Выстроились бы в полки русичи и поднялись ратью, да умных князей нет и духовников Сергиев новых... их в подвалах сгноили, в лагеря заточили, жизнь отняли, уста замкнули и выжгли калёным железом мечту о справедливости и добре истинном...
Стоит опустевший монастырь под ветрами и грозами, пробираем морозами, вырваны из колоколов языки с мясом, а тела расплавлены, выстлан путь к миру и ладу горем, улит слезами горючими, усеян костьми безвинными погубленных чад силой страшной.
Пламенем серы вонючей залита верушка русская, обезгласена и обездолена... из икон в хлевах стены сделаны и полы смрадны-свинячьи, из намогильных плит памятники новые и дворцы бесовы вершат, из золота церковного за океанами куют оружие на Русь, походы новые снаряжают и новые смерти готовит. Враг!
Но, как бы ни тешились проклятые, как бы пиршество своё дьявольское ни ширили, всегда в глубинах России вершилось непостижимое их умыслам, их воле неподвластное, их глазу неприметное, их оружью недостанное, уничтожению немыслимое...
Вершится всё тайно и само собою; и люди ими вроде бы проверены-куплены, и шпионы за каждым человеком насажены, и смерть всем отступникам в идее мировой революции уготовлена, а никто не поймёт из них душу русскую, пусть на ней даже страшная одєежа с малиновыми околышами висит...
Есть в этом непознаваемое для варваров, непрощение к ним есть в умах потаённых-русских — за поруганную землю, за други своя, за народ униженный, за разорение великое, за лад и правду отнятые.
Сатанеют и мечутся псиные своры пришельцев иноземных, заговоры им кругом мерещатся, хватают всех подряд, в пыточные тянут, кровью умываются невинной и пуще звереют, но откуда им знать, что день и ночь на колокольне монастыря дальнего, ими погубленного, пулемёты бессонные стерегут всякого чужого и пришлого, намерившегося узнать, что творится за каменными стенами.
|
|
Ночами приезжают какие-то люди и остаются там, ходами подземными уходят и приходят рослые парни, смирные и улыбчивые, сильные и смелые, живущие иной судьбой и помыслами, нежели их сверстники атеисты воинствующие, кои немы и слепы от жажды власти и харча дармового.
Скрытой жизнью монастырь дышит, никому недосягаем, крепок дозором и постами тайными на подходах к нему. Ни пройти, ни проползти лазутчику посланному, человеку ли случайному, врагу ли открытому, доносчику ли похотливому.
Как из-под земли, далеко за пределами монастыря, вдруг вырастают пред ними лики суровые; допрос сымут, разберутся во всём, бумаги военные страшные покажут простакам, а хитрецам и засланным такой укорот припасён, что память теряют они, словом глупым исходят, бредут невесть куда и лепечут невесть что. Никто их больше не слушает и не узнаёт.
Тайный «настоятель» монастыря — полковник Лебедев. Служит он в Москве, но часто наезжает и мудрой рукой правит порядок. Есть у него заместитель умный и честный, проверенный годами тайной борьбы с чужебесием, с фамилией чудной для подполковника разведки — Солнышкин.
Есть у многих печать от фамилии: Солнышкин он и есть. Добрый и весёлый, глаз острый и внимательный. Видит человека насквозь и всё примечает сразу и говорит без выкрутасов, самую суть, ясно и чётко.
Распорядителен, обходителен, сидят в нём природная порядочность и хозяйская хватка. Всё знает, а вот, в самого не влезешь, не поймёшь — рубаха парень и только.
|
|
Окаемов сразу же угадал и проговорил Егору:
— А вот, ещё один третий сын, Емеля! Вроде тебя... всё у него от Бога, да ещё и ума палата... Крепкий мужик... Дело будет!
Егор с улыбкой разглядывал вперевалку идущего Солнышкина. На конопатом розовощёком лице здоровенного подполковника плутала беспечная улыбка деревенского увальня-недотёпы, впервые попавшего на ярмарку.
