Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю.
Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но... не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.
Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолёта поймал в прицел чёрную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.
Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщётно билась на поводке, накрученном на руку мёртвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было её до слёз, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату.
На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов всё пялился в окуляр прицела, всё ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых.
Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упреждённое, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.
Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер...
Раненая овчарка всё ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле её пенистую пасть, её мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведённая машина.
|
|
Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая.
С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу.
Николай видел в пяти шагах её глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка всё же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.
Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе её.
* * *
Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба.
Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка.
Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой.
|
|
Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.
Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолёт. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.
Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину.
Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.
— Сокол-сапсан, — возбуждённо проговорил Окаемов, — редкая ловчая птица... Какой удар, а? Он обрезает голову добыче острыми когтями, которые находятся позади лап.
Сокол на вираже поймал битую тушку и тяжело нёс её над лесом. Егор успел разглядеть хищно загнутый клюв и плавный обвод сильных крыльев.
— Где-то недалеко гнездо, — опять промолвил Окаемов, — сокол, это по древнему русскому разумению — «со-коло»... Коло — солнце, которому поклонялись наши языческие предки. Со-коло — летающий под солнцем, священная птица богов. Символ княжеской власти.
Мне довелось разбирать очень старые пергаменты. На рисунках у каждого русского князя в руке трезубец. Но это — не вилы, как у Нептуна, а символ княжеской власти — падающий на добычу сокол. Два крыла и хвост... Боевой и грозный символ...
|
|
Наши предки — арийцы — верили, что искры небесного пламени принесены людям златокрылым соколом.
— Надеюсь, этот-то сокол дикий прилетел? Не придётся нам ещё и от княжеской дружины драпать?
— Кто знает, — неопределённо хмыкнул Окаемов. — Полесье — прародина колдунов... Тайна. Кущи славянские... О! Далече залетел ты, сокол, а Игорева храброго войска уже не воскресити... Возорали Корня и Жля, наскочили на Землю Русскую, стали изводить люд огнём и мечом...
— О ком это ты, Илья Иванович?
— «Слово о полку Игореве», относительно вашей революции, как следствие этого разора и погибели...
— Почему «вашей»? О тебе в Москве вон, как пекутся, Лебедев сказал, что ты — важнее свежей танковой дивизии. Ты что, против революции?
— Как вам сказать... я — за Россию. За единую и неделимую матушку Русь. А эти ваши прожекты о земном рае унизительно смешны. Ленин говорил, что, через десяток лет, будет коммунизм. Это какую же надо было иметь безответственность перед доверчивым народом?!
— Ты что, белый?
— Как вам будет угодно, спаситель. А вообще-то, я русый, — он усмехнулся и погладил светлые волосы ладонью, — не белый и не красный... Ру-ус-ый! И присяге не изменял — Богу, Царю и Отечеству, как некоторые иудушки... Я — офицер! И честь свою не замарал.
— Как же это...
— Я служу Богу и Отечеству в грозный для них час. Императора нашего вы зверски растерзали, вместе с семьёй и прислугой... четвертовали и головы отсекли, даже детям его... Я такой революции не могу признать. Она погрязла в крови невинных людей...
— Ты что, проверяешь меня, Окаемов?
— Увольте, я то же самое говорил и Лебедеву на Лубянке, но, как видишь, цел.
— Ладно, хватит шутить. За такие шуточки знаешь, как там гребут?
— Знаю... Да вот, беда... С честью и правдой не шутят! Егор, как вас там по батюшке?
— Михеич.
— Егор Михеич, раз уж выпал нам этот разговор, я обязан вас огорчить и сказать всю правду. Понимаете, какая штука... Мне одинаково опасно сейчас попасть в лапы и Гитлера, и Сталина.
Боюсь, что, на этот раз, Москве будет угодно спрятать надёжно меня в один из северных лагерей или ликвидировать, как класс. Так что, имейте в виду, я особо в белокаменную не рвусь. Что делать — сам не знаю.
— Тише! Ты что, заболел, Илья Иванович, бредишь?
