Жалость есть самое бесспорное и абсолютное, наиболее сопротивляющееся власти мира состояние человека. И если жалость находит себе мало места в этике закона и нормы, то тем хуже для нее. Блаженны милостивые, милосердные, жалостливые. Невыносимая жалость, которую вызывают у нас глаза страждущего животного, есть божественное состояние в человеке. Но жалость может стать источником богоборства и богопротивления. Из жалости и сострадания к твари человек может отвергнуть Творца. Атеизм может иметь очень высокий источник. Я уже говорил, что сострадание есть переживание богооставленности твари. И вот это чувство богооставленности, в котором есть большая правда, ибо даже Иисус Христос пережил богооставленность, может перейти в чувство богоотвержения. Из жалости к страдающей и стенающей твари я могу восстать на Творца и отвергнуть Творца. Это проблема Ивана Карамазова, терзавшая Достоевского. Переживание жалости, сострадания есть одно из самых трансцендентных, потрясающих человеческих переживаний. Оно может захватить все человеческое существо до глубины, может привести к смерти, может привести к отрицанию и Бога, и мира, и человека. И вместе с тем жалость есть самое сильное доказательство принадлежности человека к другому миру. Жалость и сострадание могут привести к отрицательным результатам, если они не согласуются с свободой и достоинством человека. Моя жалость к другому человеку может привести к отрицанию его свободы и человеческого достоинства. Поэтому жалость, самое прекрасное состояние человека, как и все, обладает способностью превращаться в самое отрицательное состояние, в отвержение Бога и человека. И вот в чем главный парадокс христианской этики. Любовь к ближнему, с которой неизбежно связаны жалость и сострадание, требует облегчения страданий ближнего и даже полного освобождения его от страдания. И вместе с тем страдание нужно человеку для искупления, просветления и спасения. Нужно сочувствовать и сострадать ближнему, облегчать его страдания и вместе считать, что страдания эти являются результатом греха. И в результате этого парадокса, который, как всегда и во всем, люди склонны разрешать в сторону законническую, христиане оказываются сплошь и рядом наименее сострадательными, наименее жалостливыми людьми, вечно осуждающими ближнего, обличающими грех, за который страдания посланы, уподобляющимися утешителям Иова.
|
|
Такое иссушение нравственных истоков жизни, такое окостенение сердца мы часто встречаем в монашески-аскетическом отношении к людям и людским страданиям. Аскетизм есть опасная и обоюдоострая вещь. Он может убить то, что называют естественной, гуманистической жалостью к людям, и не вызвать благостной любви Христовой. Тогда иссушенная душа остается с осуждением грешников, без жалости и без любви. Грешники и должны страдать, так им и нужно, для них благо, что они страдают. Это есть нравственная софистика, которой себя оправдывает фарисейское и закон ническое христианство. И вот в чем тут софизм. Как христианин, я должен желать, чтобы мой ближний и каждый человек нес крест свой. Я хочу креста для своего ближнего. Но значит ли это, что я желаю ему увеличения страданий, желаю, чтобы он страдал как можно больше, и готов способствовать увеличению его страданий? Совсем нет, наоборот. Желание креста для ближнего есть желание облегчения и просветления страданий, желание со своей стороны сделать все, чтобы это страдание было более легким и светлым. Жизнь все равно есть страдание и все равно полна испытаний. Но я не должен быть для ближнего источником страданий и испытаний. Те христиане, которые желают для ближнего побольше страданий и готовы распинать его для его спасения, уподобляются распинавшим Христа. Инквизиция была основана на таком ложном понимании исцеляющего значения страданий. Я должен помогать ближнему нести его крест, а не распинать его. Желание, чтобы человек нес крест свой, не есть желание возложить на человека тяжелый крест и распинать его для его спасения. Принятие креста может быть лишь свободным и должно быть облегчением, а не отягчением, просветлением, а не мукой во тьме. Ложный, законнический аскетизм может вызвать отвращение к добру. Он возлагает на людей бремена неудобоносимые. Лжехристианское отношение к состраданию проецируется в вечность, в вечные адские муки. Таким любвеобильным христианам мало страданий временных и земных, им нужны еще страдания вечные и небесные. Обыкновенный гуманизм, натуральная человечность во много раз выше такого христианства. Я уменьшаю и просветляю свою муку тем, что вольно принимаю ее как крест жизни, и я уменьшаю и просветляю муку ближнего тем, что разделяю ее, сострадаю, облегчаю ее, беру ее на себя. Христианским было бы отношение к каждому человеку, если бы относились к нему, как к умирающему, если бы мы определяли отношение свое к нему перед лицом смерти, и его и нашей. Умирающий вызывает к