Его невинные чистые глаза наполнены неистребимым удивлением жизни, гимнастёрка ладно облегает широченные плечи, и Егор сразу понял по его кошачьим движениям, что тело Солнышкина тренировано какой-то особой школой, с виду придурошной, но, на самом деле, бронебойного свойства.
Он подошёл к ним и пророкотал:
— Ну, что, гуляем, братва? Денёк отдохните, а потом увольте... дисциплина и режим занятий. Нам, Илья Иванович, надо обсудить кое-что, и адреса нужны моим ребяткам, — кого вы ещё призовёте...
— Вечером я составлю список.
— Хорошо-то ка-ак? Воздух, какой замечательный тут! — с восторгом изрёк Солнышкин и, счастливый до упоения, исчез.
— Емеля! — подтвердил догадку Окаемова Егор и расхохотался.
* * *
Мошняков готовил глубокий рейд по тылам противника, но немец прорвался танковыми клиньями и много русских войск оказались в мешке. Ждали приказ отступать, но так и не дождались, и командирами овладела растерянность, а солдатами паника.
Проламываясь с боями, потрёпанная их дивизия слилась с соседней дивизией у каких-то озёр, и увидел Мошняков срам великий для воина и особо для казака, когда людское множество становится стадом без пастуха, управляться начинает трусами и провокаторами, теми самыми козлами на бойне, сеющими страх и разброд в умы и сердца.
|
|
Он первый со своим взводом разведки вышел к озёрам, где потерявшая штаб дивизия топила всё своё вооружение, новенькие пушки исчезали в тёмной глубине.
Летели в воду ящики с патронами, пулемёты и винтовки, ящики шоколада и мешки с сахаром, крупа и снаряды опускались на дно, а солдаты были охвачены суетой смертной.
Поверили слову какого-то горлопана, что нельзя в плен попадать с оружием — расстреляют, смирились с поражением, готовили себя в рабство...
Взвод Мошнякова клином вошёл в этот орущий хаос, и старшина ударил в небо из автомата, приказал своим людям организовать смятенную массу ополоумевших солдат.
И, слава Богу, что оружие орда эта почти всё перетопила, не то, убили бы со страху нового командира с жёстким, словно вырубленным из полена горбоносым лицом.
Когда его люди остановили метания многотысячной массы и сумели построить её, а Мошняков на глазах всех пристрелил троих паникёров с кубарями и шпалами на петлицах, когда он всех заставил лезть в воду и вытаскивать оружие, надежда появилась и осмысление на белых от паники лицах. Проворность и исполнительность его командам.
Не ведали они его малого звания под плащ-палаткой, накинутой на плечи, но чуяли силу необоримую, исходящую от него и его мрачных людей, оскаленных автоматами на своих же и принёсших веру к спасению в их разум смятенный.
Шёл перед их неровным строем Мошняков, поднимал с земли, читал листовки немецкие: «Русския! Немецкое оружие всегда сильнее! Здавайтесь!»
Рвал и поднимал другую, с пропуском на обратной стороне и сфабрикованными фотографиями, как сын Молотова и сын Сталина чокаются бокалами с немецким генералом, и текст взывал под овалами: «Вы видите, кто нам сдаётся? А вы, что?» Называлась эта фальшивка «Отцы и дети».
Рвал в клочья и поднимал следующую, она гласила просто: «Руссия сдавайтесь! Будете у нас щи трескать и водку хлестать». Рвал её и громогласно, по-хорошему приказывал:
«Все, у кого такая дрянь в карманах, выкиньте! Разобраться поротно, повзводно, выбрать командиров и доложить мне. Через десять минут выступаем на прорыв. Опомнитесь! Слейтесь в монолит и отбросьте сомнения, ибо, когда каждый начинает думать только о себе — это конец! Вот истина страха, вот она — паника.