— Увы...
— Но ты же — какой-то специалист по языкам, криптограф. Слово-то ненашенское и мудрёное. Знать, помощь твоя нужна, раз затеяли эту канитель с освобождением. Люди рисковали, может быть, те полицейские-подпольщики и неживые. А вон, Николай Селянинов на смерть пошёл за тебя. Ты что-то мутишь, Окаемов. Может, с немцами тебе сподручней? Так нет же, всё о России говоришь. Не пойму...
— Георгий Михеевич, вы откуда родом?
— Казак я. Из Забайкалья. У меня — тоже не всё просто в жизни сложилось. Отец — есаул, мытарились с ним по Маньчжурии, покель добрый человек не надоумил меня вернуться в Россию.
— Вы бывали в Маньчжурии?!
— Сеструха с братаном досель там, матушка померла, отец погиб в банде.
— Где вас нашёл Лебедев?
— Я сам добровольцем сунулся да прямо на Лубянку притащился с вокзала. Меня там как закрутили, как давай проверять, что сам не рад был. Но потом Лебедев откуда-то узнал, что я по юным летам учился в японской разведшколе, и быстро всё уладил. Пропустил меня через свою школу, и вот он я, тут лежу.
— Но, но... Теперь всё выстраивается логично, — раздумчиво проговорил Окаемов. — Он тебе не говорил, что я специалист по Востоку и разной там древней письменности?
— Нет. Сказал, что ты графом зовёшься, и всё...
— Да-а, было времечко! Граф де Терюлья, неуловимый авантюрист мирового класса. Так об этом писали шанхайские газеты.
— Ты что, там тоже был? Вроде, как земляка встретил...
— Если нас не перестреляют в этих лесах, как перепелов, то на уклоне лет я засяду за мемуары. Но только, кто поверит, что я, к примеру, продал за шесть миллионов долларов Зимний дворец в 1917 году?
Что с этой кучей денег мы с прапорщиком кутили в Париже и нам хватило шести миллионов всего на полтора года.
— Не бреши! Зимний дворец продал, кому?
— Американцам. Я как-нибудь тебе все подробно расскажу, долгая история... Я просто наслаждался тупостью людской; но, как лихо, братец, как лихо вышло! Даже самому не верится. Потом несколько месяцев был королём одной маленькой европейской страны.
— Сказки сказываешь?
— Отнюдь, я только иногда снисхожу до лжи, до святой лжи. Не время сейчас для сентиментальных воспоминаний.
— Да уж, не время. Изболелась душа за Николая. Как он эту болотину одолеет? Ить потонет! И нам потом его смерть не отмолить. Могли бы оторваться и так от немцев.
— Вряд ли. Паренёк тот умница... Он с этого острова их может долго держать, не подступятся. Меня всегда поражала сметливость русского народа и его настырность. Именно сметливость, не хитрость и китайский обман под улыбочкой. Ведь, Николай избрал единственно верный путь, жертвенный, Спаситель его охранит...
Смеркалось. В тусклом отсвете зари Егору почудилось на острове шевеление человека, но потом всё расплылось в дрожливой кисее вечернего тумана.
По небу высыпали ядрёные звёзды, блеяли в полёте бекасы, били коростели в травах, где-то близко ухнул филин, и Егору пришла на память та непонятная сова, что заступила ему путь на пашне и дозволила поглядеть удивительное знамение восхода — волов и пахаря на небесах.
Лежали во тьме и тревожно вслушивались. Земля жила помимо их забот. Возились и вспискивали мыши в траве, зудели сверчки и комары. Кто-то потрескивал сучьями, что-то шуршало и всхлипывало, суетилось и искало пропитание, шевелилось вокруг.
— Напугал колдунами, теперь они нам тут зададут! — прошептал Егор. — Водяные и кикиморы повылазят из болота и давай щекотать до смерти!
