Всё зрит Матерь-Сва через тонкую навесь трепетных плакучих ветушек с листьями-стрелами, мудрости её и зрению особому подвластна вся Русь, овитая океанами, предела не имеющая...
И место сие священно и имя тайное Матери-Свы есть — Любомудра, в слове сем вобрано столь древнего смысла и почтения, что понять его надобно сердцем, что Любовь — есть Мудрость Разума Высшего, божественного и нетленного... Иные значения нам и не след знать, ибо Любомудра творит Добро и Жизнь...
Крылья Матери-Свы золотистым пером опушены, парит она стремительно и бесшумно в ночи под звёздами и Луной... И ночь, и Луна — всё женское-тайное, притягательное и великое для постижения людского.
Сокол — воин... Любомудра — берегиня... Вместе они хранят Русь, земли её облетая и озаряя своим началом...
В тайной глубине чистого и прозрачного озера, как в волшебном зеркале, всё видно оку Матери-Свы: прошлое и будущее, явное и запретное — всё разгадывается мудростью её и Знаниями древними.
Живая вода озера не замутняется и не терпит инородности, даже болотные гады жить в ней не могут — исходят прочь.
Дремлет днём Матерь-Сва, а взор её открытый видит всё и всё понимает, что в мире творится: все беды и радости, всё светлое и тёмное на Руси в извечной борьбе, все леса и долы, горы и степи, монастыри и церкви, хаты и нивы, клубки городов и кельи пустынников...
А только придёт вечер, сырые туманы поднимутся и зажгутся первые звёзды, — взмахнёт она крылами и воспарит над дебрью Княжьего острова и полетит в дозор и в помощь на те пространства и леса, где Зло осиливает и нужна Любомудрость её...
Матерь-Сва не знает устали и страха — только Любовь правит её победный путь, Гармония Знаний древних.
|
|
Иной раз она залетает так далеко, что утро застает её в заботах на Урале или за Байкалом, тогда она ищет светлый холм и лес, днюет там, слухом своим чутким постигая жизнь в русской земле... в избах, таится на колокольнях пустых разрушенных церквей и слушает воркование голубиное Духа Святого, живущего там.
Женским миром и заботами полна она, утешительница мудрая, прозорливица светлоокая. Тайна глубокая жизни сотворения на земле... Летит она мирно, огни в избах видит, слышит всё и познаёт трепетно сердцем своим ласковым.
Звенят колокольчики на полях, бродят в сутеми ночей пары лад, слова шепчут извечные друг другу, уста целуют жаркие...
И если это любовь сильная, видит Любомудра вокруг людей сияние огненное, свет обережный от козней и зла, от наговоров и болезней Свет Любви истинной, великий и могучий дар Божий во продление рода человека, через кровь и муки рождения во имя крика первого и счастья материнского.
Было бы всё добро и мир, ан нет... Войны страшные на Русь катятся, копытами дьявольскими стучат, железом смертным громыхают, остервенение смерти накатывает, и горе, горе страшное рыскает от деревни к деревне, от избы к избе плачем женским, неутешным, стоном сиротским детушек малых, старческими всхлипами по сынам убитым... Муки адовы... Горе-горькое...
Летит Матерь-Сва и зрит... Война разыгралася, полымем взялась проклятая по русской земле. И вот, в тех домах, где любят и ждут воина — чудо вершится! Над домом сияние Любви горит от заката до рассвета, тонкие серебряные нити из крыш исходят и утекают за тыщи вёрст в окоп к Ладе...
|
|
И он окружён огнём сим обережным: пуля его не берёт, мужеством полон, любовью сыт и согрет, заговорён от смерти, молитвами защищён, тоскою томим о доме и ненавистью к врагам, посягнувшим на очаг, отнявшим радость видеть любимую и деток своих, землю пахать не дозволяющий и семя класть, мир порушивший — враг!
И струятся те нити в небесах пред взором Любомудры: из Сибири дальней и от Волги, от Дона и Северной Двины, от Урала каменного, от степных хуторов и станиц...
