Илий пришел к ней после заутрени и отворил всплакнувшую дверь. Зажёг свечу и вошёл, согнувшись, озаряя светом убогое жилище первопустынника, одного из учеников Сергия Радонежского, основавшего с этой малой обители монастырь.
Монахи и потом жили тут, бережно сохраняя убранство келии в целости после успения первопустинника, и никто не позарился, после закрытия монастыря, на грубый стол и чурбан, вместо стула, на ветошь, застилающую жёсткий одр, и даже на три тёмные иконы в углу и лампадку.
Илий укрепил под ними на вскаменевшем воске свою свечу, и святые лики проглянули из тьмы веков к нему и сжали сердце его невыразимой печалью и восторгом от взоров этих неугасимых. Родная была ему эта келья и знакома в мелочах.
Провёл он в ней много лет, а из них пять лет строгого затворничества в уединении и молитве, в любви к Богу и воздержании, вознёсших его дух в небо, тут он очищался и делался прозорливым через великое терпение, в трудах духовного подвига, чтении и молитве, несчётных поклонах, строжайших постах, изнуряя плоть свою и страсти изводя...
Яро кроток есмь и смирен сердцем... Он вспомнил своё сладкое пустынножительство тут и, после затворничества, свой трёхлетний обет молчания... превозмог... получая пищу скудную от монахов через дверь и скрывая лицо своё от соблазнов...
Молчание учит постоянной молитве в чистоте безмолвия. Он твёрдо пребывал в молчании, и диавол был бессилен перед ним, не ведал пути к потаённому сердцу и ничего не успевал сделать и навредить.
На три года он полностью обезоружил и отринул страшного врага, представляя жизнь свою Богу и Пресвятой Богородице, и постиг созерцание Бога умом, безгласно...
Совершенное самоуглубление в созерцании светлой и возвышенной мысли; глубока и высока была эта чистая затворническая молитва.
|
|
Как он наслаждался и восхищался душою, ведал один Бог, с благодарением стойко перенёс во временной этой жизни всякие скорби, а потом клевету и гонения, все измывания над его бренным телом и не раз слышал знакомый скрежет зубов диавола, и страх его ведал Илий и трепет и убояние мучений таких, пуще адовых...
Тут он принял сотрясение России, язвы и мор на неё сошедшие в братоубийственной гражданской войне, принял, как тяжкое испытание вере православной от обольщения бесов и ухищрения диавола. В наказание сие явилось за грехи и богохульство людей падших, за отступление от веры и гордыню...
И явилось ему знамение тогда страшное, увиденное с порога этой кельи... Чёрные всадники скакали по небу с оружием и грохотом, и солнце угасло, с краёв обгрызенным виделось и без лучей, и летели хвостатые копья на Русь огненные...
Вспомнил Илий, как вынужден был прервать жизнь затворника и нарушить обет молчания и трубил людям беспечным: «Грядёт гнев Божий на Россию!», но никто не воспринял его пророчества и не понял...
Бдел в молитвах сутки напролёт и от телесного изнеможения истомился духом, прося прощения неразумным чадам, заблудшим и доверившимся бесовским козням. И было это в самом начале века сего страшного...
Отсюда, из этой кельи, вытащили его волоком за руки явившиеся громить монастырь и впихнули в толпу монахов и погнали их пеши в северные смертные края, изгаляясь и богохульствуя, через притихшие деревни и города русские, мимо закрытых храмов, сделанных тюрьмами и пересыльными пунктами.
|
|
Словно паралич напал на людей богобоязненных и смелых ранее, никто в помощь и сочувствие не пришёл, кроме ветхих старух, отгоняемых конвоем...
Нежное сердце Илия истекало печалью и плачем о погубленных братьях и скверне их постигшей, мученический путь увидел воочию, словно распятыми на крестах зрил и помянул каждого по имени и сотворил молитву...
Зрит его душа затмение над Русью Святой и звезду над нею взошедшую, кровавую и великую, постигает его помысел светлый усобицы многие и нашествия поганые на Русскую Землю...