— А ты перекрестись и молитву сотвори. Вся нечисть и отступится, — ответил Окаемов. — Или большевикам креститься неприлично? Тогда, как же вы нечистую силу одолеете? Ведь могут прижиться оборотни среди вас, в дом и райский сад коммуны поналезет чертей разных, нехристей. Кроме молитвы и креста, их ничем не отгонишь. Проверено веками.
— Да будет тебе! Геолог я и золотопромышленным делом занимался. За что винишь? За императора и революцию я не ответчик.
— Все мы в ответе. Все... Запустили бесов в русскую хату, на русскую землю. Воздастся же внукам нашим и правнукам.
— Ты, как поп наш станичный пророчишь. Батюшка красных антихристами звал, а сам с казаками шёл на них с винтовкой и порол штыком, я помню на его рясе кровь.
— Казачий поп особый, это — святой Георгий. Не нам его судить... Вы, казаки, военная нация. Если поп шёл в штыковую атаку, знать, не стало другого исхода просветить людей. Сила потерялась в слове...
А всё же, это страшно, всё перемешалось в России, ежели на рясе — кровь людская, братская. Наказание нам великое... Бог лишил нас Слова... За похвальбу и гордыню... за самообольщение... За устремление от духовного совершенствования — к материальному благу и земному раю, сулимому дьяволами...
— Тише! Вроде бы кто-то бредёт по топи?
Все явственнее доплывали всплески воды и чавканье грязи.
— Николай! — негромко позвал Быков.
— Тута я, ага... дождались. Я уж не чаял вылезть, чуть не стонул. Кабы не жердины... всё...
Он вышел к ним и устало плюхнулся на кочку.
— Ну, как ты там? Где немцы? — не вытерпел и спросил Егор.
— Лежат, как снопы... перемолотил почти всех. Дуриком выперли на чистое место и залегли. Кажись, отступились, пока собак у них нету, надо скорей бежать.
— Передохни и поешь малость. — Егор сунул ему в руки последние три сухаря.
— Ага, стомился чуток, но винтовку не бросил, хоть и патронов мало осталось. Хорошее ружьишко, само попадает... Вот бы мне ево, когда в окружениях бедовали! А ежель бы кажнему бойцу дать?! Ить пока немцы бегут атакой, их всех можно перещёлкать на валёж.
Шли всю ночь через лес почти ощупкой. Чуть не повыпарывали глаза о кусты и, к утру, упёрлись опять в чистое болото. Быков решился передохнуть и осмотреть на рассвете, куда их нелёгкая занесла и как дальше быть.
Малость вздремнули, тело студила мокрая одежда, жались друг к другу, норовя согреться под плащ-палаткой. Егор очнулся первым от болезненного забытья. Огляделся. Солнце ещё не взошло, над болотом таял лёгкий морок тумана, сквозь него проступал могучий лес другого берега.
Вдруг он увидел, как туда идёт по болоту согбенный человек с посохом в руке и котомкой за плечами. Идет споро, как по ниточке, прямо. Только хлюстает вода под его шагами. Егор протёр глаза, но видение не исчезло. Человек вскоре пропал в лесу на том берегу.
Егор выпростал из чехла прицел винтовки, стал внимательно разглядывать через оптику болото и далёкий берег. Ясно, что болото непроходимо, и взяло удивление, как смог тот человек преодолеть многие илистые топи и даже озерца.
Солнце выбралось на небо и осветило лес за трясиной. Был он коряв и могуч, такого им ещё не встречалось за весь путь. Особо привлекало внимание огромное дерево непомерной толщины, оно великаном стояло по пояс средь зелени крон.
Когда солнце выпило туман, Егор растормошил своих спутников, и они пошли за ним, вдоль берега. Болото открывалось настоль обширным в обе стороны, что обходить его не было желания. Быков внимательно смотрел под ноги и искал следы утреннего привидения.
Скоро увидел едва приметную тропинку: кто-то прошёл, осыпав с травы росу. Она обрывалась у берега, и по воде едва виделся след средь раздвинутой ряски, как утка проплыла. Он забрёл и вдруг почуял ногами притопленную стлань из двух толстых жердин.
