Сейчас она терялась перед ним, разом исчезла наработанная военная циничность и грубость к надоедливым мужикам, к их необоримой кобелиности...
Она перевернулась на спину на волглой, пахучей хвое, пробралась взором меж тесных крон сосен к голубому сияющему небу и заговорила, вспоминая яркий, вещий сон:
— Меня с детства преследует медведь... Я уставала ночами убегать от него, слыша за спиной его тяжёлое дыхание... Он никогда меня не догонял... я всё время просыпалась от страха, иногда кричала.
И вот, я опять видела его, недавно... иду по опушке леса и вижу огромный дуб, а к нему тяжёлой цепью прикован мой медведь...
Сначала я испугалась, по детской привычке, но потом увидела, что он натянул цепь, ползёт ко мне и рычит, как плачет... но я ничего не могла для него сделать, помочь... Весь дуб обвит цепью ржавой...
Я прошла рядом с медведем, а он тянется ко мне, скулит и стонет, как человек... я, не зная, как помочь, пошла дальше. Вдруг услышала звук оборванной цепи и почувствовала, что медведь бежит следом... но мне уже не было страшно... Я обрадовалась, что он на свободе, и проснулась...
— Это и есть сон вещий?
— Да, но это было чуть раньше, а позже в юности... Я сплю и вижу ржаное поле... жёлтое поле с полными тяжёлыми колосьями. За полем — налитая темью туча, чёрная и огромная... на фоне этого грозового неба и желтого поля, на горизонте поднимаются яркие красные всполохи... Воздух заряжен бедою...
Я иду, поле тихое-тихое, всё затаилось... я раздвигаю руками рожь и вижу узкую тропинку... иду по ней через поле, иду с целью; я знаю, что там развернулось большое сражение и я должна там быть и помочь... я не знаю, какой это век, что это за сражение, что за война... я только знаю, что должна там быть...
|
|
И вдруг, на этой тропиночке передо мной вырастает большая фигура монаха в чёрном одеянии и чёрном клобуке... на клобуке сияет золотой крест, такого же янтарно-жёлтого цвета, как эти огромные, удивительные колосья.
Он кладёт мне руку на плечо и говорит: «Куда ты идёшь?» Я отвечаю: «Отец святой, я иду туда, где идёт сражение, я должна быть там!» А он и говорит: «Возвращайся... придёт время, когда станешь ты сестрой милосердия...» И исчез... Я проснулась...
Егор украдкой взглядывал на возбуждённое, раскрасневшееся лицо Ирины. Она говорила и смотрела вверх, на лоб выбились кудряшки волос, васильковые глаза слились с небесами, губы шевелились, текли слова, и весь её облик вдруг показался Егору до боли родным и близким, она была беззащитна словно маленький ребенок.
Большой и добрый ребёнок в кирзовых прохудившихся сапогах и армейской одежде играл в войну... Невинное лицо, мил и приятен взгляд... Тело — крупное, долгие ноги не знают куда себя деть, грудь курганит гимнастёрку...
Егор внимал рассказу в каком-то полусне, смотреть стеснялся на неё, вдруг прочитает в его глазах и мыслях всё о ней. Подумать только! Какая тут любовь — война и кровь, какие тут желанья — есть охота... Но женственна она... таким полётом, глаза полны и ввысь устремлены...
А она всё говорила мягким детским голосом, сама дивясь этому потоку слов, и вдруг поймала себя на мысли, что с тревогой ожидает возвращения тех двоих, боится за них, но не хочет её душа их скорого возвращения, словно спугнут они нечто важное и порушат её общение с этим молчаливым, загадочным человеком.
|
|
У неё всё сильнее болела обожжённая рука, удивительно, но соль не дала подняться коже пузырями, впитала всю влагу ожога, и только багровая краснота дёргала сейчас руку и тревожила её, мешая говорить.
Воспоминания о бабушке и доме слов**************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************
*****прервал её исповедь и приказал спать, ведь, всю ночь не отходила от него, и действительно веки у неё слипались, разморило тепло хорошего дня.
Ирина сладко потянулась, одёрнула руками пониже юбку и закрыла глаза. На войне она привыкла подчиняться. Сладко причмокивая губами, она улетела с холма...
* * *
— Лето... Вроде бы, Чёрное море... Солнце и вода... Со мной все близкие люди, кажется, случайных нет... Я зову их за собой к воде. Подойдя к морю, я вижу, что берег, где стою я и мои близкие, — морской, а другой берег, который отчётливо вдруг проступает, — речной.