Течёт река быстрая мыслей его чистых, без шума и звука... Созерцает он Бога умом и творит умную молитву и зрит горнее селение и престол и красоту такую, что немочен человеческий язык изречь сладость вознесения духа к подобной небесной радости.
Глаза его замерли на свече горящей, тает свеча, как жизнь его бренная, и много надо успеть сделать в этом свете... Истаяла вера на Руси, как свеча, и от огня её меркнущего суждено ему зажечь новую и неугасимую...
В маленьком неприметном для чужого глаза приделе за печкой сыскал Илий в целости свою прежнюю одежду. Облачился в белый балахон и полумантию.
На шее епитрахиль, надел всю свою священническую одежду и на руки поручи праздничные и крест медный позеленевший от времени на тяжёлой цепи и промолвил, каясь и кладя многие поклоны:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.
А потом сыскал бутылку лампадного масла и затлел огонь неугасимый под светлыми ликами в келии... Возжжена лампада.
Растворила его длань с трепетом богослужебную книгу, и чётки свои истёртые нашёл на гвоздике привешенные, соединил ум и сердце в молитве и помыслы собрал воедино, и отогрелось ещё пуще сердце теплотою духовною, наполняя миром и радостью его...
|
|
Благодать снизошла укрепляющая, исполнила умилением. Он молился за людей, простил своих мучителей, отмщение им самому Богу представив. И гнев Божий действительно возгорелся над ними и настиг их.
Когда его вёз Лебедев в монастырь, то сказал мимолётом, что все судии Илия, доносчики на него и мучители почили... расстреляны, сами себя палачи взялись истреблять... «Вот он и есть Божий суд», — подумалось ему тогда, но не злобно, а с печалью великой праведной.
Он это знал наперёд и был готов к подобному известию. Корила его душа не людей, а пороки ими творимые... И сие прозорливо говорил он им при допросах... Да смеялись они, лукавые...
* * *
Старец услышал стук в двери кельи и отворил её. Он увидел за порогом Егора и Ирину. Она стояла потупив взор, полыхая румянцем по щекам.
— Обвенчайте нас, отец Илий, — с места в карьер взял казак Быков.
— Радость моя... нет венцов и чаши, все пограбили, но венчаться надо, нельзя жить во грехе, и ваш приход я ожидал. Венцы приготовь, хоть какие, колечки серебряные надобны... а чашу мы сыщем... Готовьтесь к завтрашнему дню... Обвенчаю...
Они с благодарностью попрощались и ушли. Егор поведал о своих заботах Окаемову, Николаю и Мошнякову, а уж бабушка Ирины была рада-радёшенька вести славной.
Селянинов обещался сделать венцы за ночь, а Мошняков — кольца, сам ещё не зная, где взять серебро... Каждый из них трудился в своей келье до рассвета, а после заутрени, молодые со свечами — горением душ своих — и в белой одежде, встали перед Илием.
Над их головами вознесли руки друзей чудесные венцы царственной красоты, ажурно и тонко вырезанные из бересты вологодским умельцем Селяниновым, были они, как символ венцов мученических...
Обошли молодые аналой, испили из общей чаши и надели новенькие серебряные кольца, не ведая особого сердечного благословения в них, ибо сделаны они Мошняковым из самой дорогой ему награды солдатской — медали «За отвагу»...
Таинство брака и чин венчания закончился назиданием Илия:
— Любите друг друга... жалейте друг друга, почитайте и просто грядите едино по жизни... светом и добром оберегайте очаг свой, детушек растите в правде и умилении Божьем... Для чад ваших самое нужное видеть родителей внутренне духовными.
Да продолжится праздник сегодняшний всю вашу жизнь до глубокой и святой старости, будьте каждый миг её необыкновенны и новы друг для друга заботою и ласкою. Самое дорогое в браке мужа и жены — любовь... Храните её пуще ока своего и умножайте.