— Егор! — окликнул его с берега сержант. — Тут нам не пролезть, придется в обход...
— Пролезем! Выламывайте шесты, и за мной.
Когда Селянинов подал ему длинную палку, Быков уверенно пошёл через болото, разгребая коленями ряску. Сзади опять послышался удивленный возглас Николая:
— Ты поглянь! Егор, ты откель прознал о стлани? Бывал, что ль, тут?
— Во сне привиделось, — отшутился он, удерживая шестом равновесие на шевелящихся под ногами топляках.
Всего за полчала они одолели болото и ступили на берег. Почти сокрытая густыми травами дорожка вела их в глубь леса. Всё вокруг завалено буреломьем и павшими от старости обомшевшими деревьями. Здесь была какая-то особо плодородная и полезная для их роста земля.
Папоротники вымахали в рост человека, кряжистые стволы возносились под самое небо. Лес полон гомона птиц и гула пчёл. Скоро перед их глазами открылась обширная поляна.
Посреди неё рос великан дуб невероятной толщины у основания, а высоко над лесом расходились венцом ветви-стволы в два обхвата толщиной. Дуб окружало прясло изгороди с двумя воротами, а к корням прилипла ветхая избёнка с поросшей травами крышей.
Часть поляны занимала возделанная земля, уставленная суслонами ржи и полёгшей сухой ботвой картохи.
А за этим полем высился на закрайке огромный курган на половину леса высоты, конус его мохнатился кустарниками и деревьями, неведомо было его происхождение для понимания, ибо беглецы не видели ещё подобного на своём пути. Перед курганом полукругом стояли покосившиеся и почерневшие каменные столбы в два роста человека.
— Обитель! — уверенно и изумлённо промолвил Окаемов, когда увидел древнего согбенного старца, сидящего под дубом.
Старец отрешенно глядел на суету пчёл, снующих через леток одного из ульев-дуплянок, расставленных на колышках у избы. Его изжёлта-белые волосы стелились по плечам, сокрытым самотканым рубищем. Порты закачены выше колен.
Он брал корявыми пальцами пчёл за крылышки и придавливал их к худым ногам, лечил целебным ядом ревматизм. Движения его были размеренными, смиренный лик покоен, длинная белая борода падала меж ног и путалась с травой. Рядом бил из земли чистый ключ-ручей.
Над головами пришлых тихим гулом шелестела листва патриарха дуба, свежий ветерок опадал на поляну и доносил хлебную сытость от снопов ржи, медвяную спелость трав и настои цветов.
Каменный четырехликий идол, с мечом у пояса, устало глядел от кургана на незваных гостей сквозь мглу столетий, грелся и жмурился от неги яростного солнца красного.
* * *
Лето от сотворения мира 7449, от рождения Христа 1941, старец Сухматиев Серафим сын Афонасьев Божиею же помощью крепящийся истиной вере сто и один год белом свете обители святой живяху.
Си человец зверя ли и птицу и скотину бессловесну, Богом не повелено ясти, токмо траву сенну, корень всякой, жито печено. Зело скудно. И победи нечестиву плоть своя богодарованных молитвах великих.
Узряху оный троя воинов под священным дубом и воспросиша:
— Где ваши жилища? Якой веры людзи?
— Православной, — смиренно ответил Окаемов и почтительно поклонился.
— Яко народцы воюются... жлезны птицы людзи убиваху?
— Германцы напали на Русь.
— Радзи веры промеж собой брань творят?
— Не было ещё ни одной войны без веры. Язычники напали на потерявших веру и ставших язычниками.
— Дзивицесь! — легко поднялся старец и воздел над головой длань. — Не богохульствуй стояща Перуна дубом священным и капище попирая стопами киевского князя Святослава.
Все трое пришельцев недоумённо подняли головы, оглядывая облитое солнцем богатырское дерево. В развилке толстых стволов высоко над землёй покоилось огромное, наслоенное веками гнездо, а на краю его сидела птица и смотрела вниз.
— Сокол-сапсан! — угадал и промолвил Быков.