Над его обрывом растут высокие корабельные сосны, бор древний и могучий, он уходит синими волнами за горизонт. Тёмный, дремучий лес близко подходит к воде.
Всё удивительно ясно и чисто... И вот на том берегу между тёмными мощными стволами деревьев, появляются очень высокие стройные люди в белоснежных одеждах, шитых золотом... они спускаются к воде, и меня поражает пластичность и красота их движений...
В руках они держат чёрные древки с остатками истлевшей ткани, похожие на древние хоругви. Я вижу, как один из монахов, старший, как я чувствую, подходит очень близко к воде и начинает говорить, обращаясь к нам. Он удивляет мощным, трагической силы голосом...
|
|
На моём берегу очень шумно. Я прошу всех замолчать и указываю на монаха, успев расслышать только последние слова... слова о том, что они, люди в белых одеждах, вернулись из какой-то очень долгой экспедиции и эти останки в их руках — суть их похода.
У меня возникает очень естественное и спокойное (и вообще, всё происходит под знаком спокойствия) желание войти в воду и идти к ним. Через мгновение я уже вижу, что мы все нагие идём по воде, омываясь ею, к монахам.
У берега меня встречает монах и протягивает древко. Видя, что эти останки каких-то письмен на хоругвях целуют у других монахов только мужчины, я спрашиваю своего, могу ли я, женщина, поцеловать... «Конечно, дочка!» — отвечает он очень ласковым голосом.
Я целую ветхую ткань и вижу шитые золотом по шёлку строки букв, поверху соединённые единой красной нитью...
От уреза воды на высокий берег к лесу ведут земляные ступени. Я встаю на колени и на коленях поднимаюсь по этим ступеням. Берег крут, девственные стволы сосен подпирают небо, а на обрыве меня встречает молодой мужчина и помогает подняться с колен.
Мне неловко. Я вдруг замечаю, что и я и он обнажены, но, увидев его лик и улыбку, меня охватывает удивительное чувство первого дня рождения... я воспринимаю его Отцом. Уходит стыд, становится свободно на душе и радостно, словно свершилось что-то нужное и важное...
— Что за экспедиция, спроси у них, где они были, Что за письмена у них на хоругвях, — Егор склонился над говорящей во сне Ириной, ловя каждое её слово.
— Они идут ко мне, и самый старший рядом... Они говорят, что идут в Белгород и Ур, и Рарог... Хоругви несут в Ур — там святилище... они вернули очень древние знания предков своих, украденные злыми силами; они говорят на каком-то очень старинном языке, но я их почему-то понимаю...
Да! рядом с Белгородом есть град знаний Ур... и книга эта — сама мудрость.
Книга Сияний зовется и лет ей восемь тысяч... они говорят, что предки наши, они мне говорят наши, значит, мы с ними одной крови, что предки наши обладали удивительными знаниями и мудростью... что они в стальном яйце ЙЯ могли летать быстрее света в другие миры, в гости к своим соплеменникам... что они жили долго и могли жить вечно, но Тьма отняла эти знания... взбунтовались от зависти звери и сами решили стать богами, но всё разрушили... разбили... сожгли...
И, хоть владеют осколками знаний, остались дикарями... письмен и созидания не постигает их сущность, а только разрушение. Ими утерян древний ключ языка святичей к творению мира и слову нашему, к тайнам великой древней цивилизации...
— Спроси у них, что значит Матерь-Сва?
— Старик говорит, что это — Крылатое Солнце... Оно изображено у наших братьев хаттов в Азии, Египте, в Индии... Бог Един. От Солнца — Матери-Свы родились иные боги других племён...
— Спроси у них, где можно прочесть эти письмена и извлечь из них пользу земле нашей?
— Они уклончиво говорят: «Кто ищет — находит». Что через два года под городом Уром будет сражение железных драконов, что, пред этим, произойдёт последняя битва Света и Тьмы у реки Ра, что Свет победит, и эта битва самая важная будет за все восемь тысяч лет цивилизации белой. Всё это написано на хоругвях...
— Ладно... — он отпрянул от Ирины и лёг на плащ-палатку.
* * *
Окаемов с Николаем вышли на закрай болота и увидели широкий зелёный луг, перерезанный глубокими оврагами, поросшими ольхой и орешником. Лязг косы доносился из берёзового колка, небольшого островка леса посреди луга.