Именем Бога благословляю вас... не допускайте ссоры, ибо это разложение душ ваших и разрушение дома... плодитесь и множьтесь... отриньте с первого дня же три врага брака: разочарование, самолюбие и скуку, а исцелит душевную тоску и болезнь только вера в Бога, добро и любовь...
Мир крив, а Бог его выпрямляет... Счастия вам и радости...
* * *
Ирину сморил сон средь бела дня. Она силилась превозмочь эту напасть, но сон настиг её в самом неподобном для этого месте, прямо за столом в санчасти. Она, как сидела одна, так и уснула, подперев голову руками. И явился ей удивительной красоты сон...
Приходит к ней незнакомая молодая женщина в царственной одежде и сиянии, а за нею видит она ещё двенадцать девушек скромных, но одетых богато по-старинному: головы украшены накидками парчовыми, платья из чудной ткани, поясочки витые, и всё шито крестиками разноцветными, и броши с крестиками.
Та, что вошла первою, умилённо смотрела на Ирину и улыбалась мягко, и вдруг Ирина видит в сиянии рук её младенца-ясного. Замер он, ручонками держится за одежду её и смотрит, смотрит на Ирину глазёнками чистыми, словно ждёт что-то от неё и просит взглядом...
— Дочь моя! Прими, во имя Отца и Сына и Святого Духа, — промолвила вошедшая и протянула младенца.
Ирина вскинула свои руки белые и почуяла мягонькую тяжесть в них дитя малого, и радостный испуг её охватил, кабы не сронить, без умения. А он всё смотрел на неё и улыбался: зашевелил и задвигал ножками, цепко ухватился ручонками за её белый халат, сладостным духом исходя, детским, молочным...
Когда Ирина оторвала от него взгляд и подняла голову, то уже никого не увидела рядом. Заметалась, ища во что бы ребёночка завернуть, ведь охладится раздетый... и проснулась смятённая, чуя в руках ещё тяжесть и ошалело ища его вокруг глазами.
Вскочила со стула, опрометью кинулась искать Егора. Вызвала его с занятий, и Быков испуганно проговорил:
— Что с тобой, у тебя щёки огнём горят. Что случилось?
— Женщина какая-то приходила и оставила мне ребёночка... — выдохнула Ирина.
— Ну и где же он?
— Не знаю... Подала мне и ушла, я проснулась, а его нет...
— Фу-у... Ну и напугала же ты меня, так тебе приснилось?
— Женщина эта особая была... доченькой меня назвала, вся в сиянии и одежда у неё божественная... в царской порфире и всё крестиками вышито, а с нею двенадцать дев...
— Опиши её лик, — Егор сам теперь сжался весь, ожидая ответа, а когда Ирина стала говорить, остановил её и тоже смятённо промолвил: — Похоже... это она...
— Кто?
— Арина... Ты вот, что, иди в келью свою и отдохни, на тебе лица нет, иди-иди...
— Не могу я, Егорша, — со слезами на глазах заговорила Ирина, — ведь, я же его держала на руках, он такой тёпленький, пахучий, смеялся мне и ножками шевелил... я пойду ещё поищу его...
— Постой, да ты никак серьёзно умилилась... Ну, пойдём к озеру, прогуляемся.
— Сначала в санчасть заглянем, Егорушка?
— Да-а, — Егор смотрел на её тоскою наполненное лицо, сияющие печалью глаза, она вся ещё была во сне и ничего не воспринимала реального.
Он задумался и вдруг напрягся лицом, глаза закрылись, и бледность облила щеки. В таком состоянии он находился всего мгновение, но напугал Ирину, и она кинулась к нему на шею.
— Что с тобой, тебе плохо?!
— Да нет же, — он отстранился и вдруг решительно направился к воротам, ведя ее за руку, — скорее, скорее, — он почти бежал, и она едва поспевала следом.
Их выпустили из ворот, и Быков неожиданно пошёл в сторону леса по старой тропиночке, уже зарастающей травой, оставленной давними богомольцами.