Пучками свиваются от городов русских и реками великими-небесными Млечными текут и текут к бдящим врага воинам, к спящим в сырых окопах и блиндажах.
И радостен сон избранных, коих любит женщина, бессмертен муж сей в огне любом, дерзость свою и отвагу в бою не таит, на судьбу и везение спасение своё относит...
Но, ежели злой человек подкатится к дому его, если чарами ублазнит, совратит на грех телесный жену его, любовь его гибнет сразу же без серебряной связи и защиты.
Тоскою сердце враз возьмётся, день и час смертный чует, а ничего поделать не в силах... Сам виновен... не разглядел изменщицы, не любовь, знать, была, а обыденность, раз пляска чертячья смогла увлечь любушку и совратить.
Видит Матерь-Сва и обрывы этих нитей и горестный путь мужей этих знает, и слову этому тайну ведает, проклятому в веках — Обрыв... Вся жизнь соткана из нитей, вервей древних.
Вервь-вера... нити дождя целебного, оплодотворяющего землю, нити Солнца, лучей его тёплых, нити волос женских-волшебных, нити трав, нити голосов певчих в храмах и птиц лесных...
Помнит Матерь-Сва племя могучее древнее — Обры! Гордыня обуяла их в войнах и победах, разум светлый потеряли, жестокостью и кровью пресытились до того, что глумиться стали над дулебами и русичами, не почитали ни старца, ни дитя и не щадили никого...
|
|
Когда же они дошли до последней грани в звериной похоти и стали землю вспахивать, запрягая не волов, а женщин и дев, до смерти умучивая их на святом деле и поле святом — хлеб взращивая, боги предали обров всех до единого смерти лютой, семя извели напрочь рода сего и во память людям оставили само название их страшное — Обры-в... Смерть.
Обрыв верви жизни... Обрыв Веры сотворили обры — и поруганы вовек. Даже памяти нет о них и потомства... Обрыв нитей серебряных от очага дома — страшное наказание; зрит Матерь-Сва и их... смертный обрыв веры...
Но утешается тем, что очень редки они, мало домов на Руси без сияния в час страшного испытания. Благостно видеть это Любомудре, крепь Любви сильна и рода продолжение будет.
Победа грядёт, ибо женские души России создают такое небесное сияние и защиту фронтам, такую силу вливают ладам своим, что Тьма утекает от огня душевного, русского... Благовест Любви корчит звериное царство, явившееся с мечом и железом на землю святую...
Иные силы поднялись на подмогу, сама природа готовит западни: тряси непролазные, морозы лютые, болезни душевные и тоску смертную врагам — безысходность, малость свою и бессилие пред пространствами и ратями воинов земли загадочной сей.
Тонким слухом своим постигает Любомудра вековой благовест колоколов на церквах бесчисленных Руси...
Храмы порушены, огни в них потушены, сняты и переплавлены колокола в бюсты новых кровавых кумиров, но голоса их остались на земле, напиталось небо звуками за века, вся Земля окружена хоралом голосов их, силой плача божественного, гармонией целящей.
Гудят колокола победу, исходят их стоны из дебрей лесов, из шума вод, от гор крутых текут эхом могучим... И-и... Чудо! Слышит Матерь-Сва их даже из памятников вождям-нехристям с площадей...
Гудит бронза ся перезвоном русским, глумится над Тьмой, отлившей образины смертных инородцев из бессмертной Веры, из двойного солнца Руси — КОЛО-КОЛО... Тьфу! Тьфу! Тьфу! На их образины...
Меж тем, зрит Матерь-Сва беду страшную, наказание Божье тем, неизбранным Любовью, потерявшим Веру, как обры...
Гибнут люди эти тыщами без покаяния и креста, молящиеся идолам чужим на площадях утверждённым, кровью невинной облитым, зверствами и мучениями покорившим Русскую землю, обманом лукавым рая земного.
