– Все кончено, душитель, – сказал он. – Вот нож, выбирай – в глотку или в сердце?
– В сердце, только быстро! – прохрипел туг, содрогаясь в агонии.
– Ты уверен? Ну, как хочешь.
– Нет, подожди! – задыхаясь, прошептал душитель. – Приставь острие вот здесь… за ухом. Да так. Нажми посильнее – так почти не будет крови и я умру спокойно. Давай!
Наступило молчание, а затем голос совара произнес:
– Он был прав – крови почти не было. Туги разбираются в таких вещах.
Через несколько минут ворча подошел Рафик Тамвар, в одной набедренной повязке, с ворохом своей одежды, перекинутым через руку, ведя в поводу маленького аккуратного пони. Я сказал, что Скин‑сагиб возместит ему стоимость его одежды, а вдобавок он сможет получить моего пегого пони, на что добрый Тамвар ухмыльнулся в свою густую бороду и сказал, что он с удовольствием менялся бы так хоть каждый день. Я нырнул в его рубашку и кавалерийские бриджи, натянул мягкие сапоги, накинул его мохнатый поштин, [88]засунул за пояс хайберский клинок, намотал на голову пуггари и как раз подумал, что неплохо бы достать где‑нибудь револьвер, когда Ильдерим задумчиво поинтересовался:
– Куда ты поедешь, Флэшмен, – есть ли у тебя на примете местечко, в котором тебя не найдет ни один враг?
Я признался, что у меня такого нет, и спросил, не подскажет ли он мне что‑нибудь. Ильдерим задумался, нахмурившись, потом вдруг улыбнулся, затем разразился хохотом так, что опрокинулся на спину и лишь через несколько минут немного успокоился, встал, пристально посмотрел на меня и вдруг ухмыльнулся.
– Немного орехового масла для твоей кожи, – проговорил он, – и когда у тебя отрастет борода, ты будешь выглядеть как настоящий головорез из Пешавара – ведь заносчивости тебе не занимать, остается только почаще подкручивать усы да презрительно сплевывать…
– Я все это знаю, – нетерпеливо сказал я, – ну и что, по‑твоему, мне делать со всеми этими штуками?
– Есть одно место, где любой злоумышленник никогда не станет искать британского полковника, – с хохотом сказал афганец. – Хотел бы ты пожить веселой жизнью, есть и пить вволю и даже потолстеть, пока придет время расправиться с врагами королевы? А еще тебе будут хорошо за это платить – двадцать четыре рупии в месяц, плюс батта? [89]– Он хлопнул в ладоши от восторга, видя мое недоумение. – Почему бы и нет – вступай в армию Сиркара! Что за рекрут для туземной кавалерии – не пройдет и месяца, как тебя могут сделать даффадаром! [90] – Он прищелкнул языком: – А со временем, кто знает, может быть, даже и риссалдаром!
– Ты с ума сошел? – воскликнул я, – мне – записаться в совары? И какого дьявола ты полагаешь, что мне это поможет?
– А что тебе мешает? Тебе же удалось сойти за своего на кабульском базаре и на Кандагарской дороге. Покрась себе лицо, как я тебе говорю, отрасти бороду – и ты станешь лучшим приобретением Сиркара во всей Индии! Разве это не то, что тебе нужно – держаться поближе к месту развития событий, да еще в компании преданных тебе людей, готовых к действию, стоит тебе пальцем пошевелить?
Это было смешно, но чем больше я об этом думал, тем более подходящим мне это казалось. Сколько я собирался прятаться – месяц? Возможно, два или три? Все это время мне на что‑то нужно было жить, но клянусь, мне и в голову не приходило более скрытое от посторонних глаз и более удобное местечко, чем полк туземной кавалерии. К тому же я обладал нужным опытом и знаниями, и если буду соблюдать осторожность… Впрочем, я всегда это делал, чем бы ни занимался. Я стоял, размышляя, а Ильдерим убеждал меня со все большим энтузиазмом.
