Как бы то ни было, теперь я стояла в зеркальном зале, порывы ветра доносили до меня запах гари, потому что, как я уже вам говорила, библиотека горела ясным пламенем, все там смешалось в дыму и огне. Тем хуже для портретной галереи. Краем глаза я заметила в отдалении ближнего или двух, которые с этого расстояния могли показаться просто мухами на навозной куче, да и цена им была, должно быть, не многим большая, если только я вправе об этом судить. Мне кажется, они таскали ведра с водой или что‑то в этом духе, какие же они все‑таки бестолковые, с таким же успехом могли бы тушить такой пожарище плевками, – это бы все равно ничегошеньки не изменило, если хотите знать мое мнение. Что же касается кухни нашей мирской обители, бог знает почему, но мне наплевать на нее было с высокого дерева. Мне хочется, пока ярко светит солнышко, нацарапать своими каракулями на бумаге все, что наболело на сердце, ветер дует в мои паруса, нос корабля моего уперся в горизонт, страница бумажная плывет белой каравеллой, я положила маленькую деревянную дощечку под книгу заклятий, потому что мне очень хочется как‑то соединить их друг с другом. То есть я очень хотела рассказать об этой дощечке в книге заклятий, потому что у меня такое желание, если можно так выразиться, обвенчать их друг с другом для великой жертвы, которую я вознамерилась воздать.
Я говорю о той дощечке, которую помню с тех пор, когда еще не знала затрещин, а, может быть, даже еще раньше, когда солнце сияло весь день напролет, а рядом со мной был херувимчик, похожий на меня как две капли воды. Папа, колдовской силой поймавший освещавшие землю солнечные лучи в увеличительное стекло, написал на дощечке огненными буквами те слова, которые там и сейчас выжжены, и хоть на первый взгляд может показаться, что они ничего не значат, в голове у меня они постоянно звучат как клятва: Ариана и Алиса, 3 года. Под ними черным, обугленным контуром нарисовано сердце, оно еще пробито грозным ударом молнии, и даже когда секретариус просто пишет об этом, у нее создается такое впечатление, что за спиной слышится голос той шлюхи, от которой так приятно пахло чистотой и свежестью, той светской дамы, как сказал бы граф де сен‑симон, он же еще разговорным языком писал, и в памяти моей смех этой светской дамы отражается, как свет звезды от водной глади.
Исписав предыдущие каравеллы, я снова пошла в бальный зал. Там я закрыла крыло большого верблюда, если можно его так назвать, и положила на него книгу заклятий вместе с маленькой деревянной дощечкой, а потом стала расставлять рядами на полу свою утварь в сиянии канделябров, блестевших на солнце, как цуляля, потому что мелочи жизни не должны сбивать человека с панталыку и я снова была готова танцевать, пусть скорее грянет музыка!..
Но тут вдруг живот у меня так скрутило, что я повалилась на колени, как подкошенная, оглушенная и ослепленная внезапным приступом боли. У меня возникло такое чувство, как будто кто‑то мне все нутро на части рвал как тряпку. И вся юбка моя, да что же это такое, господи? Лужа омерзительного желе, в котором проблескивала вода, только не спрашивайте меня, из какой дырки все это вытекло. Спокойствие, Алиса, только спокойствие. Я с трудом поднялась. Пошла как цапля на нетвердых своих ногах, согнувшись в три погибели, положив руки на живот с сюрпризами с заботливой нежностью, которой никто меня не учил, но я в себе уже была не одна, кто‑то был там такой, к кому у меня возникла нежность. Потому что теперь до меня стало доходить, что со мной должно произойти, вы понимаете, мне для этого не надо было лезть в словари или снова смотреть на телят с поросятами. Это хочет выйти из меня наружу, но я никогда не думала, что оно решит вылезать так скоро. Я ведь полагалась на те знания, которые по крупицам собирала то тут, то там, читая про всякую всячину, и рассчитывала я на три времени года, хотя, черт побери, я к такому сроку и приближаюсь, потому что кровотечения у меня кончились, когда еще зимний снег не сошел, так мне, по крайней мере, память моя подсказывает. И живот мой еще совсем не такой большой, вот что меня беспокоит. Все в творениях природы сбивает нас с толку, можно подумать, что создатель всего сущего обожает такие игры разыгрывать.
