Сублимация (Sublimation)

Изменение состояния (от наиболее тяжелого к самому легкому) или направленности (от самой низкой к самой высокой). Слово «сублимация», первоначально обозначавшее нравственное возвышение, было взято на вооружение сначала алхимиками, а затем и химиками для обозначения перехода тела из твердого в газообразное состояние. В современной философии превалирует фрейдистское толкование термина. Сублимация – это процесс, в ходе которого сексуальное побуждение меняет объект и уровень и находит выражение, хоть и косвенное, в социально приемлемой форме и вне собственно эротического удовлетворения. Именно таким образом обстоит дело в искусстве, философии, духовной жизни вообще, а возможно, и в любви, как только любовь перестает сводиться к сексуальному влечению. В процессе сублимации, пишет Фрейд, подобные влечения «отклоняются от своих сексуальных целей и направляются на цели социально более высокие, уже не сексуальные» («Введение в психоанализ», лекция 1). Иными словами, сублимация означает использование энергии «Оно» на что-то другое, что имеет большую ценность. На что именно? Цивилизованность, например. «Самыми благородными достижениями человеческого духа, – пишет Фрейд, – мы обязаны психическому обогащению как результату сублимации» («Пять лекций…», V). Инфантильные желания также могут «проявить всю свою энергию и взамен чего-то неосуществимого поставить перед индивидуумом другую, более высокую цель […], носящую более возвышенный характер и имеющую большую социальную ценность» (там же). Индивидуум при этом получает «более тонкое и более возвышенное» удовлетворение («Болезнь цивилизации», II). Это лучше, чем невроз (возникающий как реакция на вытеснение инфантильных желаний). Это лучше, чем извращение (удовлетворение этих желаний). Это также лучше, чем просто животная сексуальность (игнорирующая эти желания). Вот почему мы говорим, что, изобретая богов, человечество, возможно, изобретает себя. Оно руководствуется не чувством высокого, оно возвышает само чувство.

Субстанция (Substance)

Этимологически «суб-» означает «под». Так под чем же находится субстанция? Под внешней видимостью, под изменением, под предикатами. Субстанция – то же, что сущность, постоянство, субъект, или сочетание и первого, и второго, и третьего.

Итак, субстанция – это сущность, то есть бытие. Древнегреческое слово ousia в зависимости от контекста и автора текста переводится одним из этих трех слов. В этом смысле подлинной субстанцией является только индивидуальное бытие, ведь только индивидуальное существо является существом в прямом смысле слова. Это может быть Сократ, булыжник или Бог. Человечество, минеральное царство или божественное начало суть абстракции.

Субстанция остается тождественной себе, несмотря на множественность акциденций или изменений. Что-то ведь должно оставаться неизменным, иначе никакое изменение и никакая акциденция не смогут быть различимыми (потому что в этом случае не останется ничего подверженного изменениям, ничего, во что что-то другое может перейти). Например, я утверждаю, что Сократ постарел. Тем самым я подразумеваю, что Сократ остался тем же Сократом. В этом смысле субстанция есть субъект изменения в той мере, в какой этот субъект продолжает существовать и оставаться собой.

Субстанция – это также субъект предложения, то есть его главный член, подлежащее. Подлежащее, как определяет его Аристотель, это то, «о чем сказывается все остальное в то время, как сам он уже не сказывается о другом» («Метафизика», книга 7 (Z), 3). Следовательно, это субъект всех предикатов, сам не являющийся предикатом ни одного другого субъекта. Например, я утверждаю, что Сократ справедлив или что Сократ гуляет. Ни справедливость, ни прогулка не являются субстанциями; это предикаты, присваиваемые субстанции (в данном случае Сократу), которая, в свою очередь, не является предикатом ни одной другой субстанции. Именно логическое толкование слова позволяет понять, почему Аристотель, рассуждая об общих терминах, иногда пользуется выражением «вторичная субстанция». Человек или человечество могут быть субъектом предложения и иметь те или иные предикаты. Но субстанциальными они выступают только по аналогии, а «первичными субстанциями» могут быть только индивидуумы, то есть сущности в собственном смысле слова. В данном вопросе Аристотель расходится с Платоном, и, может быть, именно этот пункт и составляет сегодня главное наполнение понятия субстанции, в целом устаревшее.