– Слушай, двоюродный брат моей матери, Гюлам‑бек, бывший малик [91]одной из деревень моего отца, сейчас вурди‑майор [92]в Третьем кавалерийском полку в гарнизоне Мирута. Если ты отправишься к нему и скажешь, что тебя прислал Ильдерим, он будет только рад такому прекрасному здоровому вояке – так что ты сможешь получить оружие и паек, а он ради меня и не подумает взять с тебя ассами. [93]Так, давай подумаем… – продолжал этот полоумный прохвост, – ты будешь пуштуном из Пешаварской долины. Нет, лучше сделаем тебя хазанзаем с Черной горы – они там все странные, склонные ко всяким сумасшедшим выходкам, так что на тебя не будут обращать особого внимания. Да, это мысль. Назовем тебя Маккарам‑Хан, раньше ты служил в пешаварской полиции, так что знаком с обычаями сагибов; к тому же ты бывал и в перестрелках. Не бойся, Маккарам‑Хан действительно жил на свете, пока я не застрелил его, когда был в отпуске. Он крикнет тебе шабаш [94]из пекла – в свое время он был отличным наездником. Правда, слишком беззаботным – иначе бы внимательнее следил за тем, кто прячется среди скал. Итак, Маккарам, – по‑волчьи оскалился он, – готов ли ты предложить свое копье Сиркару? [XIII*]
Пока он говорил, я уже принял решение. У меня просто не было иного выхода. Если бы я только знал, к чему это приведет, я вбил бы предложение Ильдерима ему же в глотку, но в то время оно представлялось мне привлекательным.
– Подвязывай на ночь челюсть своим пуггари, не то сболтнешь чего во сне по‑английски, – говорит он мне на прощание. – Будь мрачен, говори мало и служи хорошо, кровный брат, не опозорь Ильдерим‑Хана.
Когда мы обменялись рукопожатием под сенью деревьев, пуштун рассмеялся и похлопал моего коня по седлу.
– Когда дорога приведет тебя назад, иди в храм Буйвола, что за Джокан‑баг. Я буду посылать туда человека, чтобы ждал тебя по часу на закате и на рассвете. Салам, совар! – вскричал он, взяв под козырек, и я ударил пятками в бока моего пони, помчавшись легким галопом в предутреннем сумраке, все еще чувствуя себя как в дурном сне.
V
Вы могли бы подумать, что белому человеку невозможно сойти за туземного солдата Ост‑Индской Компании, и правда – не думаю, чтобы кто‑либо другой смог бы проделать это. Да, но в свое время мне пришлось побывать датским принцем, техасским работорговцем, арабским шейхом, псом‑воином племени шайенов, лейтенантом американского флота – и это еще неполный перечень, – но ни одна из этих ролей ни в какое сравнение не идет с необходимостью пожизненно поддерживать образ британского офицера и джентльмена. Правда в том, что большую часть времени все мы живем под фальшивыми личинами – нужно только с уверенным лицом и с решительным видом двигаться вперед.
Я уже отмечал, что мой дар к освоению языков был моим самым важным капиталом, к тому же, как полагаю, я достаточно неплохой актер. В любом случае, мне достаточно часто приходилось играть роли азиатов‑афганцев и прочих черномазых, так что не прошло и дня с начала моей поездки в Мирут, как я полностью преобразился, гнусаво распевая песенки с кабульского базара, свысока поглядывая на всех встречных и отвечая на приветствия похрюкиванием или рычанием. Первые три дня мне пришлось держать подбородок и рот прикрытыми, до тех пор пока моя борода дала вполне обнадеживающие ростки; помимо этого я не нуждался ни в какой маскировке, потому что сам был достаточно загорелым и грязным. К тому времени как я достиг Большого тракта, родная мать не узнала бы меня в огромном, волосатом разбойнике с приграничья, который скакал, небрежно покачивался в седле, вытащив ноги из стремян, с буйными черными кудрями, выбивающимися из‑под пуггари; на седьмой же день, когда я с проклятьями протискивался на своем пони по запруженным толпами людей улицам Мирута, решительно, как настоящий хазанзай, расталкивая базарное отребье, я даже думал на пушту, и если бы вы предложили мне обед из семи блюд в «Кафе‑Ройяль», я бы отказался от него в пользу тушеной баранины с рисом и вареными овощами.