Жалко ей ослеплённых, страшно... Вроде и люди и нелюди, русские и нерусские духом... нищее счастье своё возомнившие миру всему несть на штыках... Потеря разума... Но звонят колокола, и доходит гул их до сердец обров новоявленных, и муками терзает их, и прозрением.
Летит Матерь-Сва и зрит всю Россию единым Храмом, куда собрались святые и падшие, калики духа влачат на паперти его жалкую долю, милостыню просят, изъязвлены, в лохмотьях, а на лохмотьях тех кровь братская-неотмывная отца и сына, шишаками на головах шлемы ушастые со звёздами сатанинскими, глаза калик безумны и радостны оттого, что много их — тьма их — изуверившихся в Прошлом, истуканам новым молящихся.
Но в храме самом, у алтаря святого — воины-Святогоры крепкие, мудрые и сильные... Орут на них с паперти, скверной обливают, тянут в свой общий рай, крест с России норовят снять — лезут в небеса и рушатся, бьются насмерть, не в силах достать креста на куполе Неба, не в силах гула колоколов загасить.
Обманутые, обворованные пришлыми чертями в кожаных тужурках, с вонью серы из пастей, с копытами и бородами козлиными — стоящие на площадях памятниками, зовущие народ к новым смертям и лиху... Бесы!
Летит Матерь-Сва по Храму бескрайнему, свечи лесов стоят, иконы святые куда ни взгляни, монастырей столь и церквей настроено за века — рук и взрывчатки у козлищ не хватает всё разорить, и зрит Любомудра под Москвой самый главный монастырь — Троице-Сергиев.
Текут к нему со всех сторон колонны людские за благословением и Словом перед боем ратным, столько народу сошлось, что врата не вмещают.
И зрит она, как проломили отцы святые монастырскую стену и хлынул туда поток людской, и все получили благословение на битву и губами коснулись к ракии Преподобного Сергия, силу испив и исцеление на весь свой век.
Круглые сутки служба идёт, молятся люди... ворог под Москвой... окрепляются духом, и утекает через пролом поток сильный, уступая место новым тысячам паломников, дивно оборачивающихся тут русичами...
Летит Матерь-Сва от океана до океана, от моря до моря, озирая Любомудростью своею — Россию... Храм Живой.
* * *
Егор лежал на спине и неотрывно глядел из пшеничного поля на свободный лебединый полёт облаков. Солнце клонилось к закату, стук топоров в лесу то затихал, то начинался вновь, доплывали крики и хохот немцев, безнаказанно хозяйничавших на его земле.
Видимо, сапёры заготовляли лес для блиндажей. Егор нисколько не боялся их — пришла удивительная умиротворённость, тело разомлело в отдыхе, он лениво жевал спелые зёрна пшеницы и заворожено смотрел на изменяющиеся скирды облаков, собирающихся к востоку в грозу.
Небо там было уже иссиня-тёмным, лучились первые далёкие молнии, едва слышно погромыхивал то ли гром, то ли далёкие взрывы войны. Нива одуряюще пахла соломой и хлебом, лёгкий ветерок приправлял этот сытый дух смолистой хвоей от леса, совсем не верилось, что где-то льётся кровь и бушует смерть.
Егора томила какая-то неясная тоска, светлая печаль. Образ Арины не уходил, а всё усиливался, притягивал думы головокружительным обаянием. Егор так измучил себя этими воспоминаниями о ней, что вдруг ясно увидел её лицо на призрачном облаке.
Она смотрела на Егора сверху и что-то ласково, тихо говорила, и он постигал смысл её слов и даже сел от неожиданности, неловко запрокидывая голову и не отрывая взор от неё, жадно впитывая её слова:
— Земное воплощение моё встретишь...
И растаяла, уплыла в облаке к грозовой туче, смятение оставив в его душе. Егор сильно потёр лицо пахучими от зерна ладонями и тряхнул головой, так и не поняв, приснилось ему это всё иль наяву виделось.
Тяжело вздохнул, оглядел безмятежно спящих спутников и снова растянулся на примятой пшенице, отрешённо выискивая глазами в небе чудо явившееся.