Кант называет субстанцией одну из трех категорий отношения. Субстанция – это то, что остается неизменным при изменении. Ее схемой служит «постоянство реальности во времени», ее принципом – «первая аналогия» опыта. «То постоянное, лишь в отношении с которым можно определить все временные отношения явлений, есть субстанция в явлении, т. е. реальное содержание явления, всегда остающееся одним и тем же как субстрат всякой смены» («Критика чистого разума», «Аналитика основоположений»). Во втором издании этого труда он пишет: «При всякой смене явлений субстанция постоянна, и количество ее в природе не увеличивается и не уменьшается». Давно миновало время, когда физики соглашались с очевидностью этого утверждения. Если что-то и сохраняется, так это энергия. Но энергия – не вещь, не индивидуальное существо и не субъект (разве что в чисто логическом толковании термина). Так что видеть в энергии субстанцию бессмысленно.

Субсумция (Subsomption)

Подчинение понятий, осмысление частного с точки зрения общего, например объекта как понятия или действия как правила.

Субъект (Sujet)

То же, что субстанция или ипостась. В логике субъектом называют предмет речи, которому присвоен тот или иной предикат. Например, в высказывании «Земля круглая» слово «Земля» – это субъект, а слово «круглая» – предикат. Нетрудно заметить, что это толкование ничего не говорит нам о природе субъекта, кроме того что он является некоей сущностью (субстанцией) или рассматривается как сущность (индивидуальность).

В современной философии термин «субъект» в основном употребляется в теории познания, учении о морали и даже метафизике. Субъект противопоставляется объекту как познающее познаваемому либо как нечто обладающее желанием и способностью к действию относительно того, на что направлено действие. Таким образом, субъект – это человеческое существо, вернее, определенный способ осмысления предмета человеческим существом, наделенным мышлением. Именно в этом смысле следует понимать «философию субъекта» Декарта, Канта, Сартра и других мыслителей. Субъект – этот тот, кто имеет право сказать про себя: «я», это тот, кто мыслит и действует, имея в виду сам принцип мышления и действия, а не их течение и результат. «Я мыслю, следовательно, существую», – сказал Декарт. Глагол «мыслить» предполагает наличие подлежащего, то есть субъекта. Это своего рода грамматическая метафизика, использующая язык в качестве доказательства или возводящая грамматику в ранг метафизики. С тем же успехом можно заявить: «Дождь идет, значит, он существует». Что не дает нам права считать дождь субъектом.

В гениальной главе своего «Трактата» Юм еще прежде Ницше показал, что мы не обладаем никаким опытом, а следовательно, и знанием подобного субъекта. Все, что нам известно о самих себе, есть не более чем «связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой». У нас нет никаких оснований думать, что мы представляем собой нечто иное, чем этот поток восприятий, а следовательно, являемся его глубинной причиной, субстанцией или принципом («Трактат о человеческой природе», I, часть IV, глава 6, «О тождестве личности»). Это одно из немногих сочинений, в котором западная философия, сама того не подозревая, приближается к буддизму. Субъекта нет, как нет и «я», нет и «эго» (анатта), либо они иллюзорны; все сущее есть лишь поток состояний, непостоянство и процесс (пратитьясамутпада (225), т. е. обусловленный продукт). «Существует только страдание, но страдающих нет; действие есть, но нет действующих лиц. За движением нет никакого неподвижного движителя. За мыслью нет никакого мыслителя» (В. Рагула, «Учение Будды», глава 2; см. также главу 6). А есть ли субъект? Есть, но это не более чем верование и иллюзия, не более чем слово, которым нельзя ничего объяснить. Оно обозначает не то, что мы есть, а то, чем мы себя считаем. Не субстанцию, а ипостась. Не нашу истину, а наше незнание (весь комплекс наших иллюзий о себе). Не принцип наших действий и мыслей, а их цепочку, которая опутывает нас как настоящая цепь. Субъект – не принцип, а история. Это понятие означает не нашу субъективную свободу, а наше закабаление.

Из чего отнюдь не следует, что мы должны отречься от свободы. Из этого следует лишь, что субъективность – недостаточное основание для свободы. Освобождает только истина, а она субъектом не является.

Значит, надо говорить не о философии субъекта, а о философии познания. Не о свободе, а об освобождении.