Меня беспокоила только грядущая встреча с двоюродным братом Ильдерима, Гюлам‑беком, которого мне предстояло разыскать в лагере туземной кавалерии за городом; он наверняка захочет повнимательнее присмотреться к новому рекруту и, стоит ему только заметить что‑нибудь странное, мне придется здорово потрудиться, чтобы обман не раскрылся. Действительно, в последний момент мои нервы слегка разболтались и мне пришлось прогуляться пару лишних часов, прежде чем я набрался смелости предстать перед ним. Я проехал мимо лагеря пехоты и дальше – по мосту через нуллах[95]к бульвару британского городка; как раз когда я на своем пони не спеша трясся под деревьями, мимо проехала коляска с двумя английскими ребятами и их матерью, причем один из малышей взвизгнул от восторга и сказал, что я прямо как из сказки про Али‑бабу и сорок разбойников. Определенным образом это меня подбодрило – в любом случае мне нужно было где‑нибудь есть и спать, если уж я увильнул от своей службы. Так что в конце концов я все ж‑таки объявился в штаб‑квартире Третьего полка легкой туземной кавалерии и потребовал встречи с вурди‑майором.
Как оказалось, мне не стоило беспокоиться. Гюлам‑бек был крепким пожилым здоровяком с белоснежно‑седыми бакенбардами и очками в серебряной оправе на носу, а когда я сказал, что меня рекомендовал Ильдерим‑Хан из Могалы, то он просто расцвел. Так значит, я – хазанзай и раньше служил в полиции? Это хорошо, да и вид у меня бравый – безусловно, полковник‑сагиб благосклонно отнесется к такому замечательному рекруту. А в армии я, случаем, не служил? Гм… Он насмешливо взглянул на меня и я постарался ссутулиться еще больше.
– Например, в полку Проводников, а? – проговорил Гюлам‑бек, склонив голову набок. – Или в кутч‑кавалерии? Нет? Значит тогда, несомненно, это случайное совпадение, что ты стоишь в уставных трех шагах от моего стола и держишь руки по швам большими пальцами вперед, а пони, на котором я тебя видел, оседлан и взнуздан в точности, как наши. – Он игриво хохотнул. – Прошлое человека – его личное дело, Маккарам‑Хан – какая нам польза проявлять излишнее любопытство и вдруг узнать, что нашему новому «рекруту» когда‑то уже пришлось покинуть службу Сиркару из‑за мелочи, вроде междоусобицы или кровной мести, а? Ты пришел от Ильдерима – и этого достаточно. В полдень будь готов к встрече с полковником‑сагибом.
Видите ли, он заподозрил во мне старого солдата, что было и к лучшему; поймав на маленькой лжи, ему и в голову не пришло заподозрить меня в большой. Похоже, он поделился своими умозаключениями и с полковником, потому что когда я сделал свой салам этому достойному офицеру на веранде комнаты для адъютантов, он оглядел меня с ног до головы и сказал вурди‑майору по‑английски:
– Неудивительно, что вы оказались правы, Гюлам‑бек, он явно и раньше был на службе, это ясно. Наверное, ему просто наскучила гарнизонная рутина и одной прекрасной ночью он улизнул, прихватив с собой с полдюжины винтовок. А теперь, перерезав не ту глотку или угнав не то стадо, он снова вернулся на юг, чтобы избежать мести. – Полковник откинулся на стуле, поглаживая пальцами седые усы, закрывавшие большую часть его багрового лица. – Какой уродливый дьявол, а? Хазанзай с Черной горы, не так ли? Ха, так я и думал. Очень хорошо…
Он обернулся ко мне, нахмурился и очень медленно произнес: «Компани кавалри апка мангта?», что в переводе мерзко искаженного урду должно было означать: «хочу ли я вступить в кавалерию Компании?» На что я показал зубы в широкой улыбке и произнес: «Хан, сагиб» и подумал, что мог бы и еще сыграть в свою пользу, выдав кое‑какие свои военные знания. Я кивнул головой, наклонился вперед и протянул ему рукояткой вперед свой хайберский клинок в ножнах – на что полковник расхохотался и коснулся ее, приговаривая, что Гюлам‑бек, несомненно, прав и я знаю слишком много для парня, который никогда раньше не служил в армии. [XIV*] Он приказал мне поклясться и я присягнул на обнаженном лезвии сабли, съел щепотку соли, после чего мне было сказано, что теперь я – новый стрелок Третьего полка туземной легкой кавалерии, что мой даффадар – Кудрат‑Али, что мне будут платить рупию в день с ежеквартальными премиальными надбавками и что, поскольку я привел свою лошадь, меня освободят от обычного рекрутского вклада. Еще мне сказали, что если я хоть наполовину такой хороший солдат, как это подозревает полковник, и буду держать свои руки подальше от чужих глоток и собственности, то в свое время я могу ожидать продвижения по службе.