— Се кня-яже-е! — отозвался старец. — Се гнездо держаху соколов охоты утеху киевский князь Святослав. Роду княжецкого се сокол!
А сокол легко махнул крылами и полетел над лесом и зрил уже весь большой Княжий остров, окружённый гибельными болотами, зрил трёх птенцов в своём гнезде и троих пришлых под ним. Он видел их уже который день в бегах и привык.
Сокол из неба слышал грай вранов у другого болота и видел острым глазом, как они клюют стервятину, мёртвых человецев и собак. Железная птица больше не прилетала, не вспугивала уток с озёр, а ему нужна пища для птенцов и продления рода своего.
Ветер свистел в крыльях, златоглавое Ярило лило жизнь, и весь знакомый простор Яви открывался пред соколиным взором. И слышит он тихий глас старца Серафима, глаголяху пришлым:
— Хто ими владелец, германами?
— Гитлер.
— Убиен бысть се герман, и убиенна бысть рать его. Богатьство не преобретех се земли. На Русь зло мысляще — крови своя излияша. И отыдоша погани срамом, — пророчил уверенно старец и вынул из улья соты с медом, дал каждому по гребешку.
Пчёлы его не кусали. И продолжил:
— Се герман, змею медяну сотворяху кумиром своя и хвалитию ея, а ратию его сей гад пожраху бысть! Ведьмах се вор бесом же пожьрети. Лице же Божие Руси отеческое наше воинстве веру обретаху и сотвориша учение его анафеме. Виде Господь шатание поганых! Зрю... Московию Бог оборонит... Зрю погибель их... хлад и смерть...
— Дай Бог! — проговорил Окаемов и отведал меда.
Тем временем, старец вынес из своей обители диковинный двойной горшок из обожжённой глины величиной до его колен. Он установил его на кострище, налил воды во вделанную внутрь посудину, засыпал туда свеженамолоченного жита.
Весь горшок походил на маску медведя: внизу выемка от земли — открытая пасть с клыками, меж внутренней и наружной частью под самым верхом две дырки — глаза, а ручки с боков походили на уши.
Старец раздул костерок из угольев в зеве печки-горшка, кормя медведя сухими палочками и щепами. Дым повалил из верхних отверстий-глаз, пасть вспламенела огнём, а когда варево паром взялось — шапка белая заклубилась на голове окаянного чудища.
— Кутью станем исти, — промолвил старик, — молодая жито первого снопа.
Когда рожь духовито упрела, он набрал кутьи в глиняную расписную миску с тремя ручками и заправил еду свежим медком. По душе пришлась голодным беглецам эта стародавняя пища.
Снятый с огня горшок остывал рядом, лупил черные глазницы и пугал своей закопчённой головой. Костёр ещё дымил на вольном воздухе, и тут, откуда ни возьмись, нагрянул с неба самолёт. Прошёлся он низко с диким рёвом, летчик приметил дым и пошел на разворот, порушив трапезу.
— Бежим в лес, деда! Счас саданёт из пулемётов!
— Серафим мя звать, — спокойно промолвил старик, — богопроклятый ворог се место стрелить не можно и убиваху!
— Опять нас засекли, — проворчал Окаемов, — вот найдут стлань через трясину и объявятся, теперь жди, надо уходить...
— Ходу иного нету, — печально проговорил Серафим, — токмо в редкие зимы исть великаго и лютого хладу. Дебрь Княжецкого острова неприступна миру... Многая окаянные отступиша сей свиреподушный умысел, потонуша живот своя в хляби.
— Мы на острове? — проговорил Окаемов и покачал головой. — Час от часу не легче. Что ж, примем бой... И бысть сеча зла...
Опять наплывал рёв самолёта, и люди опрометью кинулись под защиту дуба. Егор насильно прихватил с собой старца за рукав. Серафим как-то устало и непонимающе взглянул на него и усмехнулся в бороду. Нехотя дал себя увести и отстранил его руку.