Хорошо осмотревшись, они, с оружием наизготовку, прокрались краем леса к тому колку и перебежали в него. Осторожно передвигаясь, стараясь не хрустеть палыми сучьями, они выбрались к сырой круглой поляне, заросшей высоким пыреем, и, от неожиданности, замерли.
Косу отбивала на большущем валуне какая-то согбённая старуха, она что-то бормотала себе под нос, умело орудовала молотком. Закончив отбивать, вынула из кармана драного армячка длинный стёртый брусок наждачного камня и стала точить косу.
Приятная, знакомая с детства весёлая музыка заполнила всё окрест. Голова бабки была укутана выцветшим от времени рваным платком, лицо искорявлено морщинами и ввалился рот, лишённый зубов.
Николаю стало жалко до слёз старую женщину, может быть, и его мать так же вот мыкается в Барском... отец и братаны на фронте, а что сеструхи... ветер в голове, а у старших у самих голодной детворы полны избы. Селянинов решительно вышел из кустов к старухе и громко промолвил:
— Здорово ночевали, бабуня?
Голова старухи дёрнулась, сощурились слезливые глаза, осматривая подошедших.
— Откель, соколики, взялись-та, — внятно прошамкала она и испуганно огляделась кругом.
— Не бойсь, бабуня, свои мы, — весело проговорил Николай.
— Хто вас знает, чьи вы свои, много люда разнова шляется по лесам, надысь и стреляли в меня, еле ноги унесла. Глуховата я, гри разборчивей, милок.
— Да нам бы поджиться чё, насчет еды, фронт догоняем, никак не угонимся... Подскажи, бабунь, может, где деревенька рядом аль кордон лесника. Хлебушка бы аль картох с ведро.
— У меня-т самой нет ниче... а вот тут невдалече на реке мельничка... В ей мельник рыжой... Он прибытный мужичонка... Хозяин... Никака власть ево не берёт... у нево и просите милостыню... Ступайте, ступайте...
— Бабунь, дай косануть разок, руки чешутся... небось, козу содержишь и неслух она у тебя?
— Козу, треклятую, аж по крышам лазит, леший иё побери... — старуха отступилась от Николая, цепко прижимая косовище к себе, — не дам, соколик, косу... тут камнёв полно в траве. Загубишь, а где иё потом взять, косу-то, война... Идите... Я сама...
По указанному старухой пути, они выбрались к старой водяной мельнице. Дорога к ней уже заросла травой и мелкими кустами. Колесо лопастое изветшало, да и запруда из брёвен сочилась по пазам.
Они подкрались к небольшому домику мельника и увидели подпёртую колом дверь. Оставив Николая наблюдать, Окаемов вошел в избенку и огляделся. Деревянная кровать в углу застлана тулупами и рваными дерюгами, в головах грязная подушка.
Закопчённая печь и нехитрый скарб, посуда; глиняные чашки и плошки, потемневшие от времени, обгрызенные деревянные ложки. На всём — слой пыли. Тяжёлый дух затхлости. От Окаемова не ускользнуло, что иконы в избёнке не было, видимо, боялся мельник борцов за атеизм и за новую жизнь.
Он заглянул в печь, пошарил в углу, заваленном тряпьём, ничего съестного тут не нашёл. Походило на то, что жильё брошено и мельник переселился куда-то или ушёл в деревню на житьё.
Вместе с Николаем они зашли в мельничку и с трудом нагребли по сусекам и вокруг жернова несколько пригоршней старой муки. Тут же на полочке отыскали большой ком каменной соли.
— Не густо, — пробормотал Николай и вдруг решительно вышел к запруде, — вроде бабка намекнула, что немцев тута нет поблизости?
— Похоже, так, раз послала сюда...
— Отойди за угол мельницы, я тут кое-чєе. сообразил.
— Что ты собираешься делать?
— Отойди, не бойся, у меня их все равно две... одной хватит. Отойди! — Он неожиданно для Окаемова выхватил из кармана лимонку, рванул кольцо и швырнул её в пруд, недалеко от плотины. Толкнул Окаемова за мельницу и радостно промолвил: — Насчёт рыбы разведаем... могёт быть.
Взрыв саданул глухо, но всё же, поднял над плотиной столб воды, а когда они выглянули, увидели вывернутый ил и большие пузыри, всплывающие с потревоженного дна и лопающиеся на поверхности.
