Половинки! Я никогда не знала, откуда они взялись, но разве нам дано знать, откуда на нас свалилось все, что есть в распроклятых наших владениях? Их у нас, наверное, почти столько же, сколько портретов в портретной галерее, и в незапамятные времена они мне даже очень нравились. Я тогда еще любила их наряжать, ей‑богу, то в одно их одевала, то в другое, но они в этом всегда выглядели нарядно, и я вела себя с ними, как будто мы вместе с сен‑симоном были при дворе короля‑солнца, где собиралась тьма тьмущая прекрасных рыцарей и графов, разодетых в пух и прах с рыцарскими фалдами, как у ближних наших, сами себе можете вообразить, и в глубине души я настолько была сыном своего отца, что представляла себя при том дворе графиней. Мы называли их половинками, потому что у них было только тело, сделанное из воска и дерева. У них отсутствовала та часть внутренностей, которая отвечает за страдания и потому дает основание называться полноправным ближним, если я доходчиво выражаю свою мысль. Их еще можно называть чучелами, что тоже вполне приемлемо, хоть немножко неправильно и не совсем точно, а если кто‑то болтает невесть что и языком метет как помелом, лишь бы треск стоял, речи его это чести не делает.
Брат выстроил их всех на бельведере в один ряд около перил ограды и усадил на стулья. У одного в руках была метла, у другого – большая ветка дерева, у третьего – что‑то вроде граблей или заступа, и, глядя на них с небольшого расстояния, можно было подумать, что это нечто вроде караульного помещения, вот, оказывается, какая мысль осенила убогое сознание моего братца. Мне никогда раньше не доводилось видеть его в состоянии такого возбуждения, мне даже казалось, что из ушей его и из задницы искры сыплются.
– Братец, – сказала я, – неужели ты думаешь, что вооруженные метелками половинки смогут остановить ближних?
Брат засветил с полдюжины керосиновых ламп, мутный свет которых даже отдаленно не напоминал рай, я вас уверяю. Он продолжал метаться как бешеный от одного конца бельведера к другому, вооружая своих солдат тем способом, который я только что описала, и время от времени прикладывался к бутылке чудесного вина, хлебая его прямо из горлышка. Это же надо! А потом сказал:
– В этих владениях я хозяин. Пусть только сунутся! Разговор с ними меня не испугает! Им ответит жерло моей пушки!
– Твоей пушки? Какой еще пушки? – попробовала я его урезонить. – От папы только бренные останки остались, тело его никогда больше не пошевельнется!
– Теперь я стал папой!
Он выпятил грудь колесом и стал себя колошматить по ней кулаками, как папа наш, бывало, делал, будто в подражание гориллонам.
Летом я не раз с серьезным видом пыталась втолковать бабочке, сидевшей у меня на коленке: «Я – твой хозяин», я это просто так делала, ради забавы, но моего жевательного аппарата было недостаточно, чтоб ее в этом убедить, и мы помирали со смеху, то есть я хочу сказать, что подружка моя улетала – попробуйте объяснить бабочке, что значит быть хозяином владений! То, что даже бабочка не в состоянии понять, никак не может быть чем‑то очень важным, такое у меня в этом вопросе сложилось мнение. Хотя, сразу же хочу оговориться, мнения по этому поводу в нашей семье расходились, то есть, я хочу сказать, когда папа еще дышал как целый человек.
Как бы то ни было, я оставила братца наедине с его больной головой, здесь это будет самым уместным выражением. Взяла лампу свою керосиновую и стала спускаться по лестнице.
– Ты куда пошла? – заорал он мне вслед так истошно, будто его голым бросили на раскаленные угли.