Так я получил новый пуггари, полусапожки, полотняные бриджи, новый и очень красивый шитый серебром мундир, форменную саблю, пояс, нагрудный патронташ и кучу сбруи, которая была настолько старой и заскорузлой, что могла служить еще при Ватерлоо (так оно, вероятнее всего, и было). Хавилдар, жующий бетель, предупредил меня, что если я не доведу ее до блеска к следующему утру, то буду иметь кучу неприятностей. Затем он отвел меня в арсенал, где показал (запомните это хорошенько!), новый нарезной английский мушкет Энфилда, с серийным номером 4413 – некоторые вещи солдат никогда не забывает – который, как мне было сказано, с этого момента был закреплен за мной и который был более драгоценен, чем моя вшивая солдатская туша.
Машинально я взял ружье в руки и проверил работу замка, как множество раз проделывал это в Вулвиче, что вызвало остолбенение у индуса‑арсенальщика.
– Кто тебя этому научил? – спросил он. – И кто разрешал тебе трогать его, ты, свинья из джунглей?! Тебя привели посмотреть, а получать мушкет ты будешь только для парадов. – И он выдернул оружие у меня из рук.
Я подумал, что будет полезно немного проявить характер, так что, выждав, пока он отвернется, достал свой хайберский нож и метнул его с таким расчетом, чтобы клинок вошел в деревянную стену в футе или около того перед ним. Рука немного дрогнула – нож вошел в стену, но по пути он задел руку моего начальника и тот со стоном повалился на пол, зажимая окровавленный рукав.
– Принеси мне нож! – прорычал я ему, оскалившись, и, когда он с трудом поднялся на ноги и, посерев от испуга, протянул мне его, я коснулся острием его груди и произнес: – Попробуй только еще раз назвать свиньей Маккарам‑Хана, ты, улла кабаджа [96]и я этим самым острием сделаю кебаб[97]из твоих глаз и яиц.
Затем я дал ему лизнуть крови с лезвия ножа, плюнул ему в лицо и после этого почтительно осведомился у хавилдара, что я должен делать дальше. Тот, будучи мусульманином, был всецело на моей стороне и сказал, улыбаясь, что из меня выйдет отличный рекрут. Он рассказал об этом инциденте моему десятнику, Кудрату‑Али, после чего по нашей большой казарме поползли слухи, что Маккарам‑Хан – настоящий рубака, рожденный в седле, который сначала бьет, а потом спрашивает. И пусть он несомненный нарушитель границ и возмутитель спокойствия, но все же человек, который знает, как следует наказывать индусов за дерзость, а потому – достойный уважения.
Так вот я – полковник Гарри Пэджет Флэшман, служивший ранее в Одиннадцатом гусарском, Семнадцатом уланском и при штабе, бывший адъютант главнокомандующего – стал добровольцем‑соваром разведывательного эскадрона Третьего кавалерийского полка Бенгальской армии, и если вы скажете, что меня занесло сюда сумасшедшее стечение обстоятельств, я с вами, пожалуй, соглашусь. Но как только я сам оценил всю нереальность происходящего и перестал бояться, что кто‑нибудь сможет узнать меня в моей новой роли, то устроился достаточно удобно.
Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи [98]у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись – о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах – и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик, [99]у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир‑Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле‑еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» – эти слова уже вертелись у меня на языке.
Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле. [100]Приходилось опасаться тысячи разных мелочей – я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М‑м?», если кто‑то сказал что‑либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что‑нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья. [XV*]
Конечно, мне случалось ошибаться – раз‑другой я проявил незнание вещей, которые должны были быть мне привычными, например, как жевать маджун, [101]когда Пир‑Али как‑то угостил меня (время от времени вы должны сплевывать в руку, иначе можно отравиться), или как разделать овечий хвост для карри, или даже как точить нож в привычной манере. Когда кто‑нибудь замечал мою ошибку, я просто пристально смотрел на него и глухо рычал.