И вот, в таких страшных муках дотащилась я до большого верблюда, на крышку которого положила свою книгу заклятий. Я так и стояла на ногах, потому что если б я решила просто согнуть их, чтобы сесть, боль в нутре моем меня бы просто доконала. Но мне дела до этого нет, буду писать дальше стоя. Впрочем, через несколько минут боль стихла, но маленькая козочка была совершенно уверена в том, что этим дело не кончится, что боль вернется, причем не одна. А пока что мне бы с писаниной моей совладать, руку свою взять в руки. От себя не спрячешься, в каком бы смысле это ни понимать, даже в страхе выхода не найти. Потому что радость, именно радость, прежде всего, вселяет в меня страх перед самой собой, уж не знаю, понятно ли я выражаю свою мысль, и пока я жду, когда из тела моего вырвется жизнь, когда все нутро у меня по‑настоящему начнет раздираться на части и дитя мое воплем заявит права на свою долю этой планеты пропащей, я по привычке ищу прибежища в карандаше. Что же еще в этой жизни остается делать, как ни писать, бог знает ради чего? Ну ладно, ладно, я же сама говорила: «Слова: куклы из пепла», но это тоже сбивает нас с толка, потому что некоторые из них, когда они хорошо составлены в предложениях, могут вызвать настоящее потрясение, когда их прочитаешь, как будто коснешься ладонью грозовой тучи, которая вот‑вот разразится громом. Это единственное, что мне помогает. Каждый утешается как умеет.
Вот уже около половины оборота часов я пишу стоя, сгорбившись над крылом большого верблюда. Последние лучи заходящего солнца играют на плитах пола у меня под ногами, на которые стекли у меня по ногам теплые лужицы, и мне кажется, что я стою по колено в бурном потоке, залитом солнечным светом. Говоря, что я приближаюсь к концу, я имею в виду, что хочу наконец закончить это свое треклятое завещание. А потом, если только мне с моими водами совсем плохо не станет, я сделаю все возможное, чтобы сжечь эти страницы в том же огне, что и маленькую деревянную дощечку, вот и все. Нутро верблюда будет топкой, я просто сгораю от нетерпения услышать музыку, которая оттуда донесется. Я зажгу огонь теми спичками, которые захватила в склепе, папа там всегда их оставлял, и они валялись, где попало, но, конечно, так, чтобы Кара до них не могла дотянуться, то есть чтобы она видела их как символ и постоянно о них помнила, извлекая для себя из этого урок, и мучалась угрызениями совести. А если какой‑нибудь лукавый прохиндей наткнется на эту книгу заклятий, он в ней все равно ничегошеньки не поймет, потому что я пишу только одну букву букву л курсивом, так это называется, я этой буквой исписываю страницу за страницей, каравеллу за каравеллой, без остановки. В итоге я стала делать так же, как и мой брат, а что мне еще оставалось, я переняла его метод небрежной скорописи, так и писать быстрее, и в этом заключается настоящая причина того, что я не в состоянии перечитать то, что сама написала. Но, все равно, когда я исписываю эти строчки л курсивом, в бестолковке моей звучит каждое слово, и этого мне вполне хватает, получается совсем не хуже, чем когда я сама с собой разговариваю. Что, в конце концов, это может изменить?
Так вот, я решила принести в жертву свою книгу заклятий, точно так же, как папа приносил в жертву козла, отмечая приход весны. И снова у меня перед глазами все мы вместе втроем со свирелью, флейтой‑флажолетом и бубном. Каждый раз с наступлением весны, когда папа карал иисуса за то, что он снова навсегда умер, мы забивали козла, папа по крайней мере, и они с братом даже напивались чудесным вином, пили его из козлиных рогов, брр. А я пила прямо из бутылки, жалея бедного зверя, у самой его расчлененной туши, с которой вся кожа была содрана до самых потрохов и раскрыта, как словарь, а эти двое с жадностью жрали его недоваренную плоть. Мы напивались так, что крыша начинала ехать, и из бутылок, и из фляжек, начиная с меня самой, потому что так было надо, и лошадь наша тоже. Папа, вдрызг надравшись, начинал шататься, как чокнутый монах, затыкал себе флейту в задницу, это же надо до такого дойти, и всю дорогу давился от смеха, он хватал брата за ногу и силой волок его в склеп. Братишка истошно вопил и орал, чтобы папа его немедленно отпустил, а Справедливую, как вы сами понимаете, это приводило в кошмарное состояние. Братец мой распсиховался, стал изнутри в дверь колотить, ей‑богу, можете себе представить, какое смятение его охватило и паника, такое впечатление сложилось, что это птичка, вымазанная скипидаром, сама я так смеялась, потому что нам вино в голову ударило, а мы против него бессильны. Но в сердце моем, хоть я этого и не показывала, меня душили рыдания из‑за Справедливой.