себе особое отношение. Сразу наше отношение смягчается и облагораживается. И мы способны сострадать человеку, которого мы не любили. Но ведь каждый человек умирающий, и я сам умирающий и должен иметь память смертную. Весь смысл любви к врагам тот, что лишь она преодолевает дурную бесконечность зла, перерезывает цепь зла, переводит людей в другой план. Люди находятся во власти зла и греховных страстей и ищут опоры во власти добра. Но добро бессильно. Только Христос может освободить нас от власти зла и греховных страстей, от дурной бесконечности, сковавшей нас цепью. Только Христова благодатная любовь есть выход из этого круга. Лютер прав, когда говорит, что не дела властвуют над христианином, а христианин властвует над делами. Лютер прав также, что учение о спасении и оправдании верой хочет преодолеть религиозный утилитаризм. Прав Киркегардт, когда постоянно настаивает на том, что Христос не прошлое, а современник. И как современник, Христос нас освобождает и делает возможным то, что невозможно для закона. Страдание самого Христа определилось тем, что Он понес зло и грехи всего мира, всего человечества. Эти страдания были безмерно больше наших и спасительное наших. Христос прошел через богооставленность, как проходили и мы. Но богооставленность Сына Божьего была безмерно более горькой и страшной, чем наша. В ней утвердилась свобода, свобода человека и твари. Человек и его страдания находятся в центре религии богочеловечества. Это основной мотив русской религиозной мысли, наиболее человечной во всей христианской мысли. Она очень далека от религии личного спасения и самоусовершенствования. Исключительно аскетическое понимание христианства связано с этой религией личного спасения и, следовательно, личного страха и ужаса гибели. Перед такими аффектами меркнет любовь. В Евангелии, в апостольских посланиях нет никаких оснований для такого понимания христианства, оно создано было более поздними эпохами. Ложный аскетизм, аскетизм как цель, а не как средство, ломает жизнь, создает восстания в подсознательном и противоречия в сознании. В конце концов такой аскетизм превращается в фарисейство и законничество. Аскетическая метафизика объявляет л юбовь невозможной и даже опасной, т. е. вступает в конфликт с источниками христианства. Но если христианство не есть религия личного спасения, во имя которой истязают себя и ближнего, то в чем же сущность христианства?
|
|
|
|
6. Евангельская весть о Царстве Божьем. Евангелие невозможно понять как норму и закон. Если так понять Евангелие, то оно становится враждебным жизни и несоединимым с жизнью. Тогда абсолютность евангельского учения о жизни делается непонятной и неосуществимой. И главный аргумент, который мир всегда приводил против Евангелия, это его неосуществимость, его противоположность самим законам жизни. И действительно, мораль, возвещенная в Евангелии, парадоксальна и противоположна морали нашего мира, даже самой высокой морали. Евангелие противоречит не только злу, но и тому, что люди почитают добром. Обычно Евангелие пытались приспособить к требованиям мира и тем сделать его приемлемым. Но это всегда бывало искажением христианства. Как же понять абсолютность и надмирную максимальность возвещенной Евангелием правды жизни? Евангелие есть благая весть о наступлении Царства Божьего. Учение о Царстве Божьем есть не только сущность Евангелия, но и всего христианства. Ищите прежде всего Царства Божьего, и все остальное приложится вам. Евангелие открывает абсолютную жизнь Царства Божьего, и в нем все оказывается непохожим на относительную жизнь мира. Евангельская мораль потому не есть норма и правило, что она есть райская мораль и стоит по ту сторону нашего добра и зла, нашего законнического различения добра и зла. Трудно, почти невозможно применить евангельскую абсолютность к человеческой жизни, к жизни общества, к истории, где все во времени и относительно.<<84>> Слишком ясно, что на Евангелии невозможно обосновать государства, хозяйства, семьи, культуры, нельзя оправдать Евангелием насилий, которыми движется история. Христиане придумывали всякие другие нормы и правила для обоснования своей жизни. Христос пришел низвести огонь с неба, и в огне этом сгорает все, что людям казалось ценным, сгорают все построенные ими царства. Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный. Есть ли это норма и правило жизни? Конечно нет. Совершенство Отца Небесного не может быть нормой для грешного мира, оно абсолютно, а закон всегда относителен к греху. Это есть откровение абсолютной, божественной жизни, непохожей на грешную жизнь мира. Не убий, не укради, не прелюбодействуй - все это может быть нормой, правилом для грешной жизни мира, все это относительно к ней. Но совершенство Отца Небесного, но Царство Божье ни к чему не относится и неприменимо, как правило. Евангелие обращено к внутреннему, духовному человеку, а не к внешнему, социальному человеку. Оно призывает к пробуждению и возрождению духовной жизни, к новому рождению, к врастанию в Царство Божье, а не к внешним делам в мире социальном. Евангелие обращено к вечному началу человеческой души, не зависящему от исторических эпох и социальных положений, и в известном смысле оно не социально. В Евангелии все связано с личностью самого Христа и все непонятно без связи с Христом. Евангельские заветы совершенно неосуществимы и непосильны как правила. Но невозможное для человека возможно для Бога. Лишь во Христе и через Христа осуществляется совершенство, подобное совершенству Отца Небесного, и действительно наступает Царство Божье. В основе Евангелия не закон, хотя бы новый, а сам Христос, Его личность. Такова новая этика искупления и благодати. Но мы живем в двух планах, под законом и под благодатью, в порядке природном и в порядке духовном, и в этом безмерная трудность и сложность жизни христианина в мире. Под властью закона живет человеческое общество, строит свои царства и цивилизации. И евангельское откровение о Царстве Божьем для всей этой строящейся в порядке закона жизни есть катастрофа, есть апокалипсис и страшный суд.
Мы видели уже, как велик переворот, совершенный Евангелием и нравственных оценках. Произошла самая радикальная переоценка ценностей, какую только знает мир. Все делается необычным, непохожим на то, чем живет мир и чем дорожит мир. Мир принужден отказаться не только от своего зла и от своего добра. Не противься злу насилием. Мир же видит добро в противлении злу насилием. Солнце восходит одинаково над добрыми и злыми. Мир же видит добро в том, чтобы солнце восходило лишь над добрыми. Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас. Мир же видит добро лишь в том, чтобы любить друзей своих, а не врагов. И потому только христианство прорывает магический круг мести. Мытари и блудницы впереди идут в Царство Божье. Мир же думает, что впереди идут добрые, праведные, чистые, исполнившие закон и норму. Нужно входить тесными вратами. Мир же идет широкими вратами. Оскверняет то, что выходит из уст, т. е. скверное состояние человеческого сердца. Мир же думает, что оскверняет то, что входит в уста, оскорбляет отношение людей и окружающего мира. Евангелие призывает к беззаботности птиц небесных и полевых лилий, рекомендует не думать о завтрашнем дне. Мир основывает свою жизнь на заботе и на неустанном думании о завтрашнем дне. Нужно оставить отца, мать, жену и даже возненавидеть их, если они мешают искать Царство Божье. Мир же требует прежде всего любви к близким, к отцу, к матери, к жене. Трудно богатому войти в Царство Небесное. Мир же прежде всего уважает богатых, воздает им почести, считает их первыми. Блаженными оказываются совсем не те, которых мир считает блаженными,- блаженны плачущие, кроткие, милостивые, чистые сердцем, алчущие и жаждущие правды и пр. и пр. Мир же считает блаженными богатых, знатных, сильных, обладающих властью, прославленных, смеющихся и пр. Взявший меч мечом и погибнет. Мир же отстаивает свое существование мечом. В Евангелии разлит дух свободы, который страшит мир и представляется ему разрушительным. Между Евангелием и миром существует полная противоположность и несовместимость. Царство Христово не от мира сего. Как же ввести его в мир? А вот уже скоро 2000 лет, как его пытаются ввести в мир. Христос пришел не судить, а спасать. Мир же прежде всего любит суд и нуждается в суде и плохо понимает спасение, хотя нуждается в нем более всего. Абсолютное откровение Евангелия о Царстве Божьем невместимо ни в какие социальные и исторические формы, всегда относительные и временные. Правда духовной жизни невместима в жизнь природную. Христианского государства, христианского хозяйства, христианской семьи, христианской науки, христианского быта никогда не было и быть не может. Ибо в Царстве Божьем и в совершенной божественной жизни нет ни государства, ни хозяйства, ни семьи, ни науки, нет никакого быта, стоящего под знаком закона. Сама церковь в исторических своих воплощениях заражалась государством и принимала его насилия, попадала во власть порядка закона. Но евангельское откровение о Царстве Божьем неприметно, сокровенно, внутренне внесло перемену во все сферы жизни, изменило самую структуру человеческой души, вызвало новые эмоции. Царство Божье приходит неприметно. И когда оно приходило слишком приметно, это всегда было ложью и подменой. Благодатная сила, исходящая от евангельского откровения, освобождает людей от терзающего их страха, самолюбия, властолюбия, от не знающей утоления похоти жизни. Но многие основные вопросы жизни решаются в Евангелии не прямо, а прикровенно. И самому человеку, его свободе предоставлено творческое разрешение все вновь и вновь предстоящих ему задач. Евангелие не столько учит о разрешении задач жизни, сколько об излечении и перерождении ткани души.