Пруд был узкий и длинный, густо всплыл битый взрывом малек и мелочь рыбная и вдруг, недалеко от берега вода взволновалась, ударил лопушистый хвост и выглянул золотой бок громадного карпа.
Николку, как ветром сдуло, он не раздумывая прыгнул в воду, схватил рыбину поперёк руками и вылез мокрый на траву вместе с ней. С радостным воплем бросил карпа на землю.
— Да в нём пуда два! Сроду таких не видел рыбин!
— Да-а, мне тоже не приходилось... Чешуя — с рубль.
Окаемов залюбовался. Карп был весь закован в крупную чешую золотой брони. Спина — тёмно-червонная, а брюхо отливало светлым огнём. Огромный рот, куда можно всунуть запросто кулак, судорожно ловил воздух.
Тёмно-красные плавники и большущий хвост била мелкая дрожь. По чешуе густым валом текла алая кровь, в двух местах карп был поражен осколками, видно, граната угодила совсем рядом.
— Кстати соль... — не унимал радости Николай, возбуждённый удачей. — Я там ведро эмалированное приметил, займем до вечера у мельника и айда к командиру. Вот наедимся рыбы досыта! Девка, небось, каких-никаких хлебов-пирогов сообразит, на то и баба.
— Да-да, надо отсюда уходить, — забеспокоился Окаемов, — ты только глянь на пруд, всю мелюзгу поглушил... убил.
— Это — уклея, сорная рыба... расплодится ещё, — Николай притащил ведро, вымыл его в пруду и умело разделал карпа. Внутренности выбросил в воду, рыбу порезал ловко большими кусками, и она еле уместилась в ведре. — Вот это поедуха будет! Как баран!
Возвращались своим же путём и когда зашли в берёзовый колок, надеясь застать там старуху, то у камня её не нашли.
Большой обомшелый гранитный валун ещё хранил следы ударов ее молотка, когда бабка отбивала косу, но сама она ушла. Николай расстроено огляделся кругом, но даже следа не нашел её, не сделала она ни одного прокоса.
— Вот косильщица вредная, подохнет иё коза зимой с голоду. Сама не махала и мне не дала, — рассерженно пробурчал Николай. — Я бы эту поляну в час выхватил. Только успевай греби... Айда отсель к командиру...
Окаемов тоже озабоченно оглядывался, трогал руками камень, обошёл его кругом и заметил на нём какие-то глубоко выбитые знаки, заросшие мхом. Он очистил один из них ножом, и сердце его радостно сжалось: «Руны!»
— Николай... Там в сосновом бору на холме нет воды, как мы будем варить рыбу. Давай распаливай тут костер сушняком, чтобы поменьше дыма... Переварим рыбу, а я пока поработаю... почитаю.
— А ведь, правда, — Селянинов озабоченно почесал затылок, — сырьём рыбу есть не станешь. Сейчас затею варево... А чё ты там читать вздумал? Где прописано?
— Вот смотри... На граните выбиты древнейшие рунические знаки письма... Ими исписан весь камень, так что, не спеши, пока я всё не перерисую и не перепишу, меня отсюда никто не стронет.
— Счас воды в ручье наберу и помогу тебе камень чистить, пока рыба варится, да вторая закладка будет, мы его мигом очистим и прочтём до дыр.
Он разжёг костёр из сушняка, подвесил над ним ведро с рыбой, отложив половину для второй варки, и взялся помогать Окаемову. Соскабливая ножом мох и зелень, он все ворчал на бабку, что не дала покосить...
— Ты хоть знаешь, кто это был? — Усмехнулся Окаемов и взглянул близко на Николая.
— Кто-кто, бабуня из деревни, коза у ей... Иль кто? Чё мучишь загадками? Так кто же это был?.. Да ну-у-у!!! Ты чё, парень, не шуткуй так... Откель знашь?
— А вот тут прописано... на камне, — продолжал стращать Илья.
Суеверный Николка вскочил, выронив нож, озираясь кругом и широко крестясь, щёлкнул затвором автомата, да так испугался, что и Окаемову стало жутко.
— Бегём отсель, Илья Иванович! Я ить охотник и не мог сообразить, что следов иё нету на поляне, только наши следы в траве! Бежим!