Не успели они от ворот отойти и ста шагов, как услышали сдавленный плач и увидели шатко идущего к монастырю мальчика среди трав, почти скрывающих его с головой. Лет ему было около пяти.
Он валко ступал босыми ножонками, весь оборванный, изъязвлённый, одежонка — в спёкшейся крови, волосёнки свалялись колтуном, и роились над ним мухи жирные, трупные. Егор и Ирина бросились к нему со всех ног и замерли около, боясь притронуться к израненному человечку.
Одежда на нём была прожжена, и сквозь дыры виднелись струпья нагноившиеся, лицо от грязи и сухой крови казалось страшным, уродливым. Не видя их, он шёл с поднятыми ручонками на монастырь, и, когда Егор подхватил его на руки, вдруг отчаянно закричал и забился, сучил ногами и царапался.
Быков увидел в правом кулачке мальчишки пук какой-то длинной шерсти, похожей на медвежью. Выпростал её из пальчиков и очистил ладошку, дивясь силе в этом маленьком, слепо вырывающемся существе, но не выпустил его, и они побежали назад к воротам. Егор на бегу проговорил Ирине:
— Третьего дня немцы разбомбили эшелон с эвакуированным сиротским домом, это километров пятнадцать будет... Как же он добрёл сюда?
— Скорее в санчасть! — Кричала Ирина и рыдала на бегу, хватаясь то за Егора, то прикасаясь к дитю.
Егор увидел её широко распахнутые глаза, побелевшее лицо, осознал всю смятенность её нежной души. Они миновали двор и вдруг увидели спешно идущего к ним навстречу старца Илия. Он упал на колени перед ними с молитвою и радостным воплем:
— Свершилось! Пресвятая Богородица, спаси дитя безгрешного. Ва-асенька прише-ол! Васенька-а!!! Господи Иисусе Христе Богородицею, помилуй мя грешного! И запел, запел, ликуя, Символ Веры: Верую во единого Бога!
Манил рукой за собой их; Егор с Ириною, как завороженные, шли следом, и привёл Илий их к святому колодцу. Протянул руки и принял разом успокоившегося мальчика. Почерпнул святой воды и стал ею омывать мальчишку, радуясь, ласково шепча Песнь Пресвятой Богородице:
«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мари-и-я, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословенен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших...»
Ирина стала помогать ему снимать одежду, и ужас охватил её от ран на теле дитя, от ожогов и впившихся, оплывших нарывами вагонных щепок.
Старец спокойно вынимал их и промывал раны водой, велел Егору принести ножницы и распластал ими рубашонку, отмачивая присохшую ткань, отдирая её и голубя молитвою всплакивающего Васеньку. Когда его всего обмыли и умыли вспухшее лицо, он стал вдруг никнуть, и Ирина испугалась.
— Укол нужно сделать, помирает, ведь!
— Не блажи, не блажи, — мирно успокоил Илий, — видишь, зевает, спать собрался Васенька.
Егор напряжённо следил за действиями Старца и увидел дивное: словно шелуху очищала вода целебная язвы и струпья, поражённые места делая розовыми и живыми.
Старец остриг клок кожи на спине мальца, отмершей и свернувшейся. Ещё раз промыл раны, снял с себя шапочку-камилавку и надел на головку его, укутал своей монатьей и скорым шагом понёс за Ириной в санчасть.
— Давайте я помогу, — попросил Егор.
— Нельзя, нельзя, — бормотал Илий, — вот сотворю молитвы и поправится наш Васенька... Долго шёл он, ноженьки умучил... Это наш сирота... безродный... Один он в целом свете... Сиротинушка знал куда шёл, вела его Богородица к нам в исцеление.
Мальчишка крепко спал, опухоли его спадали на глазах, тело очищалось и белело.
Старец стал на колени у койки и склонил голову и закрыл взор свой. Сухой дланью водил против лика своего, а потом против сердца.