По одному не спасётесь... Как не спасутся пленные, идущие в концлагеря на покорную смерть под охраной нескольких немцев. Каждый в колонне мощной думает, что охраняют именно его и нет единства, нет монолитной силы, нет вождя смелого, чтобы разбудить вас и призвать к борьбе...»
Слушала толпа виновато и молча, деморализованная, побитая, уставшая от боев и бегов. Но видел Мошняков, что порядок наведён и дух возвращается к снулым воякам. Бегают вдоль строя взводные и ротные командиры, отдают приказы.
Подчинилась ему глупая от страха масса, и он повёл её в лес строгими колоннами готовых жить и воевать дальше за землю свою. Тут налетели два штурмовика, когда уже в лес втянулись люди. Безнаказанно летали, низко и бесшабашно, самоуверенно упиваясь властью оружия хвалёного.
Рокотали пулемёты, грохотали взрывы. Лётчики свешивались из открытых кабин, через очки поглядывали вниз. Вырвал пулемет Мошняков и, взяв упреждение, ударил по летчику, увидел, как тот вскинулся смертно и самолёт грохнулся в лесу. Тут снова паника разошлась, голос истеричный завопил:
— Зачем стрелял?! Они вызовут бомбардировщиков, и хана нам! Искро-ошат!
А второй штурмовик в ярости продолжал утюжить лес, сучья трещат и падают, сбитые пулями.
Орут уже несколько голосов, а один пуще всех, глаза у него белесые от страха, рот раззявлен воплем, оружие цапает щеголеватый офицерик на боку, да забыл, что выкинул его в озеро. Тут бы и растерзали старшину, да не на того напали.
Коротко рявкнул в его руках безотказный дегтярь и кувыркнулся в кусты орущий. Взвод обступил командира, как овцебыки ощетинились рогами автоматов. Мошняков вышел вперёд и громко крикнул:
— Паникёры — уже не русские солдаты! Слушай мою команду, славяне! На-апра-аво! Ша-го-ом марш!
С боями вывел он организованную силу бойцов к своим, доложил в штабе армии удивлённому генералу, что командование двумя вышедшими дивизиями принял на себя старшина...
Обещали наградить, приказали отдыхать и сдать войска новым командирам, а глубокой ночью подняли уставшего Мошнякова и привели в какой-то невзрачный блиндажик. При коптилке за столом сидел молодой майор, он коротко спросил, приветливо улыбаясь:
— Вы старшина Мошняков?
— Так точно!
— Это вы вывели недавно через линию фронта группу дальней разведки? С ними ещё была девушка, медсестра...
— Да, припоминаю, их было четверо.
— Собирайтесь, никому ни слова. Вот мой мандат, — он показал грозные корочки разведупра Москвы, — выезжаем немедленно.
— А, как же мой взвод?
— Разбудите и назначьте кого-то за себя... Если есть там хорошие боевые парни, через недельку заберём. Выполняйте! Нас ждёт машина.
— Есть! — Мошняков выскочил из блиндажа в растерянности, не мог понять, что означает этот приказ. «Неужто узнали про отца? Тогда бы взяли под стражу...» — подумал он.
Скоро вернулся с вещмешком к вспыхнувшей маскировочными лезвиями фар легковой автомашине и залез внутрь. Майор сам сидел за рулём, и они поехали проселком от полыхающего ракетами и стрельбой фронта.
— Что это всё значит? — Наконец не вытерпел старшина, — это что, арест?
— Вы с ума сошли! Не беспокойтесь, вы будете служить в разведшколе.
— Да вы что?! Я не согласен... такие бои! Моё место тут. Всё равно убегу на фронт.
— Приказы не обсуждаются, — мягко успокоил его майор, — там будет ещё опасней и интересней, уверяю вас. Мы вас искали по всему фронту, слава Богу, что живы. Не пугайтесь, вы скоро увидите тех людей, которым здорово помогли и вывели к нашим.
— А-а-а, — проворчал Мошняков, — это Илья Иванович меня достал. Тогда всё нормально, он не станет звать по пустякам. Наверное, закинут в дальний рейд в тыл к немцам, так?
