в центре Рио, глаза у него горели, в кулаке были зажаты измятые доллары. Он скупал какое-то яркое пластмассовое барахло, вроде того, что продают в магазинах сниженных цен.