Лицо стало тихо меняться, и полился от него свет чудный, и такая радость на нём была, такой восторг и сияние, что глазам стоящих невозможно стало смотреть на святого человека, исцеляющего спящее дитя, ангелом явившееся.
Егор ведал, что это такое, и подивился силе духовной старца Илия, совершенством своим созерцающего самого Бога и Пресвятую Богородицу и молящего их сохранить жизнь земную заблудному дитю, ещё безгрешному в этом временном мире...
Самоуглубление старца было долгим, как сон Васеньки, а когда тот легко вздохнул и улыбнулся во сне, Илий воспел благостно...
Качнулась к нему Ирина, и вошла бабушка её, вернувшаяся с трав, ещё и не знающая ничего, а уже с порога вплела свой голос в песнь святую, как в венок вечный и блаженный...
Праведник Божий пел молитву с закрытыми глазами, поводя сухими, умозоленными в бедах дланями над спящим, и Егор видел своим прозрением, как над Илием, а потом и над ребёнком колыхнулось сначала слабое, потом всё разгорающееся золотистое сияние, небесный жар, истинные и верные Врачи души сироты и тела его.
Сам Бог и Пресвятая Богородица приняли молитвы Илия и склонились к страждущему в сиянии сём, сами опечаленные и целящие его светом своим вечным... Исполнялись неизреченной радостью от улыбки его безгрешной.
И тут промолвил Илий, окончив молитву, приметочку свою:
— Се будет наш! — и указал перстом на спящего... — Белое кудрявое солнце пред вами... и велик путь предначертанный ему! Пусть спит, уйдём и не станем мешать ему, — а когда вышли на монастырский двор, Илий вновь опечалился и проговорил: — Я опять знамение видел... И Спаситель прислал этого дитя к нам, чтобы успокоить душу мою.
— Что за знамение? — испуганно вопросила Мария.
— Земля разверзлась и вышел чёрный человек, блеющий козлом, и сам родил дитя с печатью кровавой на лбу, и беда от него откроется России и смута велика вельми...
А антихрист станет сидеть в бездне и повелевать им, даст всё золото и власть для погибели России, даст полки предателей ему в помощь беспамятных, а потом и его самого со смехом ввергнет в геенну... и проклят он будет на нашей земле семью семьдесят раз...
Илий почерпнул Неба глазами и опять обрадованно сказал:
— Васенька пришёл!!! Васе-енька... Очистит сей воин мутненьку водицу, — он закивал, закивал утвердительно головой и пошёл в свою пустынь древнюю молиться...
Вечер ясен подступил. На краю горизонта висела широкая тучка и рушился из неё дождь чистый, стеблями далёкими хлебными качался и стлался.
И сбегалась та водица по песку и серым камешкам в речки светлые, они сливались в главные реки, моря сосали их целебное небесное молоко и полнились жизнью кипучей и силой волн своих грохотали, колоколили славу Небу...
Этой ночью опять бились о железный тын монастыря посланные бесы и откатывались от света. Живая вода молитвы всю ночь текла из уст святого старца, волнами грозными колыхалась и бурей полчилась на зло лютое... А непрестанная сердечная молитва всё лилась и лилась рекой солнечной.
Слышали воины на стенах, охранявшие монастырь, как собаки дурниной выли по-волчьи в дальней деревне, как стоял топот, стонали и визжали бесы в лесах тёмных, рыдали, как люди и страшились вступить в круг обережный молитвы Илия...
Три свода небес внимали ей... Двенадцать ветров слышали песнь духовную и несли её на своих крыльях по миру...
Ночная радуга горела в облаках замерших над монастырем, а Илий всё укладывал и укладывал в стены монастырские святые камни молитвы, и они росли на глазах, пел духовные победные песни и чрезвычайно весел был в своей келье, сил получил обновление, и горела неугасимо возжжённая им лампада Духа Святого, Богородичной Русской Земли...