— Закинут, закинут... и очень далеко. Работа — настоящая, без дураков...
Машина вырвалась на шоссе, и к утру въехали в Москву. Мошняков выглядывал через окна, возбуждённо расспрашивал майора о зданиях и улицах, он никогда не был в центре столицы, видел только в кино и из дверей эшелона, спешащего на фронт.
Заправили машину, пообедали всухомятку пайком, и снова дорога побежала под колёса. Мошняков сориентировался по кронам деревьев, что мчались они на северо-восток...
Распахнулись окованные тёмным железом дубовые ворота, и они въехали на просторный монастырский двор. Старшина вылез, щурясь от солнца, оглядываясь и примечая всё. Он успел заметить и охрану на стенах и колокольне, и строгий армейский порядок, как в военном городке.
Дорожки тщательно присыпаны речным песком, кустарники подстрижены, все строения соединены нервами телефонных проводов. К машине спешил радостно улыбающийся Окаемов, а следом Егор Быков. Они обнялись, и Мошняков доложил:
— Прибыл по вашему приказанию, — лихо козырнул своей натруженной крупной ладонью.
— С приездом, дорогой, — совсем по-домашнему отозвался Окаемов и повёл старшину в корпус. На втором этаже он растворил двери узкой кельи и пропустил старшину вперёд себя, — вот твой блиндаж.
Мошняков огляделся. В углу заправленная койка армейским одеялом, тумбочка, стол и табурет. Небольшое окно выходило прямо в монастырский сад, густо усыпанный яблоками. Он вздохнул и аккуратно положил под кровать вещмешок, расправил привычно под ремнём гимнастерку и спросил Окаемова:
— Что дальше? Я готов...
— Учиться будем... все вместе, я у тебя, ты у меня и Егора, учиться и готовиться к работе. Через месяц заброска...
— Зачем же так долго учиться, можно и сразу... не впервой... с немцем научен обращаться.
— С ним и будешь иметь дело, только в далёкой стране.
— Где же?
— Пока толком не могу сказать... где-то на далёком востоке: Индия, Турция, Иран или Китай, куда пошлют.
— Ясно... жалко взвод, только что подобрал стоящих орлов.
— Обживёшься, потом пару человек из взвода возьмёшь, самых способных, но они должны заранее пройти особую проверку. Или заберём их сразу на задание... Сюда пока нельзя. Всё скоро поймёшь.
— Но, я ведь, не проходил проверку?
— Вы вместе с отцом её прошли. Час отдыха и на учёбу. Получишь в каптёрке новое обмундирование для занятий. Отдыхай.
Окаемов ушёл, а Мошняков опустился на скрипнувшую узкую койку, тоскливо глядя в синее небо за окном, как запертая в клетку птица.
Ему вдруг стало скучно, без привычной ежеминутной опасности, он сидел оглушённый тишиной и покоем и ощущал себя не в своей тарелке без стрельбы и оружия, без тяжести автоматных дисков и гранат, без смертного тлена и дыма взрывов, без привычной военной работы — она ещё занимала все его мысли и не отпускала.
Тоскливо думал, как же там без него остались ребята, кто их сохранит в скоротечных схлёстках разведки, переживал за них, как за своих детей неразумных...
Ровно через час за Мошняковым пришёл Егор и повёл его в одно из кирпичных строений. Там был оборудован спортивный зал, пол укрыт толстыми матами, стены в рост человека обшиты матрацами, из зарешечённых окон лился свет внутрь.
Скоро появился молодой парень и вручил Мошнякову комплект одежды. Старшина, с недоумением, стал разглядывать её, разворачивать. Просторная льняная косоворотка, расшитая красными узорами, такие же белые шаровары и мягкие тапочки из красной кожи.
Он быстро переоделся, подпоясался витым кушаком, взглянул на себя в огромное зеркало на стене и засмеялся: «Вот бы ребята из взвода увидели?!» Удивительно, но, войдя в эту непривычную одежду, он почувствовал себя совсем другим, особо раскрепощённым, сильным и ловким.