Тяжелый град пуль стеганул поляну, с дуба осыпались мелкие ветки и битая листва. Серафим вдруг огневленно вскрикнул и кинулся на свое поле.
— Куда-а! — предостерег Окаемов. — Убьют!
Но старец не слышал. Он встал меж снопов и вскинул руки, громко творя молитву Небу. Оттуда падал на него самолёт.
* * *
Обер-лейтенант Зигфрид был зол и спокоен. Ему, боевому офицеру, получившему Железный крест за бои в Испании из рук самого Геринга, залётный майор абвера из Берлина сделал разнос и приказал любой ценой найти или уничтожить каких-то жалких диверсантов.
Гоняться на штурмовике за никчемной целью Зигфрид считал глупостью и личным оскорблением. И вот он их нашёл. Видел, как зайцами скаканули от костра и затаились под деревом. Надо только выпугнуть их оттуда и положить из пулемётов.
Сообщать по рации, как приказал майор, он не стал нарочно, помня обиду и спесь холёного контрразведчика. Зигфрид увидел белоголового старика, выскочившего на поле, и решил начать охоту с него. Всё ближе лицо этого сумасшедшего смертника, машущего руками в прицеле.
Лётчик плавно нажал спуск и увидел, как две борозды взвихрились рядом со старцем, а тот всё тянулся к небу, словно надумал взлететь... Зигфрид набрал высоту, и снова с воем и дрожью самолёт заскользил в пике. И опять пули прошли мимо не страшащегося их человека.
Лётчик взбесился и пошёл в атаку. Это глупое бесстрашие задело самолюбие аса и снайпера, за которого его по праву чтили в полку. Самолёт трепетал и всё набирал скорость, и вдруг, Зигфрида охватил мистический ужас.
Он увидел глаза старика прямо в прицеле. Чудились они огромными и огненными, дикая сила подкинула самолёт или сам дёрнул на себя ручку, лётчик так и не осознал, опомнился только при наборе высоты, не успев выстрелить.
— Майн Готт! — прорычал в бешенстве Зигфрид и ещё больше налился злобой.
Он напрочь забыл о диверсантах и приказе майора. Делом чести его стала жизнь этого неуязвимого русского. Зигфрид скрипнул зубами и снова пошёл в пике, решив, на этот раз, сбросить бомбы, если промажет из пулемётов.
Земля неслась в прицел зелёным кружевом деревьев и золотой стерней поля. Вот снова глаза и руки. Они ворожили... звали... опять огонь понесся встречь Зигфриду, и швырнуло самолёт. Лётчик заорал, ослеплённый и всего-то на миг потерял контроль над собой...
Егор вырвал винтовку у сержанта и лихорадочно целился по кабине, но выстрелить не успел. Он увидел, как плоскость штурмовика отлетела и хряпнула в кронах деревьев, а самолёт закувыркался и врезался за полем в склон кургана.
Мощный взрыв потряс Княжий остров. Чёрный султан земли вознёсся выше дубравы, комья осыпались с неба.
Серафим всё так же стоял на месте с воздетыми руками к заволочи огромной тучи, скрывающей солнце. Скоро ударила страшная гроза с ливнем, а он всё стоял, и люди цепенели под дубом в нерешительности.
Окаемов первым опомнился, с дрожью в голосе трижды промолвил:
— Волховик... Волховик... Волховик...
Ни Быков, ни Селянинов не поняли этого слова и возбуждения Ильи. Они привели мокрого и безучастного старца. Егор поразился его спокойствию. Только квёлая улыбка блуждала на устах Серафима.
Сверкали молнии, лил дождь, а в глазах старца почудились Быкову застывшие всполохи огня, такая ярая и живая сила, что им завладел страх...
Серафим опёрся руками о ствол дуба и благостно коснулся его челом. Всклекотал сокол над их головами, застил крылами от дождя матёрых птенцов.
Егор и сержант увели старца в похилившуюся и вросшую в землю избушку, рубленную из толстых дубовых кряжей с давно истлевшей корой. Серафим безвольно покорился, весь обмяк и обессилел.