* * *
Еще до заутрени Егор рассказал Окаемову о вчерашнем переполохе и явлении мальчика и, особо, о действиях и состоянии старца при исцелении. Говорил он необыкновенно восторженно и проникновенно. Окаемов оглядел Быкова, обнял, промолвил слова, относящиеся к пустыннику:
— Звёзды стоят выше солнца, потому и малы глазу...
— Это же святой человек, от него исходит сияние и мудрость!
— Святой... — утвердил Илья Иванович, — я очень рад за тебя, Егор, что ты открываешь мир православный... Схиигумен Илий прав, он прозорлив и высок, как звезда нам недосягаемая... Но дверь кельи его всегда растворена... Тверд он подле Господа и неувлекаем дьяволом...
А мы преклонили головы пред фарисейством, пригорюнились, веточки наши от гнёта ветра злого колеблются и ломаются... Ложное направление ума и жизни, празднословие и празднолюбие в нас.
Окаемов перекрестился:
— Господи, помилуй молитвами старца Илия... Без руля и без ветрил, сколько уж лет Россия не ведает пути своего... Да! Грешен я высокоумием своим и дерзостью, а ежели не отмолю грехи — приму кару Господню. У нас один путь с Илием, только он — Огненное Облако, а я... засапожный нож для врага...
Ты ещё и не то познаешь рядом с ним! Святой... может быть, последний святой на Руси... Ты посмотри, как курсанты школы молятся и слушают его, Илий перерождает их, очищает и осветляет. Как в глину дух свой вдыхает и оживляет их...
Взошли в собор и увидели там дружину свою, готовую к утренней молитве. В белой льняной одежде, они смирно дожидались, когда взметнёт десницу свою замерший пред молитвою Илий и растворит лазорь Неба каноном духовным и просияет лепота сущая и отринет глумливый аспид от их душ заблудших в этом дольнем мире... и рачение снизойдёт ими обретённое, раченье ожигное и благостное для живота их. И ныне, и присно, и во веки веков...
Дивный глас старца воспел, и пошатнуло тьму, и всколыхнулись свечи живым огнём, обороняя сотню бдящих в молитве от грёз иных и пагубных, с бережью тая воском расплавленным — верою, и светом — надеждою и огнём — любовью; триединым соединением и воспарением духа над плотью, убуждая к дню грядущему...
Рать молилась истово, агнцы русские светлые пили устами жаркими из студенца веры — воду святую молитвы, и соединялись вкупе вои в железный крест дружины, ведая истоки свои благие. Грядут они путём молитвенным за старцем пустынным, во страх журливому врагу, и зеницы их очищаются и наполняются силой — великой отрадой исконной...
В узорочье драгоценном собор древний, изукрашен резьбой позолоченной чудной, иконами и ликами благими, яхонты горят свеч негасимые, лепо ведёт Илий службу, непрестанную песнь свою Спасителю и Пресвятой Богородице, и сладостно вторит ему Ирина высоким мягким голосом, и персты её ласкают на груди своей изображение Богородицы, подаренное святителем Илием после явления в монастырь младенца Васеньки...
А Вася безмятежно спал в келье, под присмотром Марии Самсоновны. Тихо плакала она, глядючи на его тельце избитое, на морщиночку бед недетских, залёгшую на его чистом лобике, миловала губами пальчики на его ногах и рученьках, мочила слезьми радостными и утешения своего...
Проклинала в молитве татя злобного, чуть не сгубившего Васеньку, и это проклятие было столь искренним и высоким, столь моленным возмездием, что чуял его в недрах аспид и злобно взвывал, и личину свою мерзкую прятал в лапах, личину обожжённую тремя заклятыми плевками этой старой женщины...
Воистину, кто страшен всем, тот страшится многих и многими уязвляем...
После заутрени вошли в келью люди, обеспокоенные за его здравие: Илий с тяжелым медным крестом на одежде, Окаемов и Егор, позвали они с собой Николая Селянинова и Мошнякова, соскучившихся в войне по детскому облику.