Как бы то ни было, моим собственным жертвенным козлом станет это евангелие преисподней моей, которое я сожгу вместе с маленькой деревянной дощечкой, и эта моя жертва тем будет хороша, что ни одному зверю не причинит вреда, потому что звери невинны, как облака, которые по самой сути своей не могут быть порочными. Я ведь тоже мечтаю об обновлении. Я понимаю, что новое мое существование, весна в разгар осени, может быть, и у меня вот‑вот начнется, и мне бы совсем не надо думать о том, чтобы уйти, потому что мечты опасны для уверенности моей в себе, которая и без того стала очень хрупкой. Мне кажется, я могла бы жить здесь с младенцем, который через несколько часов появится из недр тела моего. Стоит мне только захотеть, я закрою глаза, такие же, как у Справедливой, и увижу все так же отчетливо, как вижу с раскрытыми глазами свою пишущую руку. Наша семья была бы большой, хоть нас в ней было бы только двое. Мы жили бы душа в душу, были бы так близки друг с другом, что, скажем, улыбка, слетевшая с моих губ, играла бы на ее устах. Я бы расчесывала ее маленькие крылышки, пока пора линьки не наступила. Я пеленала бы ее в крылья бабочек на подушках нежности с такой любовью, которой никто меня не одаривал, как и того козла, забитого камнем, вокруг которого я плясала и била в бубен, и никто не удосужился ткнуть нам в нос его грязные лапы с причиндалами, потому что никакого дела нам до него не было. Мы пили бы козье молоко, ели бы овощи с травами, которые как мир на земле, или знакомые мне грибы, мы не тратили бы времени на убийство животных, чтоб жрать их мясо на их трупах, когда сами они не сделали нам ничего плохого.
И жили бы мы здесь, в бальном зале, а еще в башнях и во всех других постройках, которые пришлись бы нам по сердцу, потому что, скажите мне на милость, какое право кто‑то имеет отнимать у графини де суассон эту землю, которая до последнего закоулка принадлежит ей точно так же, как извивы ее собственной пылкой плоти?… Я вроде как облака ложкой перемешиваю, я знаю. Но нельзя же всю вину валить на невозможное. Она научится со мной читать. Словари, которые мы завтра найдем в остатках сгоревшей библиотеки, некоторые из них, надеюсь, уцелеют – вы даже представить себе не можете, какими прочными бывают словари, они наделены спокойным упорством дерева, из которого рождены, деревья не могли сделать нам лучшего дара. И мы будем читать, зачитываться будем! Пока не свалимся в упоении на землю, потому что какая, в конце концов, разница, правду пишут в тех историях или нет, если они лучатся сиянием, если они звездочками светят в головках детей, упавших с луны и лежащих рядом друг с другом вдвоем, – ее и моей? Мне кажется, у меня жар, виски горят и пульсируют, как бока бассета, бьющегося в агонии, если мое мнение вас все еще интересует.
Да, я говорю она, потому что херувимчик будет как две капли воды похож на меня и доказательством тому служит уверенность, которую я чувствую в собственном животе. Она вырастет, понятия не имея о том, что такое затрещины, как цветы, которые не надо обижать, чтоб они выросли во всей своей красе. Она будет заботлива и внимательна ко всем животным, она не бросит их на произвол судьбы, не оставит их голодать, как кое‑кто, кому, как это ни печально, уготовано жариться в геенне огненной. Я научу ее как огня бояться соблазнительных и разрушительных бликов и кукол, потому что они опасны своей красотой, потому что, если верить присказкам папы моего, именно в четыре года слишком любят играть со спичками, и назову я ее Арианой в память о Каре…
Трепетная белая нить треугольным парусом рассекает великолепие осеннего неба и неспешно плывет над рекой, как будто бумажный змей размером с церковь, это летят дикие арктические гуси. У меня как‑то был бумажный змей в форме рыбы с золотыми плавниками, я ухаживала за ним, потому что он был моим облаком, но однажды он выскользнул у меня из пальцев и улетел вверх, я смотрела потом на его обломки на вершине высокого дерева все лето, это случилось еще тогда, когда у меня стали набухать опухоли на груди, беда никогда не приходит одна. А что до арктических гусей, так мы каждый год поднимались на крышу моей избы‑читальни смотреть, как они улетают, папа и я. Этой осенью они, вроде, рановато отправились в путь, я в этом вижу предзнаменование. Они как слишком сладкие чудесные грезы, которые чересчур хороши, чтоб хранить их и пестовать в теплой груди в ожидании долгих зимних месяцев, нужно смириться с тем, что однажды они все скопом покинут нас в одночасье, как те мысли, которые меня тешат, когда я думаю о благословенном плоде чрева моего, те грезы, что пленяют мне сердце и пугают радостью, которую я должна гнать из души моей, потому что нет больше времени мечтать о рае, я чувствую себя плотиной, готовой прорваться скорыми родами, я знаю по опыту, что грезы мои, по сути дела, никогда не приносили мне ничего хорошего, как и мои воспоминания, и теперь мне меньше, чем когда бы то ни было, хочется сойти с ума, как объятой пламенем куропатке, клюнувшей меня в голову, всю залитую кровью их религии, и кончить мученицей надежды, разоренной и ограбленной от слишком долгого ожидания на земле этой грешной, как случается иногда даже в самых добропорядочных семьях.
Спасибо, что читали книгу в нашей бесплатной электронной библиотеке сообщества❝ девочка и лис ❞