На рассвете арестованных, полураздетых и полубосых, стали выгонять из камер на мороз. Выкликали по номерам. Длинная шеренга изможденных людей выстроилась на плитах тюремного двора. Некоторые еле стояли на ногах, их поддерживали товарищи. После пересчета всем приказали лезть в грузовики.
Уже по составу увозимых было ясно, что их ждет. Увозили педагогов, инженеров, врачей, передовиков предприятий, бывших работников советских учреждений. Среди них были Елена Владимировна и сосед Таланцевых, не сумевший когда-то столковаться с Ярангом. Он держался все время около Елены Владимировны. Эпизод у зубоврачебного кресла был забыт, а может быть, стал казаться даже милым. Главное теперь было то, что это бледное серое утро для них — последнее.
Чего навидалась за это время Елена Владимировна, того и рассказать, пожалуй, сил не хватит. Как она выстояла, вынесла! Их морили голодом. Им давали соленое и отказывали в питье. Свистели розги. Пьяные гестаповцы, дыша винным перегаром, со свиными рылами вместо лиц, измывались, хохотали, тыкали зажженными папиросами. Все выдержала, не сказала ничего.
Теперь — конец. Уж скорей бы!
Моторы зарычали, распахнулись тяжелые ворота, белые обшарпанные стены стали быстро удаляться.
Миновали городскую окраину. Значит, где-то в лесу, в укрытом от глаз людских овраге…
Последнее путешествие, последний скорбный путь…
Елена Владимировна не ощущала страха смерти. Все время перебирала в памяти: не сказала ли лишнего, не обронила ли хотя бы одной мелочи, которая могла оказаться роковой, — роковой не для нее, о себе она не думала.
Как она кляла себя за неосторожность с портретом дочери! Она признавала главенство мужа во всех вопросах; как не прислушалась к его словам в тот раз, сама не поймет.
С Крызиным они больше не виделись с той ночи, как он увел ее и Яранга. Сделал свое черное дело — и как сгинул; но она не сомневалась, что он где-то существует и продолжает творить зло. Неужели он, и вправду, думает, что наши никогда не вернутся, что «новый порядок», о котором твердят гитлеровцы, утвердится навсегда? Только в тюрьме Елена Владимировна узнала, какова была истинная подоплека прихода Крызина в дом, и это еще более стеснило грудь тяжкой тревогой за мужа и дочь. Счастлива была одним: по слухам, подпольная партизанская группа в городе оставалась нераскрытой, устраивала диверсии, нападения на гитлеровцев, заставляя их круглосуточно держать под ружьем солдат и трепетать при каждом выстреле.
— Озябли? — шепнул сосед-врач, придвигаясь к ней теснее, чтоб согреть своим теплом и самому согреться хоть немного. — Крепитесь. Уже недолго…
Она машинально кивнула головой. Какое это теперь имеет значение, озябла она или нет? Ровно никакого.
Они въехали в лесок. Молчаливые березы печально протягивали к небу голые ветви, будто прощались с обреченными. С карканьем пролетела спугнутая ворона.
— Гляньте, косой!.. — торопливо вновь шепнул врач. В обведенных синевой глазах его вспыхнула живая искра. По свежей целине, вспугнутый ревом «оппелей», катился, подскакивая, будто комок резины, белый упругий шарик. Вот он мелькнул еще раз за пригорком, взбрыкнул сильными задними лапками и пропал, растворился. Узники проводили его долгими взглядами.
Жизнь — она неистребима, она будет и после них, павших, но не сдавшихся, выстоявших наперекор всему.
Дорога шла вниз, под увал. Их бросало, швыряло друг на друга и на борта. Ледяной ветер пронизывал насквозь. У кого-то уже был обморожен нос, кто-то пытался иззябшими пальцами согреть побелевшие уши. Надо ли? Тоже инстинкт жизни… Вдруг головы запрокинулись, как по команде. Все лица были обращены вверх, на тусклое белесое небо, откуда прилетали редкие снежинки. Туда же глядели охранники и солдаты-эсэсовцы из последней машины, которые должны были привести в исполнение приговор. С неба тянулся ровный напряженный звук. Словно звучала туго натянутая струна или летел рой пчел.
Самолетов еще не было видно, но рокот нарастал с каждым мгновением. И вдруг они вырвались из-за леска. Красные звезды язычками пламени горели на крыльях. Наши, наши!
Первыми стали выпрыгивать солдаты-эсэсовцы. Сигнал к этому подал их командир, похожий на обтянутый пергаментной кожей скелет и с усиками «а-ля Гитлер». Толкнув дверцу кабины, он выпрыгнул из машины и, путаясь в длиннополой шинели, скользя по накатанной дороге блестящими сапогами с высокими голенищами и балансируя руками в элегантных перчатках, устремился к кювету. Он успел сделать лишь несколько шагов. Головной самолет пронесся с ревом, и тотчас воздух рванул тяжелый раскат. Бомба попала в самую середину грузовика, и взрыв разметал его на тысячу кусков. От щеголеватого эсэсовца и его подчиненных остались лишь кровавые ошметки.