Вдруг из лесу резанул женский крик и грубый гвалт немцев. Егор осторожно выглянул поверх пшеницы, прикрывая голову пучком сорванных стеблей, и увидел, как на поле невдалеке выскочила женщина в зелёной гимнастерке и юбке; она стремительно неслась, путаясь в пшенице и едва не падая, а следом вывалила гурьба немцев, весело ржущих и настигающих её.
Егор растолкал Окаемова с Николаем, быстрым шепотом приказал готовить оружие, передёрнул затвор автомата. Женщина бежала немного стороной, можно было затаиться и пропустить погоню, но Егор кивком головы решительно велел принять бой...
Когда топот и задышливые крики поравнялись с ними, он вскочил на ноги и ударил длинной очередью по бегущим врагам. Расстояние было всего шагов двадцать, опять мгновенным сосредоточением Быков ввёл себя в удивительное спокойствие и хладнокровие, он не слепо палил, а уверенно переводил ствол с одного врага на другого, выкашивал их намертво и точно. Все шестеро рухнули без звука в пшеницу, Егор спокойно подошел к убитым и выдохнул:
— Готовы! За мной! Через шлях в тот лес, — а сам кинулся за шатко убегающей женщиной, ополоумевшей от страха.
Он настиг её почти у дороги, остановил, рванув за плечо, и они запутались в стеблях и вместе упали в пшеницу. Она испуганно вскрикнула и обернула к нему залитое слезами лицо.
— Не бойся, свои! — мирно проговорил Егор, — вставай, бежим через поле в лес. Скорей! — Он вскочил, ещё возбужденный от горячкой схлёстки и бега, и вдруг замер, уронив руку с автоматом вдоль тела...
Сквозь растрепанные волосы цвета пшеницы, испуганно глядели на него огромные васильковые глаза беглянки, одетой в линялую армейскую форму с двумя алыми кубарями на петлицах. Лик её был разительно знаком, притягателен той русской красой, что часто равняют с иконной...
Его, как столбняк хватил, он слышал крики Окаемова и Николая, гвалт сапёров в лесу, но дыхание прекратилось и время остановилось для него. Только когда первые пули взвизгнули над головой и услышал частые выстрелы врагов, вмиг пришёл в себя и снова повторил:
— Ты откуда такая взялась... Вставай же! Перебежками за дорогу в тот вон лес, живо! Как зовут-то хоть тебя? Убьют ненароком и знать не буду...
— Ирина... — удивлённо ответила она, — а вы, кто?
— Дед пихто! Бежим! — Он схватил её за вялую руку и повлёк следом.
Пули сшибали колосья, косили стебли, злобно визжали над их головами. Они бежали рывками, ползли, опять вскакивали и неслись дальше, и Егор вдруг уверился, что их не настигнут и пуля не достанет, ибо это было бы очень большой несправедливостью быть убитым самому или погибнуть ей на русском поле...
В звуках выстрелов он стал угадывать частый стук своей снайперской винтовки и увидел смело стоящего в чистом поле Николу Селянинова, размеренно бьющего выскочивших из леса немцев.
Их было много, но скороговорка винтовки делала с каждым выстрелом на одного меньше... И они залегли в пшенице, боясь высунуться, стреляя вслепую.
Егор бежал сзади девушки, укрывая её своей спиной, изредка оборачиваясь и посылая короткие очереди из автомата назад. Селянинов догнал их и радостно заорал:
— Опять им всыпали! Ты чё, девка, бегашь почем зря, спать людям не даёшь? Чё делашь одна в лесах, грибы собираешь? Аль за цветками приспичило?
— Отстань от неё, — пресёк Егор, — бери под одну руку, я под другую, видишь, из сил выбилась... Детскую игру помнишь, Ирина? Гуси-лебеди...
Он подхватил её под руку, Николка под другую, и понеслись, она только успевала переставлять ногами и вдруг глухо рассмеялась, пропела:
— Гуси-гуси... Га-га-га... Есть хотите? Да-да-да... Полетели, полетели...