Глава III
ЭТИКА ТВОРЧЕСТВА
1. О природе творчества. В Евангелии постоянно говорится о плоде, который должно принести семя, когда оно падает на добрую почву, о талантах, данных человеку, которые должны быть возвращены с приростом. Это Христос прикровенно, в притчах, говорит о творчестве человека, об его творческом призвании. Зарывание даров в землю, т. е. отсутствие творчества, осуждено Христом. Все учение Ап. Павла о различных дарах человека есть учение о творческом призвании человека. Дары даны от Бог а, и они указуют на творческое призвание. И дары эти разные, каждый призван к творческому служению согласно особому данному ему дару. Поэтому нельзя сказать, как часто говорят, что в Священном писании, в Евангелии ничего не говорится о творчестве. Говорится, но нужно уметь читать, нужно угадать, чего Бог хочет и ждет от человека. Творчество есть всегда прирост, прибавление, создание нового, небывшего в мире. И проблема творчества есть проблема о том, возможно ли новое, небывшее.<<85>> Творчество по самому существу своему есть творчество из ничего. Ничто стало тем-то, небытие стало бытием. Творчество предполагает небытие, подобно тому как у Гегеля становление предполагает небытие. Творчество, подобно платоновскому Эросу, есть дитя бедности и богатства, ущербности и избытка сил. Творчество связано с грехом и вместе с тем оно жертвенно. В подлинном творчестве всегда есть катарсис, очищение, освобождение духа от душевно-телесной стихии или одоление душевно-телесной стихии духом. Творчество принципиально отличается от эманации и рождения. В эманации происходит излучение материи и отделение материи. Творчество не есть также перераспределение материи и энергии, как в эволюции. Эволюция не только не есть творчество, она противоположна творчеству. В эволюции ничто новое не создается, а лишь старое перемещается. Эволюция есть необходимость, творчество же есть свобода. Творчество есть величайшая тайна жизни, тайна явления нового, небывшего, ни из чего не выводимого, ни из чего не вытекающего, ни из чего не рождающегося. Творчество предполагает ничто, μή ον (а не ουκ ον). И этот меон есть тайна изначальной, первичной, домирной, добытийственной свободы в человеке. Тайна творчества и есть тайна свободы. Творчество только и возможно из бездонной свободы, ибо лишь из бездонной свободы возможно создание нового, небывшего. Из чего-то, из бытия нельзя создать нового, небывшего, возможно лишь истечение, рождение, перераспределение. Творчество же есть прорыв из ничего, из небытия, из свободы в бытие и мир. Тайна творчества раскрывается в библейско-христианском мифе о творении мира Богом. Бог сотворил мир из ничего, т. е. свободно и из свободы. Мир не был эманацией Бога, рождением или эволюцией, а творением, т. е. абсолютной новизной, побывшим. Творчество в мире потому только и возможно, что мир сотворен, что есть Творец. И человек, сотворенный Творцом и по его образу и подобию, есть также творец и призван к творчеству. Но творчество имеет сложный состав. Оно предполагает не только свободу, изначальную, меоническую, несотворенную свободу человека, оно предполагает также дары, данные человеку-творцу Богом-Творцом, предполагает мир как арену творчества. Творчество человека предполагает три элемента - элемент свободы, благодаря которой только и возможно творчество нового и небывшего, элемент дара и связанного с ним назначения и элемент сотворенного уже мира, в котором и совершается творческий акт и в котором он берет себе материалы. Человек не сам виновник своего дара и своего гения. Он получил его от Бога и потому чувствует себя в руке Божьей, орудием Божьего дела в мире. Нет ничего более смешного и жалкого, как гордиться своим гением. Гордиться еще можно было бы своей святостью, но не своим гением. Поэтому гений чувствует, что он действует как бы не сам, что он одержим Богом, что он есть орудие Божьих свершений и предназначений. Демон Сократа не он сам, а вселившееся в него существо. Творец постоянно чувствует себя одержимым демоном, вселившимся в него гением. Воля к гениальности есть лишь обнаружение через свободу данного свыше дара. Также человек не может черпать материал для творчества из самого себя, из собственных недр, из ничего. Природа творческого акта брачная, она всегда есть встреча. Материалы творчества черпаются из сотворенного Богом мира. Это мы видим во всех искусствах. Это мы видим во всех изобретениях и открытиях. Это мы видим в творчестве познания, в философии, которая предполагает бытие и сотворенный Богом мир, предметные реальности, без которых мышление проис