Ирина стояла над кроватью, и слёзы навернулись у неё на глаза, а все смотрели на спящего и молчали, словно чудо зрили необыкновенное. И радость была тихая на ликах и смятение; всем желалось потрогать руками его, явь ли этот малый человечек пред их взорами усталыми от борьбы и страданий людских...
Васенька вдруг проснулся и повёл вокруг испытующим взглядом, остановил его на старухе и радостно промолвил:
— Бабушка... — а потом спрянул с кровати и подбежал к Ирине, уткнулся головенкой в её живот и снова промолвил, — мамушка... где ты была, я тебя искал... искал и... плакал.
Вздрогнула всем телом Ирина и запричитала, оглаживая осторожно его волосы и щёчки, а малец отошёл от неё и, шлёпая босыми ногами, направился к Илию, с удивлением потянулся всем тельцем и потрогал его тяжкий крест пальчиками.
— Дедушка, что это? Дай мне поиграть...
— Не игрушка это, чадушка... крест Господень сие называется.
Васенька призадумался, царапая щечку пальчиком и направился к замершему Егору.
— Ты мой папа? Ты уже вернулся с войны?
— Вернулся, — едва слышно отозвался он и подхватил на руки легонькое тельце Васятки, поднял над головой, радостно смеясь.
— А ты больше на войну не уйдёшь?
— Не уйду... не уйду Васенька, будем с тобой играть?
— Будем... только игрушек нет у меня.
— Я тебе сделаю.
— И танк сделаешь, и самолёт заправдашний? И ружьё?
— Зачем тебе страшные игрушки, я тебе кораблик сделаю, в пруду его будешь пускать под парусом.
— Не хочу кораблик, — обиженно надул губы Вася, — хочу танк и самолёт... немцев стану бить.
— Откуда ты пришёл, Васенька, кто поранил тебя? — спросил Егор.
— Не знаю, — он наморщил лобик, силясь что-то вспомнить.
— Обеспамятовал, — горько вздохнула старуха, — но раз признал нас за родню, пусть и будет внуком и сыном...
— Дай мне подержать, — робко и глухо проговорил Мошняков, он тянул руки к Егору, и такая неутолённая жажда у него была в глазах, такая мольба, что Окаемов скрипнул зубами и отвернулся... едва сдерживая себя. Сирота большой принял малого на руки, неумело приласкал его и заверил:
— Я тебе выстругаю настоящий автомат... и шашку!
— Правда?
— Правда... и пусть они будут у тебя деревянными всю твою жизнь, — он пестал осторожно дитя, видя с болью душевной ранки на его теле и наливаясь бледностью по своему вырубленному из дуба лицу. Николка Селянинов тоже выпросил его на руки и вдруг некстати радостно пропел:
Ветер дует и качает,
Молодую ёлочку-у...
За тебя засадим пулю,
Гитлеру под чёлочку-у-у...
— Умаяли ребятёнка, хватит уж, — ворчливо поднялась старуха и отняла Васю, — у нево ить кожица повреждённая, небось больно в ваших ручищах, а терпит и молчит... Нанянчитесь ишо вдоволь, пусть очунеется малость под приглядом. Крестить ево надо, нехрещенный, видать, он. Окрестим, старинушка? — она взглянула на Илия вопросительно и с мольбой.
— Окре-естим... ещё как окрестим, по всему чину... Кто ж вознесёт вас, как не опечаленный вами...
* * *
Через пару дней Васятка уже бегал по монастырскому двору и саду, как ни в чём не бывало, принося бабушке смятение и поиски его, а Ирина так всё свободное время проводила с ним, и жалела его и радовалась каждому слову его...
Васятка проявил сразу свою самостоятельность и любовь к свободе. Объедался в саду падающими полуспелыми яблоками, пускал кораблики по пруду, отталкивая их от берега деревянным ружьём, сделанным Мошняковым, и внимательно наблюдал, как слабый ветерок наполнял паруса и кораблик плыл через пруд к другому берегу.