Почти тотчас же раздалось: та-та-та-та-та-та-та-та-та… Но быстрая убегающая вперед пулеметная строчка легла рядом с грузовиками с их живым грузом. Видели ли советские летчики, кого везут грузовики, или сама судьба была против того, чтобы они обагрили руки кровью своих, но вышло так, что из приговоренных не пострадал ни один, а вот несколько конвойных, хотевших последовать примеру эсэсовцев и тоже спрыгнувших на дорогу, были пришиты к ней и остались лежать навсегда. Уцелевшие бежали кто куда. Шоферы тоже кинулись в разные стороны. Тяжелые «оппели» остались без водителей и охраны.
— Бежим! — сорвалось с бескровных губ доктора. — Лес недалеко… — И он стал первым неловко перелезать через борт, потом помог спуститься наземь Елене Владимировне.
Бомбы принесли им свободу или хотя бы надежду на свободу, может быть, мимолетную, краткую, но…
Самолеты ушли и вернулись снова. Видимо, летчики догадались, что творится на земле, хотя с высоты было трудно разобраться в происходящем. Они больше не стреляли и не бомбили. Прошли на бреющем полете над кюветами и березами, взмыли вверх.
Чем закончилось происшествие на дороге, Елена Владимировна не знала. Задыхаясь, увязая в снегу по колено, она бежала все дальше и дальше, прочь от дороги, к опушке. Сердце колотилось, вот-вот разорвется, в висках будто били молотом. Сзади, у машин, раздавалась беспорядочная стрельба.
Больше невозможно, нет сил. Миновав перелесок, Елена Владимировна остановилась, чтобы перевести дух. Прислушалась. Почему так тихо? Только жалобно скрипели деревья, покачиваясь на ветру. Неужели она успела отбежать так далеко? Или, может быть, уже все кончилось: охрана справилась с приступом слабости, сопротивление подавлено, и товарищи ее, дорогие, родные, милые товарищи, уже лежат захолодевшие.
Медленно разгорался морозный день. Солнце, нехотя вылезшее из-за дальних возвышенностей, как большой медный таз висело в небе. Далеко за холмом чуть поднимался дымок. Деревня, но туда нельзя. Вдруг там фашисты? К чему тогда весь побег, все мучения?
Запахнувшись плотнее и повязав туже шаль, прибрав растрепавшиеся волосы, она решительно повернулась и зашагала в сторону, противоположную той, где лежало селение. Только сейчас она поняла, как хочет жить, бороться, снова увидеть своих, прижать к сердцу дочь, мужа, заглянуть им в глаза, увидеть их улыбки, услышать веселые родные голоса…
Она шагала по снежной целине, ноги увязали, и скоро почувствовала очередной приступ слабости. Недоедание давало о себе знать. Нет, не выдержать. Холодно, голодно, кончаются силы. В пустом желудке сосет… Вернуться назад, и будь что будет. Сейчас вот дотащится до колка и там все обдумает, решит, немного соберется с мыслями…
Что-то внезапно заставило ее обернуться. Далеко на снеговой равнине мелькала какая-то точка. Она приближалась по ее следам. Неужели волк? Конечно! Она уже различает его оскаленную морду, горящие глаза, стоячие треугольные уши…
Спастись от двуногих зверей, чтоб погибнуть от этого! Нет! Бежать, бороться, попытаться влезть на дерево… Скорей, скорей! Еще несколько шагов! Ну! Вот уже запорошенные снегом пеньки, след прошлогодней порубки, мелкие елочки…
Обламывая ногти, обдирая в кровь ладони, Елена Владимировна, схватив березовый ствол, тщетно старалась поднять свое измученное тело хотя бы на метр, на два над землей. Сноровки не хватало, силы иссякли, руки срывались, вся она казалась себе налитой чугуном. Оглянулась. Зверь был уже в нескольких шагах. В глазах потемнело. Чувствуя, что валится, Елена Владимировна вскрикнула, взмахнула беспомощно руками. И вдруг все ушло, провалилось куда-то…
Глава 15. Двое в метели
Снег шел гуще и гуще. Крупные лохматые хлопья сцеплялись, схватывались друг с другом, как танцоры в пляске, и начинали кружиться, заводили хоровод. Все сильней и быстрей, все плотнее и непроницаемее становилась крутящаяся белая пелена. Ничего не разглядеть в метре расстояния. Метель, метель…
Яранг и Елена Владимировна брели ощупью, как слепые.
Да, это был Яранг. Она очнулась от того, что пес лизал ей лицо. Разлепила веки и увидела прямо перед собой знакомую морду со шрамом, умные, добрые глаза… Пес повизгивал от счастья…
Крызин делал из него зверя, но добро неистребимо, и Яранг остался Ярангом.
И вот теперь они шли вместе, два близких друг другу существа, так исстрадавшиеся оба, и испытания для которых еще не окончились. Сперва она впереди, он позади; потом — рядом; потом она тащилась за ним. Шатались оба, но у Яранга запас прочности был все же неистощимее. Он теперь вел хозяйку, а она лишь покорно следовала за ним.