Скинул, с их помощью, мокрую одежду и завернулся худым голым телом в овечий тулуп. Сразу улёгся на застланные тряпичным ковром нары и притих, отвернувшись к стенке. Егор оглядел диковинную обитель.
У входа жалась низенькая, из битой глины печь с закопчённым подом. По стенам развешаны во множестве духовитые пуки целебных кореньев и трав. У печи сиротился самокованый тяжёлый топор из сизого железа на долгой ручке, а в переднем углу скромная божница, меркло проглядывался большой крест и восковая свеча пред ним.
Тусклый сумрак непогоды лился через отворённую дверь, и Егор не мог разглядеть всего убранства жилья, но крест притягивал глаза своей незнакомой формой.
Быков послал Николая за дровами: чтобы разжечь печурку и согреть старца, а сам чиркнул спичкой и запалил свечу. Взял в руки массивный серебряный крест. На нем стоял в полный рост какой-то неведомый Бог с раскинутыми руками. Но он не был распятым...
Одной дланью дарил колос, а второй турий рог. От шеи вниз, до пояса Бога, врезан обнажённый человек с бородой, под его же ногами выбита поясная фигура третьего. Низ креста окаймляла ящерица с открытым зевом. В самом верху косо пробита дырка с обтёртыми краями.
Егор подивился в мыслях: «Что же за богатырь носил полупудовую тяжесть на гайтане?» И осторожно водрузил его на божницу.
В колеблющемся пламени свечи лики всех трёх богов словно ожили: приблизилось едва приметное колыхание, казались они непривычно-земными, не когтили душу страхом, а ластили ее добром.
И тут Быков увидел приставленные к нарам гусли из тёмного, посеченного шашелем дерева. Рука сама потянулась и ощутила удивительную лёгкость их. Гусли были изукрашены причудливой резьбой: пять струн тихо отозвались на прикосновение пальцев.
Крылатые волки гнали лося, соколы били зайцев и птиц, на самом верху узнаваемо вырезана медвежья голова с разинутым зевом, а отверстие внутрь темнело формой лебедя. Егор старался прочесть полустёртую надпись на тыльной стороне гуслей, когда зашёл Окаемов, да так и встал на пороге, увидев...
— Не засти свет, — попросил Егор, — прочесть не могу, по-старинному писано.
— А ну-ка дайте взглянуть, Егор Михеевич. — Он взял гусли и долго щурился над ними, легко трогал пальцами струны, и они откликались густой затаенной мощью. — Первая «Буки», вторая похожа на — «Онь»... Далее... Боян! Надпись гласит — Боян!
Имя вещего сказителя князя Святослава! Не может быть, чтобы сохранились его гусли! Не может быть... Прошли века... Но все равно это настоящие древние гусли! Вы не представляете, куда мы попали!
— Куда?
— Немцы загнали нас на тысячу лет назад. В прошлое Руси. Вы не представляете ценность этих гуслей и... Серафима.
Старец неожиданно ворохнулся и сел на топчане. Молча протянул руку, взял гусли, поставил их на место. Потом отвернулся к стенке и закрыл глаза. Прошептал немощным голосом:
— Се княжецка услада... Се Бояна гусельцы...
Дождь перестал. Наносило сырой свежестью через дверной проём, порывы ветра шумели в кроне дуба. Селянинов принёс дрова и затопил печь. Проговорил, словно сам себе:
— Надо бы деду рожь помочь молотить... Спортится в дождях. Вот провянут снопы... обмолочу...
— Что станем дальше делать? — обратился к ним Окаемов.
— Придётся переждать, — тихо отозвался Егор и покосился на нары, боясь потревожить хозяина обители, — немцы могли за болотом устроить засаду, если догадались, где мы... Угодим прям в их лапы, ежель сунемся.
Надо караулить ночью, а утром хорошо высмотреть через оптику энтот бок. Сержант, пойди-ка с винтовочкой и посторожи дотемна, приглядись хорошенько через прицел.
— Есть, — коротко ответил он и ушёл.