Но чаще всего опасность таилась в тех знаниях, которые просто не могли быть известны Маккарам‑Хану. Например, когда Кудрат‑Али давал нам уроки владения клинком, я как‑то поймал себя на том, что порой принимаю позицию «отдыха», заимствованную от одного германского фехтовальщика (хотя вряд ли кто во всей Индии смог бы это заметить), а в другой раз, вспоминая наши тяжкие денечки в Рагби, я как‑то за чисткой сапог начал напевать «Красотка из Уиддикомба» – к счастью, чуть слышно. Самую же большую ошибку я совершил, когда прогуливался неподалеку от площадки, на которой британские офицеры играли в крикет. Мяч полетел прямо на меня – не подумав, я подхватил его и уже собирался бросить сквозь калитку, но, к счастью, опомнился и швырнул его обратно, неуклюже как только мог. Один или двое играющих посмотрели на меня, и я слышал, как кто‑то из них заметил, что «из этого черномазого мог бы выйти неплохой игрок». Это насторожило меня и я стал вести себя еще более осторожно.
Как я вскоре понял, наилучшим для меня было говорить и делать как можно меньше, изображая из себя сурового, сдержанного горца, который предпочитает гулять сам по себе и которого лучше всего не задевать. То, что я так кстати оказался протеже вурди‑майора и к тому же хазанзаем (что оправдывало мои эксцентричные выходки), привело к тому, что ко мне стали относиться с должным почтением. Мои внушительные размеры и грозный вид довершили остальное, так что большую часть времени я проводил в одиночестве. Пару раз я прогулялся с Пир‑Али, чтобы посидеть на старом рынке, поглазеть на доступных девчонок и даже поразвлечься с ними где‑нибудь в подворотне, однако он нашел мою компанию довольно скучной и предоставил меня моим размышлениям.
Как вы догадываетесь, поначалу это была не слишком веселая для меня жизнь – но пока альтернативы у меня не было. Солдатская служба не была трудной, и я быстро завоевал отличную репутацию у своего наика и джемадара [102]за ловкость и сообразительность, с которыми я исполнял свои обязанности. Поначалу мне было в новинку – учиться, работать, есть и спать с тремя десятками других индийских солдат – как будто жить по ту сторону решетки в обезьяннике – но когда вы замкнуты в небольшом мирке, четырьмя углами которого стали казарма, чула, конюшни и майдан, можно сойти с ума от необходимости постоянно находиться в обществе представителей низшей и чуждой расы, с которыми у вас общего не более, чем если бы они были русскими мужиками или бродягами с болот Ирландии. Это чувство становилось в десять раз тяжелее от сознания того, что всего в одной‑двух милях люди вашего круга ведут жизнь полную, домашнего комфорта, – пьют барра, порции горячительного, курят отличные сигары, флиртуют и кувыркаются с белыми женщинами, да еще едят на десерт мороженое. Видите ли – я уже не был столь очарован пловом из барашка, приготовленным на гхи, [103]как раньше. Каждую ночь я мечтал снова поговорить с кем‑нибудь по‑английски, вместо того чтобы слушать болтовню Пир‑Али о том, как он в последнем увольнении оседлал жену вождя местной деревни, бесконечные детали судебного процесса, который вел дядюшка Сита Гопала, жалобы Рама Мангла на хавилдара или скулеж Гобинда Дала насчет того, что он с братьями, оказавшись на военной службе, утратили значительную часть своего влияния, которым ранее наслаждались в своей деревне в Ауде, теперь занятой Сиркаром.
Когда становилось совсем невмоготу, я шел на бульвар и там пялился на прогуливавшихся мэм‑сагиб,[104]с их большими круглыми шляпами и зонтиками, да на галопирующих офицеров, которые лишь подстегивали лошадей, когда я щелкал каблуками своих громадных сапог, отдавая им честь или же торчал возле церкви, чтобы услышать, как по воскресеньям мои соотечественники распевают «Ледяные горы Гренландии». Черт побери, я потерял своих милых англичан, причем все было гораздо хуже, чем если бы они были за сотни миль от меня. И что странно, но думаю, больше всего меня терзала мысль, что если вдруг рани даже и увидит меня в моем теперешнем положении, то, скорее всего, даже меня не заметит. Тем не менее, все это нужно было перенести – стоило только вспомнить об Игнатьеве – так что я возвращался в казармы и лежал, сердито насупившись, слушая солдатскую болтовню. И это принесло свои плоды – уже за три недели я узнал об индийских солдатах больше, чем за всю свою службу раньше.