Ничего ему не ответив, я выскочила на улицу в ночь, живущую своей жизнью. Я пошла в направлении, сами знаете чего – дровяного сарая, известного также как склеп. Мне казалось, там я буду в относительной безопасности, потому что братец мой, уподобившийся кретину, до смерти боялся туда заходить, сами знаете почему. Опершись на каменный стол, где царила Справедливая Кара, я локтем слегка ее подвинула, чтоб освободить себе место, и сразу стала писать, так сказать, ковать железо, пока горячо, такая вот у меня жуткая привычка. Оторвалась я от своего сочинения только для того, чтобы, дрожа от страха, подойти к двери и бросить взгляд на то, что творил мой брат, охваченный безумием. В каком‑то смысле ему удалось достичь поставленной цели, потому что, и в самом деле, с этого расстояния половинки можно было принять за настоящих солдат, таких, как нарисованы в моих словарях. Время от времени он рупором складывал у рта руки и орал что было мочи:
– Пусть они только сюда сунутся! У меня есть пара словечек, чтоб высказать этим ближним!
Я вернулась к столу печальная, дрожа от страха. Как бы мне хотелось теперь быть на твоей стороне, под твоей защитой, такой маленькой, трепещущей от восхищения пред твоим величием. Но я откинула волосы назад так, что они заструились по плечам, глубоко вздохнула и собралась с силами, которыми наделил меня карандаш.
Пару‑тройку раз в небе прочерчивали пути огненные шары, запущенные братом с бельведера, по‑своему они даже были красивы. Я и отдаленного представления не имела, из чего он их делал, понятия не имела, как он их так запускал, что они долетали до середины поля. Один из них упал так близко от дровяного сарая, что я уже чуть было не вскрикнула, но сдержалась, решила, что лучше будет не подавать голос. Такая изобретательность у этого типа с куриными мозгами, у братца моего, могла появиться только вследствие умопомешательства, как я уже вам говорила, это у него так вдруг вспыхнуло в голове озарение после долгих лет умственной отсталости и привело к тому, что рассудок его совсем помутился.
К тому же братец стал бить молотком по большому прямоугольному листу железа, от чего грохот стоял такой, будто гром гремел, это, я думаю, он делал для того, чтобы люди поверили, что он накоротке со стихиями, которые, как он пытался представить, подвластны его воле, но кто же, скажите на милость, мог в такую чушь поверить, кроме него самого, повредившегося в бедном своем рассудке? Это же надо до такого додуматься!
Тут до меня вдруг дошло, что эти огненные шары, которые я видела в небе, были сродни горящим куропаткам, только теперь юпитер младший делал их из скипидарного дерева, если только оно так на самом деле называется. Да, бог с ним, с деревом, только птичек очень жаль. У того, – кто с ними такое мог сотворить, ни стыда быть не может, ни совести.
Так прошла вся ночь. Я отдала ей ту часть себя, которая ведает записью слов на бумагу. Страниц двадцать исписала своим бисерным, сжатым почерком, это вам не фунт изюма. К концу работы голова моя уже была ни на что не годной. Мозг таял, сочась сквозь глазницы, глаза болели так, будто мне песок в них насыпали, а карандаш так и норовил выскользнуть из руки и убраться невесть куда.
Так вот, доложу я вам, положение складывалось совершенно безвыходное, куда ни кинь – всюду клин, и я уже дошла до такого состояния, что стала подумывать над тем, не последовать ли мне за ариадниной нитью папиной веревки и тоже не повеситься ли, чтобы в мгновение ока одним махом покончить сразу со всеми проблемами, для того, должно быть, веревочки и придумали, мои милые. Но, что же тогда с братом станется? И увижу ль я тебя еще когда‑нибудь, суженый мой? А как же останутся без меня птицы, в тайне со мной танцующие даже на другом конце света, и блики мои солнечные, кто же тогда будет Справедливой Каре покровы менять?