Одежда пахла знойным льняным полем. Пришли Окаемов, Лебедев и Солнышкин, и ещё много молодых и крепких ребят. Все они были облачены в такой же простой наряд, весело и беззаботно переговариваясь, расселись на скамьях вдоль стен. Окаемов смирил шум громким возгласом и вышел в центр зала.
— После утомительной для вас теории в моих лекциях мы продолжим путь познания мира в физическом совершенстве вашего тела и духа. Занятия будет вести Егор Быков, он расскажет вам об основах восточных приёмов борьбы: дзюдо, джиу-джитсу, каратэ, ушу, конг-фу и многих других.
После теоретических экскурсов он всё покажет это практически с мастером русского стиля борьбы Солнышкиным, который в совершенстве владеет приёмами «Скобарь» и «Буза», полузабытых наших школ боевого искусства.
Наконец, мы увидим настоящий, но неконтактный бой, чтобы они не причинили друг другу вреда, позволяющий судить о преимуществах их школ.
Егор Быков владеет ещё одной самой редкой и поразительно эффективной школой, под названием «Казачий Спас», о её приемах, а их всего четыре и они все — смертельные, он тоже расскажет и покажет вам.
Сегодня мы принимаем в свою семью старшину Мошнякова, он только что прибыл с фронта и сумеет догнать вас в обучении, мы все должны ему помочь в этом. Приступаем! Егор Михеевич, на ковёр!
Быков легко выскочил в центр небольшого зала и встретился взглядом с Ириной, она, в таком же облачении, как и все, сидела рядом с Мошняковым, поправляя рукой волосы.
Поймав её ожидающий и одобрительный взгляд, Егор свободно стал рассказывать о сути восточной борьбы и многочисленных приёмах, показывая их, временами маня рукой кого-то из парней, растолковывал тонкости.
Ирина даже ойкнула от испуга, когда Егор легко сел на «шпагат», что ей казалось недоступным; делал двойное и тройное сальто, невероятные прыжки и удары ногами.
Всем мнилось, что у него руки и ноги вращаются вдоль тела, словно у тряпичной куклы и не имеют обычных сковывающих движений мышц и сухожилий.
Он ломал толстые доски ударами рук и ног, раскалывал кирпичи, а когда развалил стопку из шестнадцати черепиц ударом кулака, даже Лебедев и Окаемов вскрикнули от изумления.
Егор говорил и действовал без устали, валил сразу несколько условных противников, и всё казалось со стороны для него забавой, цирковыми трюками. Только один человек был спокоен и особо внимателен — Солнышкин.
На его лице нельзя было прочесть ничего, но сосредоточенность взгляда и внутреннее напряжение выделяли его из всех. Егор это видел и ждал того момента, когда они встретятся на ковре. Наконец, он перешёл к главному:
— То, что я сейчас вам покажу, зовётся Казачьим Спасом... Никаким восточным приёмам он недоступен в своём совершенстве и по своим качествам боя. Не всем дастся он, нужна особая психология и полное владение своим сознанием...
Я поработаю потом со всеми вами и отберу только тех, кто имеет природные задатки к этому виду борьбы, возможно, что и никто не подойдёт, ибо, даже в казачестве среди ребятишек отбирались стариками единицы, способные овладеть древней наукой.
Призвание Казачьего Спаса — возмездие врагу... прошу не путать с греховной местью. Корнями борьба уходит на тысячи лет назад, и все эти века она усовершенствовалась и достигала такой силы, что вряд ли разумный человек поверит, на что она способна. Она уже — за пределами обычного понимания...
Ещё в двенадцатом веке до рождения Христа, под именем джанийцев и черкасов, от устья Кубани, Дона, Днепра и Днестра, казаки ходили на тридцати больших кораблях в помощь осаждённой Трое...