ходит в пустоте. Богом дан человеку творческий дар, талант, гений и дан мир, в котором и через который должен совершаться творческий акт. От Бога исходит зов, чтобы человек совершил творческий акт, осуществил свое призвание, и Бог ждет ответа на свой зов. Ответ человека на зов Божий не может целиком слагаться из элементов, данных Богом и от Бога исходящих. Что-то должно исходить и из человека, и это и есть то, что есть творчество по преимуществу, творчество нового и небывшего. Это что-то не есть что-то, а ничто, есть свобода, без которой нет творческого акта. Свобода, ничем не детерминированная, дает ответ на Божий зов к творческому деланию, но она дает этот ответ в соединении с даром, с гением, полученным от Бога при творении, и с материалами, находящимися в сотворенном мире. Творчество человека из ничего нужно понимать в смысле творчества человека из свободы. Во всяком творческом замысле есть элемент первичной свободы человека, ничем не детерминированной, бездонной, свободы не от Бога идущей, а к Богу идущей. Зов Божий и обращен к этой бездне и из бездны ждет ответа. Эта бездна свободы есть во всяком творчестве, но творческое созидание так усложнено, что нелегко открыть в нем этот первичный элемент. Творческий акт есть также взаимодействие благодати и свободы, идущих от Бога к человеку и от человека к Богу. И творческий акт можно описывать то по преимуществу в терминах свободы, то по преимуществу в терминах благодати, благодатной одержимости и вдохновения. Но вдохновение невозможно без свободы. Платонизм есть философия неблагоприятная для истолкования творчества, как созидания нового и небывшего.
В творчестве есть две разные стороны, два разные акта, и в зависимости от того, на какой стороне творчества мы сосредоточиваемся, мы разно описываем творчество. В творчестве есть внутренняя и внешняя сторона. Есть первоначальный творческий акт, в котором человек как бы стоит перед лицом Божьим, и есть вторичный творческий акт, в котором он как бы стоит перед лицом людей и мира. Есть первичная творческая интуиция, творческий замысел художника, когда ему звучит симфония, предстоит живописный образ или образ поэтический, внутреннее, не выраженное еще открытие и изобретение, внутренний творческий акт любви к человеку, тоже ни в чем еще не выраженной. В этом творческом акте человек стоит перед Богом и не занят еще реализацией в мире и для людей. Если мне дано познание, то познание это прежде всего не есть написанная мною книга и не есть формулированное для людей научное открытие, входящее в круг человеческой культуры. Это есть прежде всего мое внутреннее познание, еще неведомое миру и не выраженное для мира, сокровенное. И это только есть настоящее первородное познание, настоящая моя философия, когда я стою лицом к лицу перед тайной бытия. Потом наступает вторичный творческий акт, связанный с тем, что человек есть существо социальное, реализация продуктов творчества. Пишется книга. И тут является то, что в творчестве называется мастерством, искусством. Первичный творческий акт совсем не является искусством. Искусство вторично, и в нем творческий огонь охлаждается. Всякое искусство подчинено закону, и в нем действует благодать и свобода, как в первичном творческом акте. В реализации продуктов творчества человек уже связан миром, материалами мира, зависит от других людей, он уже отяжелен и охлажден. И всегда есть трагическое несоответствие между творческим горением, творческим огнем, в котором зарождается творческий замысел, интуиция, образ, и холодом законнической реализации творчества. Охлажденность, потухание огня есть в каждой книге, картине, статуе, добром деле, социальном учреждении. Вероятно, в мире были и есть оставшиеся невыраженными творцы, у которых был внутренний огонь и внутренний творческий акт, но не реализовалось, не создалось продуктов. Между тем как люди называют творчеством создание охлажденных продуктов. И закон классического творчества требует максимальной охлажденности. Творческое горение, творческий взлет всегда направлены на создание новой жизни, нового бытия, но в результате получаются охлажденные продукты культуры, культурные ценности, книги, картины, учреждения, добрые дела. Добрые дела есть ведь также охлаждение творческого огня любви в человеческом сердце, как философская книга есть охлаждение творческого огня познания в человеческом духе. В этом трагедия творчества и граница человеческого творчества. В этом конце есть страшный суд над человеческим творчеством. Внутренний творческий акт в его огненном движении должен был бы выходить из тяжести "мира" и быть "преодолением мира". В своей внешней реализации, в продуктах культуры творческий акт находится во власти "мира" и скован "миром". Но творчество, которое есть огненное движение из бездонной свободы, должно не только восходить, но и нисходить, и сообщать людям и миру то, что возникло в творческом прозрении, замысле, образе, подчиняться законам реализации продуктов, мастерства, искусства.