Судьба (Destin)

Совокупность всего происходящего, всего того, что не может не произойти.

Судьбой, в частности, принято называть то, что не зависит от нас. Нетрудно заметить, что с этой точки зрения всякое прошлое фатально (сегодня от меня уже не зависит то, что я сделал или чего не сделал вчера), равно как и настоящее – в той мере, в какой оно принадлежит мировому порядку или беспорядку. Это отнюдь не значит, что все происходящее предписано заранее (это суеверная вера в рок); это значит лишь, что то, что есть, не может не быть, а бывшее, как только оно произошло, уже не может быть не бывшим – ни завтра, никогда. Следовательно, судьба есть сама реальность; не одна из причин происходящего, но совокупность всех его причин.

Суеверие (Superstition)

Стремление наделять смыслом то, что смысла не имеет. Например, черную кошку, сон, солнечное затмение. Понятие суеверия спорно, а значит, относительно: мы всегда верим (всуе) кому-то, кто полагает себя единственным истинным толкователем. Тем самым суеверие отличается от религии, во всяком случае, с точки зрения верующих (суеверие порождает ложные знаки или ложных богов). С точки зрения атеистов, суеверие скорее включает в себя религию (поскольку никакой бог не истинен).

Нам возразят: но ведь психоанализ, не имеющий ничего общего с суеверием, придает смысл снам или симптомам. Разумеется. Однако в психоанализе этот смысл является всего лишь изнанкой каузального процесса, а сны и симптомы трактуются как символы только потому, что служат в первую очередь признаками или являются следствиями. Поэтому в них нет ничего сверхъестественного, а их интерпретация в конце концов сводится к чему-то другому (сексуальности, бессознательному), что напрочь лишено не только трансцендентного, но и имманентного значения. Семиотика возвращает нас к этиологии, которая ее объясняет и очерчивает ее границы. Не существует смысла смысла, как не существует абсолютного смысла или последнего смысла; есть лишь реальность и побуждение, которые не значат ничего. В этом пункте Фрейд как раз и опровергает суеверие, а психоанализ опровергает религию. Всякое суеверие стремится подчинить реальность какому-то смыслу, оно пытается объяснить то, что есть (сон, солнечное затмение или черную кошку), тем, что это может означать (грядущее несчастье). Психоанализ поступает с точностью «до наоборот». Он подчиняет смысл реальности и объясняет значение чего-либо (сна, оговорки, симптома) тем, что имеет место на самом деле (вытесненным желанием, травматизмом, неврозом). Суеверие придает смысл тому, что смысла не имеет; психоанализ сводит смысл к чему-то другому, в чем этот смысл растворен. Вот почему бессмысленно спрашивать психоаналитика о смысле жизни. Он может лишь объяснить нам смысл наших симптомов или сновидений. В противном случае психоанализ превращается в суеверие. Из познания (моей личной жизни) он превращается в религию (моего бессознательного). Психоаналитиков, пытающихся отыскать смысл жизни, можно только пожалеть. Что касается Фрейда, то его интересовал только поиск истины. Нам опять возразят, что то и другое тесно связаны, ибо магистральный путь психоанализа как раз и ведет к поиску смысла жизни. Возможно, но это не значит, что следует смешивать одно с другим. Фрейд – не пророк, а антитеза пророку. Он не вещает, а объясняет, не говорит, а слушает. Для него смысл – не более чем один из путей к истине. Обратный ход, то есть стремление разгадать в истине смысл, и есть суеверие. Бессознательное умеет «говорить», в этом нет сомнения, но ему нечего нам «сказать». Лечение не может обойтись без слов (есть английское выражение «talking cure» – лечение разговором), но здоровье молчаливо.

В заключение отметим, что всякое суеверие стремится найти себе обоснование. Человек, разбивший зеркало, пугается, и его страх сам по себе служит предвестником несчастья. Так что суеверие – это дурная примета.