С этих достопамятных времён, хорошо вооружённые, отчаянные и умелые в бою, казаки многие века держали в страхе персов и мидян, греков и турок... Крепью казачества были, так называемые, «характерники», особая тайная казачья каста, владеющая Казачьим Спасом, удивительной наукой боя.
А символом его был — воз — Большая Медведица и неприятие «взвиршности», то есть, никаких посредников, никакой земной власти над собой в момент схватки — кроме Бога. Именно к Нему характерник возлетал духом и мыслию во время мгновенной медитации — ману, шепча молитву тайную — Стос...
В этом возвышенном состоянии для него ускорялось само время, а для врага замедлялось, он мог уйти от любых ударов и сам нанести недругу смертельное возмездие. В рубке со множеством противников характерник мог так «зачаровать» врагов, что они его теряли из виду и, в бешенстве, истребляли друг друга.
А вихрь ударов его шашки настоль стремителен и силён, что поражённый казался несколько мгновений целым, а потом начинал распадаться на части... При виде такого, остальных охватывал мистический ужас, и они мгновенно «обабливались», теряли силу.
СПАС — бескрайняя степь и бездонный колодец духа! Характерник управлял пространством и временем, владел секретами гипноза, чтения мыслей, заговоров, заклинаний, обережных молитв, он мог «раствориться» в траве среди чистого поля, стать невидимым в кроне дерева, слиться с конём, неделями ни есть ни пить; он чувствует свою пулю: холодеет затылок, и казак уклоняется от неё, видя её полёт.
В бою владеющие приёмами держались пятёрками вместе, что увеличивало многократно результат их умения.
Каждый свято отвечал за определённого друга, тот за следующего, и всё закольцовывалось в пятёрке единой заботой и охранением, единой силой и единым духом, становилось единым стремительным телом, и... страшен был его полёт!
Главный закон в пятёрке — не бояться за себя; они прорубались легко сквозь любую лаву или колонну врага, разворачивали коней и прорубали опять коридор, как в лесу просеку... Не бойся за себя, а сохрани жизнь другу, поручив свою жизнь заботе товарища.
Если будешь думать о себе и бояться только за себя — погибнешь и погубишь остальных, а это непрощённый грех. Нет уз святее товарищества! Это и есть древний русский закон дружины — «За други своя»! А теперь, я практически покажу вам, что это такое...
Егор взял со скамьи припасенную финку, закатил на левом рукаве полотняную рубаху выше локтя и вдруг полоснул острой финкой по коже меж локтем и запястьем. Хлынула кровь на заранее постеленную клеёнку. Он взмахнул над раной ещё раз ножом, — и кровь унялась.
Третий раз взмахнул — и вытер платком с руки кровь, обходя сидящих и показывая руку... На ней горел свежий розовый шрам, рана затянулась. Лебедев даже потрогал пальцами порезанное место и удивлённо покачал головой.
Он видел Быкова в бою и перестал дивиться его умению, но этот «фокус» его потряс... Тем временем, Егор зарядил свой «ТТ» и подал его Солнышкину, отошёл к противоположной стене зала, обитой матрацами.
— Стреляй в меня!
— Да будет тебе дурить, — недовольно усмехнулся здоровяк — я на таком расстоянии из пистолета монету сшибаю. Не буду!
— Стреляй! — приказал Лебедев и внимательно уставился на Егора, следя за его движениями. Он заметил оцепенение Быкова, что-то происходило незримое с его слегка покачивающимся телом, и вот он опять произнёс:
— Стреляй, только не в голову...
Солнышкин выцелил правое плечо и мягко надавил спуск. Егор тем мгновением расслабился, мысленно прочёл молитву Стос и почуял взлёт тела и духа.
Он смотрел на Солнышкина спокойно и видел на своём месте деда Буяна, заставившего его впервые выстрелить в себя из карабина. Егор постигал испуг и смятение Солнышкина в этот миг, ибо прошёл подобное в детстве...