Они заскочили в густой подлесок и оглянулись из кустов на поле. Преследования не было, немцы грузили убитых на повозку. И всё же, Егор велел прибавить шаг, сам был впереди группы, с настороженностью всматриваясь и вслушиваясь в шумящий лес.
Разыгрался ветер, он безжалостно теребил кроны деревьев, обрывал первые угасшие листья; трещали сухие ветви, быстро темнело, и скоро ударила гроза. Ливень накатил сразу водяным валом и промочил лес насквозь. Над самой головой полыхали ослепляющие молнии и редкой силы гром сотрясал землю.
Оглушённые и мокрые беглецы шли напролом, перелезая какие-то заросшие густым кустарником овраги, пока не выбрались на закрай неубранного льняного поля.
В сутеми дождя проглядывалось большое строение из дерева — то ли покосившийся дом, то ли овин для хранения льна. Дождь лупил не переставая, уже всё небо почерпнулось тучами без просвета и надежды, что скоро разведрит.
К строению Егор пошёл сам, оставив всех в кустах для прикрытия. Он перебежками подобрался к рубленному из брёвен длинному сараю, покрытому дранкой, и осторожно заглянул внутрь его через щель от разошедшихся пазов. Овин был пуст, журчащая вода струями опадала с крыши.
Быков резко заскочил в растворённые ворота и прянул в тень, поводя стволом автомата по углам. Когда пригляделся и убедился, что никого нет, осторожно обошёл помещение, вглядываясь под ноги. Мин могли натыкать и наши, и немцы.
Его внимательному и тренированному взору разведчика открылись многие тайны этой брошенной постройки.
Обрывки бинтов и лежанки из льняной соломы в сухом месте говорили о том, что здесь уже бедовали окруженцы, а дырки от пуль в воротах и белые отщепы в стенах наводили на мысль о скоротечном бое или расправе.
Он нашёл и немецкие гильзы и русские. Конечно, хотелось переждать дождь, выжать набрякшую водой одежду и обсушиться. Он позвал внутрь овина своих спутников и приказал обогреться.
Ирина вся продрогла, взвякивая зубами, гимнастёрка на ней парила, забирая тепло и охлаждая тело. Она видела, как нежданные спасители разом смахнули с себя одежду до пояса и дружно стали выкручивать воду.
Самый крупный из них и мускулистый, который спас её и потом тащил через поле, вынул из вещмешка сухую нижнюю мужскую рубаху и толстый шерстяной свитер, приказал ей надеть. Ирина растерянно огляделась, ища укромное место, и услышала голос второго спасителя, постарше:
— Барышня, не стесняйтесь, мы дружно отвернёмся.
Ирина всё же, ушла в дальний сумеречный угол, быстро скинула через голову гимнастёрку, секунду помедлила и потом решительно смахнула набутевший водой лифчик, с головой нырнула в просторную сухую рубашку, пахнущую мылом и невыстиранной кислинкой мужского пота.
Свитер тяжело укрыл её до самых колен. Озноб прошёл, окутало живительное тепло. Ирина, мельком оглянувшись, стянула липнувшую к бедрам юбку и выжала ее, сбросила с ног хлюпающие сапоги.
Причесала растрёпанные волосы, спрятала в санитарную сумку мокрое бельё и подошла в полутьме к мужчинам, пытаясь натянуть свитер ниже колен.
— Давайте знакомиться, меня зовут Ирина, — кивнула она головой, оглядывая стоящих спасителей.
Высокий, интеллигентный представил всех и, с лёгкой усмешкой, поинтересовался:
— И как вы попали в сии леса?
— Выхожу из окружения, нас было пятеро... На днёвке взяли немцы четверых, а я, как раз, ходила к речке за водой... Что я могла сделать, у меня даже оружия нет... Вот и пробираюсь к своим, набрела в лесу на фашистов, спасибо, что вы...
— А лейтенантское звание для столь молоденькой дамы? — не унимался Окаемов.