Творчество по природе своей гениально. И человек, как творец, сотворен гениальным существом. Гениальность человека отображает в нем образ Бога-Творца. Гениальность не тождественна гению. Гениальность не означает, что человек имеет огромный дар писать художественные произведения или философские книги, управлять государством или делать открытия и изобретения. Гениальность должна быть отнесена к внутреннему творчеству, а не к нынешней реализации творчества в продуктах. Гениальность есть целостное качество человеческой личности, а не специальный дар, и она свидетельствует о том, что человек прорывается к первоисточнику, что творческий процесс в нем первороден, а не определен социальными наслоениями. Этому может не соответствовать способность реализации, искусство, мастерство. Соединение гениальной натуры и первородного творческого процесса, прорывающегося к первоисточникам, с очень большим даром, талантом реализации творчества в продуктах и образует гения. Но гениальной может быть любовь мужчины к женщине, матери к ребенку, гениальной может быть забота о ближних, гениальной может быть внутренняя интуиция людей, не выражающаяся ни в каких продуктах, гениальным может быть мучение над вопросом о смысле жизни и искание правды жизни. Святому может быть присуща гениальность в самотворчестве, в превращении себя в совершенную, просиянную тварь, хотя никаких продуктов он может и не создавать. Ложно всякое сравнение людей по их гениальности и даровитости, ибо это есть отрицание индивидуальности. Есть великая печаль и горечь, связанная с творчеством. Творчество есть великая неудача даже в своих самых совершенных продуктах, всегда не соответствующих творческому замыслу. Существует трагический конфликт творчества и личного совершенства. Сила, величие, гениальность творчества совсем непропорциональны степени совершенства, достигнутого человеком. Творец и великий творец может быть гулякой праздным, может быть ничтожнейшим из детей ничтожных мира. Эта проблема была с гениальной остротой поставлена Пушкиным, который сказал самое замечательное о творчестве. Творческий гений ни за что дается человеку, он не связан с религиозным или нравственным усилием человека достигнуть совершенства, преобразить себя. Творчество стоит как бы вне этики закона и вне этики искупления и предполагает иную этику. Творец оправдывается своим творчеством, своим творческим подвигом. И тут мы встречаемся с замечательным нравственным парадоксом. Творец и творчество не заинтересованы в спасении и гибели. Творец в своем творчестве забывает о своей личности, о себе, отрекается от себя. Творчество носит напряженно личный характер, и вместе с тем оно есть забвение личности. Творчество всегда предполагает жертву. Творчество всегда есть самопреодоление, выход из пределов своего замкнутого личного бытия. Творец забывает о спасении, он думает о ценностях сверхчеловеческих. Менее всего творчество эгоистично. При эгоцентрической настроенности ничего нельзя сотворить, нельзя отдаться вдохновению и вообразить себе мир лучший. Парадокс в том, что опыт аскетический погружает человека в самого себя, сосредоточивает на собственном совершенстве и спасении, а опыт творческий отрешает человека от самого себя и направляет на высший мир. В творчестве есть своя аскеза и свое самоограничение, но иного рода. То христианское направление, которое предлагает заняться сначала аскезой и достигнуть совершенства, а потом творить, не имеет никакого представления о творчестве. В творчестве есть аскеза, но иного качества, чем аскеза, направленная на личное совершенство и на личное спасение. Никакой аскезой нельзя достигнуть не только гения и таланта, но даже малого дара и способностей. Ибо творческая гениальность не зарабатывается, она дается даром свыше, как благодать. От творца требуется творческое напряжение его первородной свободы, а не аскетический подвиг самоусовершенствования. Если бы Пушкин занялся аскезой и самоспасением, то он, вероятно, перестал бы быть большим поэтом. Творчество связано с несовершенством. И совершенство может быть неблагоприятно для творчества. В этом вся нравственная парадоксальность проблемы творчества.