Однако вскоре я понял, что дела с ними обстоят не так хорошо, как могло показаться на первый взгляд. В большинстве своем это были мусульмане с севера, немного разбавленные индусами высшей касты из Ауды – формирование воинских подразделений по национальному признаку тогда еще не вошло в практику. Это были отличные солдаты – Третий полк хорошо зарекомендовал себя в последней Сикхской войне,[105]а некоторые из них успели послужить и на границе. Но они не были счастливы – ловкие и грозные на параде, по вечерам они сидели мрачнее тучи. Поначалу я думал, что причина в обычной армейской суровости, но это было не так.
Сперва я слышал лишь туманные намеки, которые не хотел конкретизировать, боясь проявить свое незнание обстановки, – солдаты говорили об одном из священников гарнизона, сагибе Рейнольдсе, и про то, что полковник Кармик‑аль‑Исмит (так они называли командира Третьего полка Кармайкл‑Смита) должен бы убрать его; говорили и об испорченной муке, про Акт вербовки, но я не обращал на все это особого внимания, пока однажды ночью совары из Ауды не вернулся с базара в страшном волнении. Не помню, как его звали, но вот что произошло. Наш солдат собирался принять участие в состязаниях по борьбе с одним из местных силачей, однако прежде, чем после схватки он успел натянуть рубаху, какой‑то англичанин из гвардейских драгун в шутку разорвал священный шнурок, который совары носил на плече, прямо на голом теле – как это было принято у индусов его касты.
– Банчутс! [106]Подонок! – индус чуть не плакал от гнева. – Он оскорбил меня – теперь я нечист!
И не смотря на то, что товарищи пытались его успокоить, говоря, что он сможет достать новый шнурок, благословленный святым человеком, солдат продолжал сыпать проклятьями – знаете, индусы очень серьезно относятся к подобным вещам, вроде как евреи и мусульмане к поеданию свинины. Вам это может показаться глупым, но чтобы вы почувствовали, если бы какой‑нибудь черномазый взял да и помочился прямо в церкви?
– Я пойду к сагибу‑полковнику! – воскликнул он наконец, и один из индусов, Гобинда Дал, ухмыльнулся:
– Что ему до этого – разве человек, который портит нашу атту [107]станет наказывать английского солдата за такую безделицу?
– Что это за дело с мукой? – спросил я Пир‑Али, и он пожал плечами.
– Индусы говорят, что сагибы подмешивают в муку для сипаев молотые коровьи кости, чтобы уничтожить их касту. Что касается меня, то пусть они уничтожат хоть все их дурацкие касты – пожалуйста.
– Но какой смысл им делать это? – спросил я.
Сита Гопал, услышав, сплюнул и сказал:
– Где ты жил все это время, хазанзай? Сиркар уничтожит касты всех людей в Индии, а потом примется и за мусульман: в атте попадаются и толченые кости свиней, если ты этого не знал. Наик Шер‑Афзул из второго эскадрона говорил мне – разве он сам не видел этого на фабрике сагибов в Канпуре?
– Это отрыжка глупой обезьяны, – буркнул я. – Кой прок сагибам в том, чтобы делать вашу пищу нечистой – разве только для того, чтобы солдат злить?
К моему удивлению, с полдюжины солдат громко воскликнули, услышав это: «Слушайте, что говорит мунши [108]с Черной горы!» «Сагибы так любят своих солдат, что позволяют британским кавалеристам рвать наши священные ленты!» «Разве ты не слышал об уборщике из Дум‑Дум, Маккарам‑Хан?» – и так далее. Рам Мангал, самый болтливый из индусов, презрительно сплюнул:
– Все это связано с разговорами нашего падре‑сагиба, и новыми правилами, по которым наших воинов хотят посылать через кала пани – так они хотят уничтожить наши касты, чтобы сделать из нас христиан! Неужели об этом ничего не слыхали в твоих краях, горец? Ведь об этом говорят во всей армии!
Я проворчал, что не обращаю внимания на сплетни в нужнике – особенно, если этот нужник – индусский, на что один из воинов постарше, Сардул, или кто‑то другой, покачал головой и серьезно сказал:
– Это не сплетни из отхожего места, Маккарам‑Хан, – вести пришли из арсенала Дум‑Дум.