— Я сестрой милосердия прошла финскую войну, дважды ранена, вот мои документы, можете убедиться, — протянула она замотанный в клеёнку пакет.
Окаемов взял, полистал документы и прочёл вслух:
— Чернышова Ирина Александровна... лейтенант медицинской службы, всё правильно, извините за дотошность, время особенное.
— Я привыкла... тяжёлый вы народ, мужики. Особенно раненые, неподъёмные становитесь... А тащить надо. Аж костушки хрустят.
Темнело, дождь нахлынул с новой силой, Егор выглянул из сарая и сокрушённо махнул рукой.
— Обложной зарядил. Немцы в такую непогодь вряд ли сунутся... вояки они культурные, по режиму дня живут, да и дороги здесь нет. Николай, в дозор... Была не была, а мы сейчас костёр запалим. Надо обсохнуть.
Он стал выламывать жерди под потолком с обрывками шпагата, видимо, на них что-то вешали для просушки. Сухой подстилкой из льна разжёг костер. Жерди горели почти без дыма, жаром обдавая подступивших людей. Одежда исходила паром.
Егор набрал дождевой воды в котелки и сунул их в огонь, в овине стало как-то по-домашнему уютно и радостно. Ночь обступила льняное поле и ветхое заброшенное строение.
Дождь не унимался, молотил небесными цепами по крыше, навевал дрёму. Окаемов сменил Николая у растворённых ворот, но вскоре подошел, ворча.
— Всё одно ничего не видно... Слава Перуну огнекуду! — кивнул он головой на костёр, — подарившему в образе златокрылого сокола-молнии огонь людям...
— Огонь дал людям Прометей, — мягко поправила его Ирина.
— Да, так в книжках написано... в книжках много чего написано... но вся античность — только миг в истории цивилизации, только миг... А за греками и Римом, за Египтом и древним Русалимом — такая бездна исторических событий, мифологий, богов и пророков, что уму непостижимо...
Платон застал одного египетского жреца, у коего в книгах велись записи истории тридцати двух тысячелетней давности. Каково? Только о халдеях с Урмийского озера, первыми принёсших дары Христу, этих наших арийских волхвах — можно писать целые романы, ибо они сохранились досель и там же.
Можно писать о волхвах-русичах, у коих Христос был семь лет в обучении в Скифии. Разве кто знает, что жёны у Соломона и Давида были белокурые и синеглазые славянки. Возможно с халдеями скоро встретимся... Возможно, — раздумчиво промолвил Илья Иванович и пристально взглянул на Ирину. — А с рацией вы умеете работать, стреляете метко?
— Стреляю хорошо, разрядница, а вот рация мне ни к чему. Своих забот хватает, всё больше по медицине... даже несложные полостные операции могу делать.
— Это хорошо... А здоровье, как?
— Не жалуюсь, с парашютом прыгала... Ой, страшно как... Да зачем вам всё это? Как невесту выбираете, — засмеялась она, — вот к своим уйду и сразу на передовую!
Егор украдкой посматривал на раскрасневшееся от жара лицо сестры милосердия и сам удивлялся. До чего она была родная и знакомая, словно знал её очень давно... Знал эту улыбку и ямочки на щеках... прямой нос, мягкий овал лица и глаза...
Они были какие-то особые, живые и глубокие, по-детски чистые и мудрые. Взблески костра отражались искрами в них.
Она твёрдо стояла босыми ногами на согревшейся земле, свитер висел на ней, как древняя кольчуга, из-под нижнего края, которой, обжигая взгляд, белели колени и начала плотных мучных бёдер.
И вообще, Ирина внесла в их триединство мужское некое смятение и разброд. Окаемов заметно бодрился и начал гусарить, Николка Селянинов смущался и отводил глаза, а Егор не знал сам, что делать и как себя вести с нею, о чём говорить...