Когда человек вступил на путь самоусовершенствования, все равно католического, православного, толстовского, иогического, теософического и еще какого-либо, то он может оказаться потерянным для творчества. Творчество предполагает забвение о личном совершенстве и жертву личностью. Путь творчества - героический путь, но это иной путь, чем путь личного совершенствования и спасения. Творчество нужно для Царства Божьего, для дела Божьего в мире, но совсем не нужно для личного спасения. Или если и нужно, то потому лишь, что творец оправдывается творчеством. Творить невозможно при одном непрестанном чувстве греховности и при одном смирении. Творчество означает переход души в иной план бытия. И душа может жить одновременно в разных планах бытия, может быть на высоте и в низинах, может дерзновенно творить и смиренно каяться. Но творчество во всех сферах, и в сфере чисто моральной, ибо есть моральное творчество, говорит о том начале человека, на котором может быть построена иная этика, чем этика закона и этика искупления. Творчество и есть то, что более всего напоминает призвание человека до грехопадения, что в известном смысле стоит "по ту сторону добра и зла". Но так как человеческая природа греховна, то творчество искажается и извращается грехом, и возможно и злое творчество. Только творчество говорит о призвании и назначении человека в мире. Закон ничего не говорит о призвании, этика искупления сама по себе тоже не говорит. И если Евангелие и Ап. Павел говорят о человеческих дарах и человеческом призвании, то потому лишь, что выходят за пределы тайны искупления греха. Подлинное, бытийственное творчество всегда в Духе, в Духе Святом, ибо только в Духе происходит то соединение благодати и свободы, которое мы видим в творчестве. Но каково же значение творчества в этике? Это значение двояко. Прежде всего, этика должна поставить вопрос о значении всякого творчества, хотя бы творчество это не имело прямого отношения к нравственной жизни. Творчество познавательное или творчество художественное имеет нравственное значение, ибо все, что творит высшие ценности, имеет нравственное значение. И во-вторых, этика должна поставить вопрос о творческом значении нравственного акта. Сама нравственная жизнь, нравственные оценки и деяния носят творческий характер. Этика закона и нормы не понимает еще творческого характера нравственного акта, и потому неизбежен переход к этике творчества, этике истинного призвания и назначения человека. Творчество, творческое отношение ко всей жизни есть не право человека, а долг и обязанность человека. Творческое напряжение есть нравственный императив, и притом во всех сферах жизни. Творческое напряжение в познавательных и художественных актах имеет нравственную ценность. Осуществление истины и красоты есть также и нравственное благо. Но в этике творчества может раскрыться новый конфликт между творчеством совершенных культурных ценностей и творчеством совершенной человеческой личности. Путь творчества также есть путь нравственного и религиозного совершенства, путь осуществления полноты жизни. Столь часто цитируемые слова Гёте: "...сера всякая теория, и вечно зелено древо жизни",- м огут быть перевернуты: "Сера всякая жизнь, и вечно зелено древо теории". И вот что это будет значить. "Теория" есть творчество, есть Платон или Гегель, "жизнь" не может быть серой обыденностью, борьбой за существование, семейными дрязгами, неудачами, разочарованиями и пр. В этом смысле "теория" может носить характер нравственного подъема.