Луч зари позолотил горизонт. Услышав стук молотка, я выглянула из сарая в последний раз. Мой брат прибивал стул к вершине двух стремянок, предварительно связанных ремнями. Делал он это в огороде, где‑то в дюжине локтей от дома Сами можете проверить, они там так еще и стоят, стремянки эти распроклятые. Вот тогда‑то я и увидела на другом конце поля, около самой сосновой рощи, на фоне кустов дикой розы чей‑то силуэт, только я никак не могла определить, кому этот силуэт принадлежит. Мне кажется, я уже раньше где‑то писала в моем завещании об этом странном видении, должно быть, где‑то страниц пятьдесят тому назад. Потому что вскоре я поняла, кому принадлежал этот силуэт на фоне зари: то был не кто иной, как наш ближний, стоявший на своей деревянной культе, который ходил по этой земле, подпрыгивая, как сорока. К нам пожаловал нищий.
Или попрошайка, если вам так больше нравится. На нем был его широкий плащ, весь засаленный, это слово к нему больше всего подходит, казалось, ему сноса не будет, и, скажу вам откровенно, нам здесь только его недоставало во всей этой катавасии, ей‑богу. Когда он подошел ближе, я заметила, что шел он своей развязной походкой сенатора. Иногда ритм ее сбивался, и, казалось, клюка его хмелела от охватывавшего ее ощущения свободы и независимости, внезапно начиная описывать в воздухе странные кренделя, как будто павлин веером раскрывал свой хвост или колесо от телеги начинало вращаться вокруг собственной оси, но деревянная нога его продолжала преданно и верно ступать то на траву, то на утоптанную землю, синтаксис здесь дан с любезного разрешения де сен‑симона. Не помню, говорила ли я вам о том, что этот наш ближний, то есть попрошайка, был человеком беззаботным, то есть, можно сказать, без затей. Те, кто под твердью небесной особенно высокого о себе мнения, палец ему в рот не положат, голову вам даю на отсечение.
Братец мой взглянул на него искоса, рука его зависла в воздухе, брови насупились. Из того места, где я пряталась, мне показалось, что на лице брата появилась тень выражения нерешительности и удивления, и во мне даже надежда затеплилась, но по здравому размышлению я решила, что такая мелочь никак его не выведет из состояния умопомешательства. Братишка мой продолжал постукивать молотком по стулу, который собирался прибить к верхней части двух стремянок, дрожавших от каждого удара мелкой дрожью, и снова я осталась горевать в одиночестве.
А нищий тем временем поставил свою ногу деревянную посреди поля, клюку свою изогнутую повесил на руку и стал хлопать в ладоши и смеяться, явно ошарашенный плотницким мастерством братца моего. А когда он бросил взгляд на бельведер и увидел половинок, вооруженных метелками и швабрами, у него даже челюсть отвисла. Он хлопнул себя по бедру а глотки его раздались звуки, похожие на те, которыми выражают свои чувств собаки, но об этом я уже писала раньше. Потом он подошел поближе и постучал костяшками пальцев по той стремянке? которая стояла слева, как обычно стучатся в дверь, чтобы привлечь внимание брата в чем он и преуспел. Он провел указательным пальцем у себя под носом, явно намекая на усы, что должно было означает его желание узнать, где папа. Братец в ответ склонил голову на бок, закрыл глаза, высунул язык, а свободной рукой показал, что держится за воображаемую веревку над головой, стремясь таким образом изобразить повешенного, – двух мнений тут быть не могло. Сначала нищий оцепенел. Потом, должно быть, решил, что это – хорошая новость, и, продолжая пребывать в прекрасном расположении духа, направился к склепу, где я пряталась, о чем ни он, ни братишка мой не догадывались. Здесь он сел, прислонившись спиной к стене. Потом стал глазеть на братца, как будто тот играл спектакль в театре одного актера, как наша единственная игрушка. Нищий так сидел, смотрел на него и бубнил что‑то себе под нос, вроде пру‑пу‑пу, если я это правильно вам передаю, как лошадь наша пофыркивает губами своими, и при мысли об этом я еще подумала, куда она могла запропаститься, я имею в виду нашу клячу, которая исчезла, будто сквозь землю провалилась. Потом нищий вынул из кармана тухлый бутерброд и обстоятельно, без всяких комплексов откусил от него приличный кусок. А братец мой тем временем закончил свое дело и взгромоздился на самой вершине стремянок, держа в руке перо, как скипетр, а высохший труп енота, который я несколько часов назад видела в портретной галерее, нахлобучил себе на голову, как корону. Так он там и сидел – то ли король задрипанный, то ли шут гороховый. А нищий захлопал в ладоши.