Ирина тоже разглядывала их в свете костра. Сразу же определила кадрового офицера в Окаемове, сколь она их перетаскала на своих плечах, поначалу культурных и высокомерных, а потом нахальных, требующих дополнительный паёк... Не раз приходилось отдавать свой... Обидно, что не признал за свою, документы попросил.
Второго она тоже распознала сразу: из какой-нибудь северной деревни, да и говор выдавал Николу...
А вот, третий заинтересовал её больше всех. На вид лет тридцати пяти... В свете костра пушилась русая борода и усы: они были чуть темнее волос на голове... Лицом суров, взгляд прямой, долгий, в густых бровях глаз умный, добрый. В стремительных движениях не было суеты, а была лёгкость и точность...
Всем своим женским чутьём Ирина почуяла исходящую от этого человека такую заветно-желанную, надёжную силу, мужскую прочность, которая сладко полонит разом и на жизнь.
Но, что больше всего её поразило — большой серебряный крест на его груди с рисунками каких-то богов. Ирина была комсомолка и восприняла крест, как нечто несуразное для красноармейца и вообще советского человека...
Окаемов перехватил её взгляд и утвердительно закивал головой:
— Да, да, Ирина Александровна... Егор Быков препротивнейший опиум для народа... верным делом кулацкий или поповский сынок, он тайно от политрука молится и носит сию тяжесть, вопреки заветам вождя. Это — непозволительно, товарищ Егор! Как только выйдем к своим — на покаяние к комиссару...
— Оставь, Илья Иванович, — взмолился Быков, видя смеющихся чёртиков в глазах Окаемова, — ведь она верит, ты только погляди на неё, как губы сжала и построжела.
— Ничего я не построжела, — возмутилась сестра милосердия, — просто никогда не видела такого большого креста на гайтане. Можно на него взглянуть поближе?
Егор снял через голову подарок Серафима и протянул. Ирина долго рассматривала в свете костра трёх богов, потом перевернула крест и промолвила:
— А тут разные звери вырезаны... строчками. Интересно как...
— А ну, а ну!— быстро протянул руку Окаемов и выхватил крест у Ирины. — Матерь Божья! Да ведь это предметная письменность-идеограмма на обороте креста. Тут целое послание к нам, только надо расшифровать! Ты почему мне о ней не сказал, Егор?
— Да я и сам не знал! Серафим навесил, и всё.
Окаемов согнулся к огню, потом упал на колени, подвигая серебряный крест к пламени, он закрыл ему всю ладонь, силясь разглядеть мелкую чекань и резьбу с чернением по всей тыльной стороне, наконец, он в порыве лёг и сунул голову так близко к жару, что затрещали волосы.
Егор безмолвно отстранил его, поняв, что для Окаемова никого уже нет: ни войны, ни дождя — нет ничего, кроме лютой жажды познания тайны черт и резов по серебру, постижения их смысла.
Он причмокивал губами, как дитя, постанывал и что-то шептал, вдруг взметнулся на ноги и тихо промолвил, отирая густой бисер пота со лба:
— Я всё понял. Всё — потрясающе просто! Всё лежит на виду...
— Что там написано? — заинтересовался Быков. Даже Николай и Ирина просунулись ближе, захваченные порывом Окаемова.
— Перед вами удивительно талантливо исполненный образец предметной письменности, идеограммы... самой древней русско-скифской, от неё уже потом пошли буквы символы, египетские иероглифы, а уж хеттская библиотека, недавно найденная из десяти тысяч глиняных табличек, вообще написана русскими чертами и резами.
Не будем забегать вперёд и, для сведения, усвойте, что скифы и сарматы — так их обозвали греки, были русичи, большие умельцы того времени по выделки кож — скуфи и сыромятины, да носили все чашки на поясе для еды, а чаша по-гречески скифос...
Эти славянские племена занимали пространства от Байкала до нынешней Франции, под именем этрусков основали Рим, жили в Трое... имели письменность и высокую культуру, сотни и тысячи городов по северу Руси... Ладно, читаем древнее послание к нам...