И я впервые услышал невероятную историю, в которую, как в откровение Господне, верил каждый сипай в Бенгальской армии – историю об уборщике из Дум‑Дума, который как‑то попросил у сипая высшей касты выпить воды из его чашки. Получив отказ, этот несчастный посоветовал сипаю не быть столь дьявольски заносчивым, так как сагибы хотят уничтожить все касты среди солдат, натирая патроны коровьим и свиным жиром.
– Так оно все и было, – уверенно закончил старый Сардул, а он был из тех старых солдат, к которым прислушивались, – тридцать лет выслуги, медаль за Аливал и чистейший послужной список, черт его побери. – Разве не поступили в арсенал новые мушкеты Энфилда? Разве не приготовлены для них патроны в смазке? Как же теперь нам придерживаться правил нашей веры?
– Говорят, джаванам [109]в Бенаресе разрешили самим смазывать патроны, – заметил Пир‑Али, но на него зашикали. [XVI*]
– Так говорят! – воскликнул Рам Мангал. – Это вроде тех историй, которые сочиняют о том, что для смазки используют только бараний жир – но если бы это так и было, то зачем бы нужно было каждому готовить свою смазку? Все это ложь, так же как и Акт о вербовке, когда нам твердят, что он касается только снабжения и никого не заставят ехать на службу за море. Спросите в Девятнадцатом полку, не говорили ли офицеры, что солдатам придется служить в Бирме, если они станут отказываться от патронов в нечистой смазке! Но только они откажутся – вот тогда и посмотрим! – Он отчаянно взмахнул рукой. – Нечистая атта – еще одно звено этой цепи, подобно проповедям, которые бормочет эта старая сова Рейнольдс‑сагиб про своего Иисуса и которые Кармик‑аль‑Исмит разрешает ему вести нам на горе. Он хочет опозорить нас!
– Это абсолютная правда, – мрачно подтвердил Сардул, – но я все же не поверил бы в это, если бы такой сагиб, как мой старый майор Макгрегор – не он ли в Кандагаре принял на себя пулю, предназначенную мне – посмотрел мне в глаза и сказал, что это – ложь. Жаль только, что Кармик‑аль‑Исмит не такой, и сегодня таких сагибов уже не осталось, – добавил старый солдат с горечью, – а сама армия – лишь жалкое подобие того, чем была когда‑то. Знали бы вы сегодня, какие были офицеры – если бы видели Сэйл‑сагиба или Ларринш‑сагиба [110]или сагиба Коттона – вот это были люди! – (Поскольку Сардул служил в Афганистане, я ждал, что он назовет и имя Ифласс‑ман сагиба, но он так и не сделал этого, старый ворчливый ублюдок.) – Они бы скорее умерли, чем покрыли бесчестьем своих сипаев; они называли нас своими детьми и мы были готовы идти за ними даже в преисподнюю! Но теперь, – тут он снова покачал головой, – все это кутч ‑сагибы, не пукка‑ сагибы, да и рядовые английские солдаты ничуть не лучше. В дни моей юности английский воин называл меня братом, протягивал мне руку, предлагал мне свою флягу с водой (конечно же, не понимая, что я не могу взять ее). А теперь эти ничтожные людишки плюют на нас, называют нас обезьянами и хубши, и рвут наши священные шнурки!
Большая часть всех этих разговоров была полной ерундой и я не сомневался, что тут не обошлось без провокаторов, разжигающих недовольство всеми этими бессмыслицами насчет смазки для патронов и нечистой пищи. Я чуть не сказал об этом вслух, но подумал, что будет неразумно привлекать к себе внимание – да и к тому же, по большей части, это не была столь уж горячая тема, чтобы воспринимать ее слишком серьезно. Я знал, что все солдаты уделяют крайне серьезное внимание своей религии – в особенности индусы – и предполагал, что если инциденты вроде этого, со священным шнурком, возмутят их, все старые обиды выплывут наружу – но вскоре буду забыты. Однако должен признаться, что то, что Сардул сказал про британских офицеров и солдат, напомнило мне о предчувствиях Николсона. С момента моей вербовки на службу я редко видел британских офицеров, кроме как на парадах. Похоже, они с полным спокойствием оставляли свои войска на джемадаров и прочих унтер‑офицеров – конечно же, «Мусор Эддискомба» [XVII*] – и, несомненно, порядка в британских частях гарнизона Мирута было значительно меньше, чем, скажем, в Сорок четвертом полку, памятном мне по прежним афганским денькам или полку горцев Кэмпбелла.