Мудрый Яранг, судьба посылала тебе одно испытание за другим, но ты побеждал их, преодолевая все препятствия! Ученые, вероятно, долго еще будут гадать, проделывать бесчисленные опыты, пытаясь уяснить, как животные находят дорогу к дому или близкому человеку, проявляя поразительное чувство ориентировки в самых, казалось бы, сложных условиях. Ведь если пес до конца предан, он не потеряется. Найдет хозяина даже через несколько лет, преодолеет громадные разделяющие их расстояния. Такие примеры бывали. Известен случай, когда собака пропутешествовала два года и нашла то, что искала, а именно семью, в которой была выращена. Так что ничего сверхъестественного во внезапном появлении Яранга не было.
Пока не началась метель, Елена Владимировна еще как-то ориентировалась. Но потом разразился такой снегопад, какого она не видала со времен юности. Казалось, и природа решила проверить их: выдержат? не упадут? не сдадутся?
Не сдавались. Не сдадутся! Но с каждым шагом решимости, уверенности в этом становилось все меньше и меньше. Если б не Яранг, Елена Владимировна, наверное, давно бы легла в снег. У нее уже появились галлюцинации, она грезила наяву.
В сверкающий иней одета
Стоит, холодеет она,
И снится ей жаркое лето —
…
та-та, та-та-та, та-та-та…
Откуда это? Мучительно она старается припомнить… Ах, да! Ну, конечно! Некрасов, «Мороз — Красный нос». Ведь учили же… А как дальше?
И снится ей жаркое лето…
Странно: она сейчас видит то, о чем говорится в стихах…
Когда слабеют силы, память почему-то обостряется, яркие, точно было вчера, вспыхивают воспоминания, вереницы их проносятся в короткий миг, и начинает обволакивать какая-то непонятная, удивительная опасная тишина, коварная, как ловушка…
Елена Владимировна пришла в себя оттого что Яранг, повизгивая жалобно, опять лизал ее лицо. Язык у него был горячий, мягкий и чуть влажный, прикосновения его были приятны. Она лежала на снегу, а пес стоял над нею, лизал и подтыкал носом, не давая уснуть, принуждая подняться.
И он все-таки заставил ее встать.
Шли. Тащились. Останавливались, передыхали. Снова шли. Сколько раз она падала и сколько раз подымал ее Яранг, не сосчитать. Она была вся в снегу. И он обмерз до ушей. Снежная мгла как будто начала редеть. Доносился какой-то гул, точно раскаты грома. Но откуда зимой быть грозе?
Вот и вовсе выяснило. Но сразу резко похолодало. От Яранга повалил пар, как от загнанной лошади, а тело Елены Владимировны налилось жаром и одновременно зябью. Начался озноб. Она еле удерживалась, чтобы не стучать зубами. А потом не смогла…
Ее трясло беспрерывно, беспощадно. Яранг то и дело оглядывался. Взглянет, убедится, что хозяйка еще идет, и опять утюжит брюхом снег, оставляя за собой широкую овальную борозду.
Все. Прощайте все. Она сдается…
Видения, видения. Детство, отец, мать. Опять томик стихов со знакомым портретом исхудалого человека на фронтисписе…
Что за странный звук, надрывный, щемящий? Он забивает ее голос, нельзя продолжать чтение. Ага, это воет Яранг. Тяжело… Какая тоска в этих звуках… Будто по покойнику… Опять тишина. Вой прекратился. Так лучше. Но кто душит, давит ее, навалился всей тяжестью… Да пустите же, пустите! Не дамся! Все равно ничего не скажу! Пустите!
Пу-у-у-сти-и-те-е-е!.. Не хо-о-чу-у-у!
— Ты слышал? — сказал один из двоих. — Кто-то выл!
— Волк, наверное, — отозвался его спутник. — Их теперь тут хватает, жрут мертвечину…
Эти двое были передовым отрядом разведчиков. Они шли на лыжах, в маскировочных халатах, делавших их белыми привидениями.
Их, и в самом деле, можно было принять за привидения: в немецком тылу — бойцы советского лыжного батальона! В то время, когда переходили линию фронта, на другом его участке командование предприняло отвлекающие действия. Поэтому и донесся рев пушек до слуха измученных Яранга и Елены Владимировны.
Враги не держали здесь сплошную оборону, надеялись на болота. Когда ударили морозы, болота перестали быть помехой. В одно из таких «окон» и проникли бойцы на лыжах. Разведка имела целью связаться с партизанами, прощупать у противника пути подвоза подкрепления.
— Жарко, — сказал первый. Они находились в походе уже несколько часов и еще ни разу не дали себе отдыха.
— Тепло, — согласился второй. Откинув капюшон халата, он снял шапку-ушанку и исподней стороной ее вытер пот со лба, затем пригладил рукавицей светлые, как ржаная солома, волосы.
— Слушай, наши, наверное, уже недалеко…
— Погоди, — прервал светловолосый.
Снежный бугорок впереди вдруг зашевелился, распался и из середины его поднялся зверь, весь заиндевелый, страшный… Несколько секунд светловолосый всматривался, как бы не веря глазам, затем кинулся к нему с возгласом:
— Яранг! Дружище!