— Успокойся... Вари рыбу. Она нас отпустила с миром, знать, ещё не пришёл наш срок, вари рыбу... Я скоро закончу. Здесь удивительные надписи, здесь даны сцены охот и сражений, празднеств и печалей...
— Но ведь, она же рядом ходит, Илья Иванович, — вскричал Селянинов, бешено тараща глаза.
— Есть вещи сильнее её... это — жажда познания в человеке, — он торопливо срисовывал знаки с камня в толстую амбарную тетрадь, прихваченную из хаты мельника, ползал на коленях вокруг глыбы гранита, и такая радость беспечная была на его лице, как у юродивого, получившего конфетку; такая радость, что Николай остыл и укоряюще проговорил:
— И-и-ы! Все вы учёные немножко чокнутые... Это надо же, как дитё над каменюкой радуется, не ведает, что может тут помереть. И не боишься вовсе, Илья Иванович?
— А разве казаки Дежнёв и Хабаров, когда из твоих краёв, из Тотьмы и Великого Устюга, на кочах в Ледовитый океан отплывали, на судёнышках утлых, волоками тащились через всю Сибирь, аж до Камчатки и Русской Америки, разве боялись они лиха и гибели над ними витавшими?
Не ради награды шли они — ради истины и познания, а это — сильнее всего на свете. На вот лучше карандаш почини. Само в руки идёт! Ты только взгляни! Гранитный валун имеет идеальную форму яйца...
Глава 3
Ирина сделала перевязку Егору, грудь и пальцы помазала какой-то мазью из своей сумки, туго замотала свежим бинтом. Хлопотала уверенно над ним и заботливо.
От такого обхождения Егор враз разбаловался и почуял себя малым дитём; припомнилась покойная мать, единственная, кто ласкала его и любила. Прикосновения рук Ирины были приятны ему, уставшая его душа просила покоя и лада женского-материнского.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила она участливо, не отводя взгляд от его твёрдых глаз.
— Всё-таки, неважно, слабость, усталость какая-то...
— Всё ясно, тут советская медицина тебе не помощник, — улыбнулась она, — попробуем рецепт Марии Самсоновны, бабушка меня многому научила... Болезнь твоя называется — омрачение... И никто её не вылечит, кроме тебя самого...
Встань-ка, голубь, на ноги... Вот так, а теперь повторяй движения за мной и повторяй слова... Тянись вверх на носочках, словно хочешь взлететь, до хруста в костях тянись, а потом опусти на голову свои вскинутые ладони и ласково погладь сам себя, свои волосы и лицо своё огладь... со словами:
«Господи! Я родился вновь! Господи! Я родился вновь! Господи! Я родился вновь! Моего необоримого здоровья хватит на сто, на двести, на триста, на пятьсот, на тысячу, на три тысячи лет! Я здоров, я совершенно здоров, все мои члены наполняются силой молодости... у меня отличное, богатырское здоровье! Господи! Я родился вновь!»
Запомни и повторяй трижды эту молитву, каждый день по три раза и уже к вечеру сегодня почувствуешь себя лучше... Жалко, что нет зеркала, лучше это делать перед большим зеркалом... Повторяй же ещё, гладь себя по голове, возлюби себя и свою силу...
Егор, скептически усмехаясь, тянулся на носочках до хруста в костях и гладил сам себя по голове, повторяя заветные слова. Удивительно, но уже после троекратного повторения он почуял необычный прилив сил, заметно ободрился и пошутил:
— Доиграемся с молитвой этой, превращусь в грудное дитя, что потом делать будешь?
— Не бойсь, выкормлю, лишь бы здоров был и не хворал...
— Омрачение... что это за болезнь такая?
— Это, когда человек сам себя загоняет в гроб придумками, будучи здоровым и нормальным... Ты впустил сам в себя злого духа, а он пытается раздвоить т ****************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************** я снился и кто-то меня спрашивал про сову... А белые монахи ответили, что это Крылатое Солнце...
— Ушастый филин бывает очень больших размеров, его зовут ещё рогатым... оперение у него золотисто-солнечное... Но дело не в сове...
Матерь-Сва могучий символ изначального божества ариев солнцепоклонников... я так понял из слов Окаемова. Да где же они пропали с Николаем?! Мы как-то незаметно перешли на «ты», так лучше и проще.
— Это я перешла, зачем нам чужаться... уставные отношения будем соблюдать, когда в особый отдел угодим после выхода через линию фронта... я на финской уже была под проверкой... не приведи Бог! Неужто опять будет?