Суждение (Jugement)

Мысль, имеющая ценность или притязающая на обладание ценностью. Вот почему всякое суждение оценочно, даже если предметом оценки служит истина (притом, что истина сама по себе не является ценностью). Суждение действительности, такое, например, как «Земля круглая», всегда может без утраты содержательности быть сформулировано в виде «Истинно, что Земля круглая», где идея истинности выступает для нас как норматив. Точно так же нормативное суждение может принимать вид суждения действительности: «Этот человек негодяй». Таким образом, граница между нормативными и дескриптивными суждениями остается размытой. Это не значит, что нормы суть реальность, а реальность есть норма. Это значит лишь, что всякое суждение несет на себе печать человечности, а потому субъективно. Объективна только истина, но она не выносит оценок. Однако познание истины возможно лишь посредством суждений, которые всегда субъективны. Бог не судит, сказал бы Спиноза, потому что он и есть сама истина. Именно поэтому мы и судим – мы ведь не Бог.

В самом элементарном виде суждение объединяет субъект с предикатом или предикат с субъектом посредством связки: «А есть В» (утвердительное суждение) или «А не есть В» (отрицательное суждение). Например, «Сократ смертен» и «Сократ не бессмертен» суть суждения. После Канта принято говорить об аналитическом суждении, в котором «предикат В принадлежит субъекту А как нечто содержащееся (в скрытом виде) в этом понятии А», и о синтетическом суждении, в котором «В целиком находится вне понятия А, хотя и связано с ним» («Критика чистого разума», Введение, IV). Например, поясняет Кант, суждение «Все тела протяженны» – аналитическое (достаточно разобрать на части какое-либо тело или даже просто вникнуть в идею тела, как становится ясно, что в нем присутствует протяженность). Суждение «Все тела обладают весом» – синтетическое, поскольку идея веса не содержится в идее тела (идея тела, не обладающего весом, не является противоречивой); она связана с ним чисто внешне, как функция другой вещи (в данном случае – опыта).

Из чего, по Канту, вытекает:

1. Аналитические суждения не расширяют наших познаний (они не учат нас ничему новому), но развивают, уточняют или разъясняют их.

2. Все эмпирические суждения являются синтетическими суждениями.

3. Синтетические суждения a priori глубоко мистичны, что доказывает наука вообще («Все происходящее имеет причину») и математика в частности («7+5=12»). На что можно опереться, чтобы выйти за рамки понятия и необходимым и универсальным путем придать ему предикат, которого он не содержит? Именно такова проблема «Критики чистого разума»: «Как возможны синтетические суждения a priori?» Кант отвечает, что подобное суждение возможно лишь в том случае, если мы, высказывая его, опираемся на чистые формы интуиции (пространство и время) или мысли (категории рассудка). Следовательно, они имеют ценность только для нас, но никак не сами по себе, и в пределах возможного опыта, но никак не в абсолюте. Это решает проблему априорных синтетических суждений, но при помощи самого понятия a priori, которое рассматривается как предшествующее суждению и делающее его возможным, иначе говоря, при помощи трансцендентального. Познание возможно не благодаря опыту; напротив, априорные формы субъекта делают опыт возможным, а познание необходимым. Именно таков смысл переворота, произведенного Коперником: он заставил объект обращаться вокруг суждения (или выносящего суждение субъекта), а не суждение вокруг объекта. Еще одно решение, которое представляется мне более предпочтительным, заключается в том, чтобы заявить, что априорных суждений не существует. Это отход от Канта и возвращение к Юму, эмпиризму и истории науки. Шаг назад, два шага вперед. Здесь приходится выбирать между трансцендентальным субъектом и имманентальным процессом, между антиисторичностью сознания и историчностью знания. «Я полагаю бесчестным всякое использование априорности», – писал в 1938 году Кавальес своему другу Полю Лаберенну, делая затем вывод о необходимости «полностью порвать с идеализмом, даже в версии Брюнсвика (226)», считать логику «исходным естественным методом», одним словом, прийти к утверждению «полного подчинения» познания, в том числе в области математики, «опыту, который, несомненно, не является историческим опытом, поскольку позволяет получить результаты, достоверные безотносительно ко времени, но проистекает из исторического опыта». Таким образом, никакого a priori не существует, и всякое суждение, даже являющееся вечной истиной, возможно лишь благодаря всей предшествующей истории, в которой оно и содержится. Вечное доступно нам лишь во времени; именно таково суждение, если оно истинно.

Супружество (Сouple)

Союз двух людей, которые любят друг друга или живут вместе (одно не исключает другого), т. е.