Но каков был восторг, когда, обучившись у деда, сам смело стал под ружейный ствол Буяна и увидел свинцового шмеля, летящего в него... и властию своею возликовал над слепой пулей, уходя от неё и провожая взглядом её...
Наконец, Солнышкин решился, и Быков видел, как медленно палец давит спуск, как томно срабатывает сорвавшаяся пружина и ползёт боёк, ударяет о капсюль, тихо возгорается порох и натуженно выпихивает пулю... Она летит, еле вращаясь и, за время её полета, можно сто раз уклониться...
Егор видит её уже совсем близко, видит медленно встающую Ирину с ужасом в глазах, вот пуля на расстоянии вытянутой руки, он легонько шатнулся влево, слыша, как пуля мышью шуршит, разгрызая ткань и вату матраца и с долгим стуком колет кирпич...
Лебедев видел почти незаметное движение тела Быкова во время самого выстрела, оно качнулось маятником, пропуская пулю мимо... Грохот выстрела, щелчок пули о кирпич и вскрик Ирины слились для всех воедино, но Быков стоял так же невозмутимо, на его рубахе крови и следов поражения не было.
Он негромко попросил опять:
— Стреляй в грудь, серией, три раза...
Прогрохотали выстрелы, и Егор невредимый шагнул от стены, в матраце за его спиной кучно открылись четыре отверстия с рваными клочьями ваты. Солнышкин недоумённо посмотрел на пистолет, на Егора и пробубнил:
— Колдовство-о-о!
— Нет! — отозвался Быков, — это Казачий Спас, и он — от Бога, а не колдунов потеха... А, чтобы окончательно убедить вас в силе этих приёмов, я покажу высший предел характерника, — он быстро прикрепил иглами на матраце чистый лист бумаги и сделал два шага к Солнышкину, стреляй в центр листа мимо меня.
Он стоял левым боком к нему, закрыв глаза и шепча особую молитву деда Буяна, слыша нарастающий вой выстрела и резко повернув голову влево, увидел летящую пулю...
Стремительно кинул на неё ладонь правой руки, сжал кулак и, чтобы остановить страшную энергию её, сопровождал полёт рукою, тормозя его и всё мощнее стискивая железо кулака... Она потянула руку за собой и сдалась... грея её изнутри...
Щелчка пули никто не услышал и никто ничего не заметил, настоль молниеносны были движения Быкова. Он резко выдохнул воздух и раскрыл кулак. Все вскочили в диком недоумении и крике, завороженно глядя на пулю в его руке и на девственный лист бумаги...
— Я могу принять пулю и грудью и делал это, но остаётся большой синяк, а мне надо вас тренировать... Но могу показать.
— Не надо! Я умоляю, — вскричала Ирина.
— Ладно, — он поглядел на неё заботливо и продолжил: — Я научу вас особой маскировке, неведомым для врага приёмам скоротечных огневых схлёсток, один из них Перекат, мы недавно проверили на немцах и не имели потерь...
Научу лечить себя и убивать врага голыми руками, научу всему, что можете воспринять. Но, перед каждым занятием, вы должны посвящать себя особой казачьей молитве, чтобы постигнуть, через неё, пространство и время и выпросить у самого Господа силы себе на защиту Родины и возмездие врагам...
Если Он услышит вас, и вы будете достойны Его милости, тогда вы станете неуязвимы для мирского оружия, а тело ваше будет двигаться быстрее мысли, а может быть и света... СПАС карает врага и лечит друга. Сейчас я покажу его добрую сторону... СПАС милосердный... Илья Иванович, иди на ковёр!
— Зачем?
— Иди-иди... а теперь, разденься до пояса.
— Только не стреляйте в меня, — усмехнулся Окаемов, стаскивая через голову рубаху.
— Смотрите внимательно, — показал Быков на спину Ильи, поворачивая его, — вот входное отверстие от пули и она сидит спереди под нижним ребром.
— Лет десять сидит, — утвердительно кивнул Окаемов.
— Я же вам говорил, что нужна операция.
— Говорить-то говорил, да времени нет лежать в больнице.