Помню, сидит долдон с белыми глазами и спрашивает: «Почему вы остались живой? Вся рота погибла, а именно вы живы?» Представляешь? Вину мне шьёт и не думает, что говорит... Виновна, что живой осталась...
— Не беспокойся, мы увезём тебя в Москву, под особой защитой будешь.
— При особой защите и спрос особый, чем выше залезешь на гору — тем больнее и глубже падать. Я люблю попроще, как все, — Ирина загрустила, туманно глядя куда-то поверх головы Егора, сорванной былинкой щекотала себе щеку и всё же привычно поглядывала округ, карауля врага случайного.
— С какого ты года, Ирина?
— Двадцать второго... Скоро двадцать лет, а ещё ничего путного в жизни не сделала.
— А я уже старый, — тяжело вздохнул Егор, — мне уже тридцать три, а прожи-ил... словно три жизни, так закрутила судьба... Маньчжурия, Якутия... тайга... золотая лихорадка.
— Ну-у, тоже мне, старик нашёлся, — прыснула Ирина, — бабушка рассказывала, что её отца Самсона забрали в солдаты в двадцать пять годов, вернулся он в пятьдесят, а потом женился на восемнадцатилетней красавице, и она нарожала дюжину детей.
Прадед мой прожил почти до ста лет и, до последнего, в кулачках стоял первым в стенке... А ты — «старый»... Омрачение всё это. Ты уж прости меня, дуру, что крестом калёным шарахнула по груди, не было у меня электрошока, чтобы сердце запустить...
— Так ты, считай, моя вторая мама? Спасибо, что же обижаться, спасла и сохранила.
— Ну их, ей-богу! Вся душа изболелась. Пойдём по их следу, пить хочу да и траву тебе надо собрать. Оставь им записку тут, если разойдёмся, пускай ждут.
— Пошли, — Егор быстро набросал записку и наколол кусок бумаги на сучок сосны, — пошли... их только за смертью посылать — век жить будешь.
— Со словом этим не балуй, — серьёзно упредила Ирина, — кликать словом нельзя косую, даже вслух имя её произносить... Может и заявиться. Слово русское столь сильно, что может обрести плоть материальную... так бабушка наказывала... Не балуй...
По едва приметным следам на потревоженной палой хвое Егор и Ирина вышли к лугам и сразу же увидели лёгкий дымок, косо стелющийся из берёзового колка.
— Там они и обедают с косарями, — уверенно заключил Егор, он и представить не мог, что Окаемов дозволит зажечь костёр и демаскироваться.
Но, когда они вышли на поляну и увидели Илью, ползающего у камня, а Николу с автоматом стерегущего его, да ведро кипящее с аппетитно пахнувшим варевом, у Егора мелькнула шальная мысль, что, пока они блудили в лесах, кончилась война и Окаемов об этом узнал от кого-то.
Так нет же, Селянинов взведён пружиной и может вслепую полоснуть из автомата на звук. Егор пискнул мышью, и Никола радостно вздрогнул, зашарил глазами по кустам.
— Не стреляй, это мы, — Егор брёл на удивление высоким и сочным пыреем к камню и ещё пуще удивлялся чрезмерно серьезному виду вологодского: — Ты что это, Никола, задумался?
— Тс-с! — Николай приложил палец к губам, а потом покрутил им у своего виска и показал на Окаемова, строго спросил: — Командир, это точно ты?
— Вы что, оба тут спятили? — фыркнул смехом Егор и уже строго добавил: — Кто разрешил костёр палить! При выполнении особого правительственного задания!
— Егор Михеевич, оставь этот тон, — отмахнулся Окаемов грязной ладонью, — сегодня одно правительство, завтра другое, а этот гранитный валун стоит тут и стоит, и не треснет... А такое написано на нём!
Здесь когда-то была росстань — перекрестье дорог, и каждый грамотный человек, а в ту пору на Руси все были грамотные, норовил оставить на сем камне свою мудрость и слово к нам, а то и просто объяснение в любви к дочери князя...
Потом валун стал священным камнем, поверх легкомысленных надписей утвердили серьёзные тексты, а читаются те и другие и создают особый колорит времени... Интересный камушек, сил нет!
— Николай, залей костёр, вас тут видно за версту, как на курорте расположились. Быстро!