Необыкновенной смышлёности мальчишки поражался даже Илий. Во время одной из молитв в своей келье за садом он вдруг услышал стук в коридорчике и сопение. Старец выглянул и опешил...
Малец упорно возился с его уготовленной дубовой колодой, кою в давние годы Илий сам выдолбил тонкостенно и любовно, завещав в ней схоронить. Малец уже сдвинул ее нижний край от стены и уронил, вытаскивая смертный ковчег через двери.
— Ты что задумал, Васенька? — тихо проговорил Илий.
— Кораблик такой хороший, а ты, дедуня, мне про него не говорил... Вот батя парус мне приладит, и поплыву через пруд, — отвечал серьёзно Вася, не оставляя свои труды.
— Рано еще тебе в таком кораблике плысть, — покачал головой Илий, — вот ить доступный какой, углядел... Нельзя сей кораблик мочить в воде, он потом порепается и течь даст... Да и тяжёл ковчег мой... не утянешь поди к пруду.
— А ты помоги, старинушка, — он назвал его именем, каким добродушно окликнула Илия при нём всего один раз Мария.
Сердце старца растаяло от простоты детской и умилилось. Он опять стал отговаривать его:
— Нельзя, Васюшка, трогать сей кораблик, он мне уготовлен.
— Зачем?
— В нём я, как помру, так и поплыву к райским берегам... Я его сам вытесал из цельного кряжа и дубец сей мне нужон вскорости будет, а ты его на пруде изгрязнишь и испоганишь гадами водяными. Ты ведь, видал там лягушек и ужаков?
— Видал...
— Ну вот, давай его на место поставим и не трогай дубец... грех самому в ковчег проситься, тебе ещё долго жить не помирать.
— Дедушка, а зачем люди помирают? И где они потом живут?
— Кто где... кому какая долюшка выпадет. Чистые люди к Господу идут, души их в раю обитают сладостном. А грешники и неслухи в ад подземный попадают, и худо там им, ох, как худо...
— И я умру, дедунь?
— Зачем же тебе помирать, только жить начал, вона сколь яблок кругом и малины спелой, живи да живи...
Васятка отступился от колоды и, когда Илий стал её утверждать на прежнее место, лез помогать ему и пыхтел от натуги, как заправский мужик.
— Ладно уж, плавай на нём сам, — смилостивился он, — я лягушек и ужаков совсем не боюсь и ты не боись, они не кусаются. Ты живёшь в этом домике, дедунь?
— Живу...
— Можно посмотреть?
— Входи, — он взял за руку Васятку и ввел в келью. Под иконами ярко горела лампадка, и малец сразу утвердился взглядом на самом главном в жилье пустынника. Притих, обдумывая увиденное, а потом обнял за ноги старца и проговорил:
— А кто это на нас смотрит из уголочка...
— Это Боженька и матушка ево, Пресвятая Богородица, заступники и спасители наши. Вот вырастешь и научишься книги святые читать, там всё прописано.
— Я книжки с картинками люблю, — Вася смело подошёл к столу и открыл толстый переплёт старинной книги, обтянутой тёмной кожей. Залез коленками на чурбан и впился глазёнками в строки божественного писания. — Я сейчас хочу научиться читать, ты меня выучишь?
— Рано тебе ещё, но раз просишь, так и приступим сразу... Вот эта буква Аз... вот эта Буки, а эта Глаголь... Букв много и надо их старательно запомнить, а из них составляются великие слова этой книги. Так-то, сын Божий...
— Я запомнил, — радостно проговорил Вася и в точности указал пальчиком и произнес буквы.
— Да какой же ты молодец! Приходи ко мне после заутрени, и станем писать и читать учиться, вот будут интересны тебе знания сии... А когда читать выучишься, и картинки предстанут пред взором твоим и благодать Божья снизойдёт в разум чистый твой. Зело велика радость грамоту знать и слово своё...