Вы видите в середине креста рисунок несколько асимметричной чаши... читаем от неё правое плечо креста... Запомните скифский закон Табити, он состоит из их самых священных золотых предметов: чаша, ярмо, секира, плуг. Смотрите!
Читаем моральный кодекс скифа-русича: «Чаще и яро секи злостного плута!» Кстати, самым страшным грехом у скифов была ложь. Предавали лжеца страшной казни... Его привязывали на повозку, запряжённую двумя быками, заваливали горой сухого хвороста и поджигали.
Когда огонь начинал припекать быкам спины, они неслись что есть силы, всё больше раздувая встречным ветром пламя и развеивая прах лжеца на большом пространстве степи в назидание всем...
Что примечательно в предметной письменности? Как бы вы ни переставляли предметы и ни меняли их местами — смысл остаётся один и тот же. Можно читать как угодно: «Плута злостного секи яро и чаще».
На левом же плече креста скифской пекторалью тонко вырезано и читается загадочное досель слово — казак... Два божественных воина охраняют Бога — СВА-РОГа, самого могучего языческого Бога... или читаем СОВА-ОФ.
И Сварог, и Соваоф — единый Бог русский, с единым корнем и смыслом нашим... Не зря же Матерь-Сва в особом почтении была у древних россов... Но это не поклонение примитивное сове, какой-то птице в нашем понимании, нет! А символу мудрости, особому зрению небесному и древним знаниям...
По моей догадке, Сва имела смысл огненный, близкий к Солнцу. Вот здесь прямо так и написано — СОВАОГ — Крышный Бог Руссийской земли, то есть, Крылатый Бог русской земли...
Тут есть Даждь-Бог: Влес и Перун в оперении громовой стрелы, и вот тонкий рисунок вербовой ветви — Плач — плакучая вербушка... Видимо, Плач Верушки Истинной о богах языческих порушенных и поруганных...
А вот — змея всползает на чашу с виноградной гроздью во рту, ну прямо, как на петлицах у Ирины знак... Змея — вервь — согласие, всегда согласовывалась с великой русской землёй, сей символ тоже был украден востоком и извращён...
И вот внизу креста мы видим какую-то большую и слепую птицу, похожую отдалённо на сову, над её головою нимб...
— А змея с виноградом над чашей? — нетерпеливо спросила Ирина.
— Змея держит над чашей ягоды винные — винны... винограда, ещё читается и так — яд вины в награду... Это испытание каждому... за ложь, возьмёшь ягоду из кривой чаши — чаши кривды и уйдёшь в нижний мир...
Кстати, сие крест ещё и означает три мира древних русичей. Правь — верхняя часть, тут Сварог, Даждь-бог, Перун и Влес — это русский Олимп.
Средняя часть с распахнутым пространством от восхода до заката — Явь, земная жизнь. И нижняя — Навь, где и рисуется череп Адама с костями на православных крестах...
Задолго до принятия христианства, русичи крестились и клялись мечом. — Окаемов приложил к своему лбу кулак, символизируя сжатый в нём меч, и произнёс древнюю клятву крестясь:
— Клянусь разумом своим и сердцем, от восхода до заката... — он снова опустился к огню, разглядывая подарок Серафима, — этот крест уникален и цены ему нет! С него надо немедленно снять бронзовые и стальные копии и сдать их на хранение в музей, в банк.
Я ещё не всё прочёл, тут всё взаимосвязано и распахивается целый мир в прошлое, к знаниям... Нет, я не язычник, но я уже говорил, что путь Рода — история Руси — есть религия и она даст только крепь православию. — Окаемов надел крест на шею Быкова...
Егор накинул на себя подсохшую рубаху, заправляя её в ещё сырые штаны, и стал походить на простого деревенского мужика, — только подпояшь кушаком, да гармонь...
Ирина согрелась, высушила у огня и надела юбку, подсунула к жару свои сапоги, прохудившиеся по кирзе, и вдруг перед ней опустился котелок с кипятком. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Егором. Словно сухая молния прожгла их обоих, и оба удивились этому соединению стрелой небесной...