— Айда рыбу есть, у меня от ваших умных разговоров уже изжога, — он снял ведро с огня, затоптал костер и сторожко огляделся кругом. — А может, вернемся на бивак, отсюда никакого обзору нет, прихватят нас тут, как перепелят на косовице...
Егор внимательно разглядывал валун и надписи на нём. Чего только здесь не было! Загадочные рисунки, буквы и стрелы, кресты и грубо высеченные образы языческих идолов, а на самом важном месте мастерскими штрихами нарисована с распахнутыми крыльями — Матерь-Сва, сжимающая в когтях вьющуюся змеёй надпись.
— Опять она! — радостно угадал и похвалился Егор Окаемову. — А я ведь узнал, как её звали в древности — Крылатое Солнце...
— Крылатое Солнце? Очень даже похоже... по крайней мере, образно и точно... но вот, почему валун отшлифован в форме яйца, а потом на него нанесены уж знаки письмен?
— А ты спроси у нашей сестры милосердия... может быть, это космический самолёт?
— Ты где этого всего нахватался? — подозрительно сощурился Окаемов. — Вот оставь вас вдвоем и начинаются пророчества. Ирина, а ну-ка, голубушка, скажи мне, что напоминает этот большущий камень?
Ирина задумчиво походила вокруг валуна и твёрдо заключила:
— В стальных яйцах наши предки летали на другие планеты. Я сегодня это во сне видела... белые монахи рассказали.
— Образ космического корабля? Вы шутите, братцы... вы сговорились заранее и издеваетесь... давайте лучше рыбу есть.
Они уселись на траве вокруг ведра, и Николай наделил каждого большим куском рыбы, наскоблил ножом горку соли на кусок бересты. Карпа он успел сварить всего, а уху погуще заправил мукой и какой-то травой. Бульон получился густой и сытный.
Рыбы наелись вдоволь. Обсасывая толстый хребет и разбирая голову карпа, Окаемов искоса заглядывал в свои записи, не мог оторваться даже за едой, успевая просвещать остальных едоков:
— Есть письменность предметная, рельефная, рисунчатая, контурная, смысловая — идеограмма и многие иные способы передачи речи древних предков, это, как раз, моя стихия, я давно увлекаюсь криптографией и расшифровкой письменностей многих народов, природа дала мне дар усваивать языки, четырнадцатью я владею свободно и, со словарём, могу постичь ещё десятка два...
Особенно меня увлекают руны, санскрит, хеттская письменность, этрусская, критская, древнерусская и всё, что связано с русской стариной и культурой: идеограммы, пекторали, прочтение икон, каменной резьбы, архитектурных ансамблей и даже художественных картин.
Во всём этом есть скрытый смысл и особый шифр для посвящённых...
Но самое загадочное зашифровано в стихах и древних манускриптах. Есть масса информации в Библии, в молитвах, а уж русские сказки и поговорки, былины — такая стихия древней народной мудрости, что дух захватывает.
Самое тайное и глубинное — веды... Зенд Авеста Заратустры, этому памятнику письменности более пяти тысяч лет.
— Ну, а что на этом яйце написано? — поинтересовался Егор.
— Не всё так просто, надо систематизировать и разложить все рисунки по группам, по стилю и времени написания, а уж потом делать заключение. Но, одно могу сказать точно: под валуном лежит старинный меч-кладенец, если его раньше не выкрали грамотные грабители.
Это — особый меч Перуна, ритуальный, но настоящий, годный для боя. На рукояти меча дерутся два стрепета, он обоюдоострый, а с ним лежит полная тула стрел и большой лук, тула — колчан. На Руси остаются сакральными эти названия.
Сегодняшний город Тула — грозный колчан набитый оружием, кующий оружие... Но лучше бы мы не находили этот камень, он загадочен и символичен весь, но самая невероятная и жгучая тайна отныне у меня будет связана с короткой записью на нём...
В камне выбит всё тот же загадочный знак с икон с древнейшими русскими чертами, что на полу Софийского собора в Константинополе: «Я есть АЗ-БУКИ. Я есть начало и конец». Стрела от знака Альфы и Омеги направлена строго на град Ур, я предполагаю, что этот град был не так уж далеко...
— А в нём жили русичи-святичи, а рядом Бел город и Рарог, а в святилище Ура хранятся хоругви с древними письменами, — произнесла Ирина.
Окаемов даже голову рыбы выронил на траву от изумления и озадаченно глянул на Егора.