— Поставьте руки на пояс и не шевелитесь, потерпите.
Сильные пальцы рук Егора бегали у него по ребрам, и Окаемов дёргался от щекотки, теплые мурашки обливали его открытое тело, и оно покачивалось в лёгком сне. Вдруг Быков оттянул кожу, резко даванул пальцами белый узелок, и он лопнул, как чирей.
Струйка чёрной крови истекла из отверстия, Егор зашептал, сильно сжав края ранки и сам покачиваясь... И, как фокусник громко проговорил:
— Всё! Одевайся... Вот, возьми на память.
Илья Иванович с недоумением смотрел на мокрую темную пулю у себя на ладони, кожа на боку слегка саднила, но кровь не текла. А Егор подталкивал его к скамейке и проговорил Ирине:
— Потом заклеишь, но и так ничего не будет... — он опять выскочил в центр зала. — Сейчас я проведу показательный бой с Солнышкиным, но не стану пользоваться Казачьим Спасом, ибо заранее знаю результат — победить это невозможно. Покажу только восточные приёмы, и вы увидите, что они слабее даже «Скобаря» и «Бузы» — исконно-русских школ борьбы.
Солнышкин встал на краю ковра и бросил через плечо:
— Иван, играй!
Один из молодых парней достал из-за скамьи на колени гармонь, и хлынула ритмическая нежная музыка. Солнышкин раскачивался в её такт, притопывая ногами, глаза его были закрыты, а на плече его лежал толстый кол, который он сжимал обеими руками.
Гармонь набирала мощь, ноги всё сильнее ударяли в пол, из горла стали истекать громкие хрипы и вскрики... волнуясь пьяно всем своим могучим торсом, словно танцуя, он стал наступать на Егора и вдруг с рёвом кинулся на него, норовя достать стремительно взлетевшим колом.
Ирине показалось, что Егор чудом увернулся и отскочил, опять стал в стойку. Солнышкин наседал под рёв гармони, кол в его руках свистел и летал, стал почти невидимым глазу, и всё же, Егор умудрялся нырять под него, сшибать Солнышкина неуловимыми движениями, наконец, ударом ноги переломил кол и подножкой свалил конопатого богатыря, попытался уложить его на лопатки, чего делать не следовало бы.
Но Быков это слишком поздно осознал... Находившийся ещё в боевой медитации, Солнышкин мигом откинул обломыш кола и облапил Егора своими ручищами. Гармонь ревела всё мощнее, и он ломал Быкова, как разъярённый медведь, неимоверная цепкая сила вращала тело, и спасло от увечий, может быть, только то, что Ирина первой поняла, что творится уже не игра, с воплем испуга кинулась их разнимать, колотя Солнышкина по спине и пугаясь его белых от ярости глаз, а Лебедев опомнился и рявкнул:
— Прекратить бой!
Гармонист единым махом разорвал мехи, и только смолкла музыка, Солнышкин обмяк и пришёл в себя, отпустил железные тиски, медленно выходя из тяжелого забытья схватки.
— Ну, ты и зверюга, — хохотнул Егор, вращая онемевшей шеей, — да ведь, это почти Спас, только я вхожу в него молитвой, а ты музыкой...
Ирина голубила Егора, обеспокоено трогая его и чуть не плакала.
— Он тебе ничего не поломал? Я такое больше не могу смотреть, вся изболелась, всё дергалась, помогая тебе, даже Мошняков расхохотался.
— Всё нормально... Силён мужик. С ним на пару можно роту немцев изломать. Иди на скамью, я продолжаю урок. — Он сделал несколько разминочных движений. — Мошняков, финкой хорошо владеешь?
— Есть маленько...
— Возьми там мою на скамье и на ковер, показываю приёмы против ножа. Будьте внимательны. Сейчас в перерыве выстрогаете из палок себе финки и станете попарно отрабатывать... эти палочки носите с собой везде и нападайте друг на друга в самый неожиданный момент... учитесь выживать.