чаще всего делят между собой кров, постель, близость, радости и огорчения, заботы и надежды, одним словом, все то, что обычно делят с любимым человеком даже после того, как любовь проходит. Супружеская чета – самая распространенная форма любви. Поэтому, пока любовь жива, супругов связывает не столько страсть, сколько дружба, не столько страдания, сколько удовольствия, не столько нужда, сколько радость, не столько пылкое чувство, сколько нежность. Только очень молодые люди или откровенные глупцы способны отмахнуться от прелестей супружества. Влюбиться легко, любить – гораздо труднее, и потому супружество требует немалых усилий.

Разумеется, существуют несчастливые супружеские пары, воспринимающие свой союз как тяжкое бремя, пары, соединившиеся без любви, и даже пары, не испытывающие по отношению друг к другу ничего, кроме ненависти и презрения. Такое супружество – настоящая тюрьма, со своими часами «кормежки», своими «нарами» и своими «решетками». Однако, какими бы многочисленными ни были примеры неудачного супружества, они не объясняют сути этого явления, которая гораздо яснее видна на примере счастливых пар. Супружество – это самая сокровенная, самая трезвая, самая повседневная любовь, и, может быть, наше единственное утешение в любовных неудачах.

Супружество подразумевает длительную сексуальную близость, почти всегда возможную только в рамках супружества и приобретающую благодаря этому особенную ценность и эмоциональность. Разве можно по-настоящему узнать женщину (мужчину), если никогда не делил с ней (с ним) постель или делал это один-два раза, мимоходом, словно бы случайно? И разве есть на свете более высокое наслаждение, чем секс с лучшим другом (подругой)? Именно такую связь мы и называем супружеством – счастливым супружеством.

«Никто не знает меня лучше, чем ты», – написал в своих стихах Элюар, и эта строка выражает истинную суть супружества – средоточия удовольствия, любви и истины. И если лично вам такой союз не по нраву, не отвращайте от него других.

Еще лучше сказал о супружестве Рильке: «Это два одиночества, защищающие, дополняющие, ограничивающие друг друга и склоняющиеся друг перед другом». Огюст Конт видел в супружестве начало социальной жизни, мы же добавим, что это и начало всякой жизни вообще. Супружество делает возможным «воздействие женщины на мужчину» (выражение Конта, но примерно то же самое говорил еще Лукреций), которое по сути дела спасает нас от варварства. Супружеская пара – это минимальная единица цивилизации, это противоположность войны и противоядие против смерти. Ален, долгие годы проживший холостяком, тоже понял это: «В конце концов дух спасется супружеством».

Суровость (Gravité)

Это слово часто употребляют в негативном смысле, что мне не очень нравится. Мир не может состоять из одних Моцартов, и одной легкости ему мало. Не следует смешивать суровость с тяжеловесностью, поскольку это скорее чувство весомости, пристальное внимание к важным для жизни вещам. «Порок, смерть, бедность, болезни, – пишет Монтень, – все это суровые предметы, и мы ощущаем их весомость» («Опыты», книга III, глава 5). Это повседневный трагизм бытия, но лишенный пафоса, выспренности и даже смятения, как говорит тот же Монтень – трагизм, не воспринимающий себя трагически, но и не склонный над собой смеяться. Не следует также путать суровость с серьезностью, ибо качеством, обратным ей, является не чувство юмора, а легкомыслие.

Сущее (Étant)

Бытие в процессе бытия; бытие в настоящем времени и только в нем. Сущее (на латыни ens) от бытия (esse) отличали уже схоласты. Первое обозначает то, что есть; второе – тот факт, что это что-то есть. Хайдеггер и последователи его школы также отличают сущее (этот стол, это дерево, вы или я) от бытия, формулируя свой знаменитый тезис об их «онтологическом различии». Впрочем, глубокого развития эта тема у Хайдеггера не получает. То, что дерево это дерево, и даже вот это конкретное дерево, есть его банальное сущее. Но то, что вообще есть такая вещь, как дерево, – уже бытие. Таким образом, сущее это и есть бытие, когда мы задаемся вопросом, что оно такое, вместо того чтобы поражаться, что оно вообще есть. И наоборот: бытие есть сущее, когда мы удивляемся, что оно есть, вместо того чтобы просто установить, что оно такое и для чего нужно.