Мне страшно хотелось спать, но я противилась сну до последнего, чтоб успеть завершить свое завещание до того, как разразится катастрофа. Но силы меня оставили, просто выскользнули из меня, как карандаш из пальцев. Что бы мы ни делали, как бы ни складывалась обстоятельства, что бы с нами за день ни происходило, к ночи мы всегда ложимся и засыпаем, потому что другого нам не дано. Будто нас кто‑то ведет на коротком поводке, усталость нас всегда одолевает, клонит к земле и неизменно побеждает, вгоняя в сон, так уж наша жизнь устроена. Должно быть, это смерть нас так по жизни ведет.
Проснулась я от взрыва. Я никак не могла проспать больше половинки оборота часов, потому что день еще только занимался. В головке у маленькой козочки царила такая сумятица, что на пути к двери я то и дело натыкалась на всякий разбросанный хлам и даже ногу себе в одном месте до крови пропорола о плуг, мне кажется, рана причиняла мне острую боль и к тому же прилично кровоточила. Но, как говорится, нет худа без добра, потому что это привело меня обратно в себя.
Взрыв случился потому, что брат мой, бог знает где, откопал писклю, зарядил, и над одним ее концом еще вился голубоватый дымок, как у папы изо рта, когда он рыгал, смолов корзину острых перцев. Я была в курсе того, что братец знал про наши владения такие подробности, о которых я и не подозревала, так как у нас были некоторые постройки, куда я никогда даже не заглядывала, а он там, бывало, проводил целые дни напролет. Что же касается меня, то пока можно было собирать дикие розы и полезные грибы, пока у меня была дневная порция словарей и блики солнца на серебряной утвари, меня очень мало заботила суета мира нашего грешного, заниматься которой нас толкает религия, как я уже, кажется, раньше писала. Братишка мой, без всякого сомнения, знал о существовании пискли уже давно, и теперь, глядя на него, я начала понимать некоторые вещи, которым раньше не придавала никакого значения. Вы понимаете, когда папа наш уходил в село, я время от времени слышала точно такие же взрывы, но тогда я себе говорила, что это, должно быть, так ветки внезапно ломаются – от ветра или от накопившегося в них ледяного дождя, потому что в нашей части света ледяной дождь год от года накапливается, сохраняясь все лето, что мне здесь еще вам сказать, так что донесшийся звук, как мне показалось, происходил именно от этого. Я теперь припоминаю, что в такие моменты я никогда не знала, куда братец мой подевался, а теперь, я так себе думаю, он, наверное, ходил за своей пищалкой и палил из нее по куропаткам. Потому что – и это тоже вдруг отчетливо всплыло у меня в памяти, – как раз в один из тех дней, когда я слышала взрывы, брат заявил, что нашел у дороги двух мертвых птичек, а потом – только представьте себе на минуточку – он их сварил и съел вместе с папой, просто в голове не укладывается. Я, конечно, как вы сами понимаете, к ним даже не притронулась. Меня бы наизнанку вывернуло, если б кто‑нибудь насильно мне в рот засунул кусок куропаткиного трупа, и, когда я смотрела на то, как они ели, меня внутри душили рыдания, хоть снаружи я и не подавала виду. Тьфу ты, пропасть, я же совсем не про писклю хотела написать, а про пищаль. Господи, ты, боже мой, как же бедная моя головушка притомилась, из нее даже значения слов стали выскальзывать, а ведь это – все мое достояние. И даже пищаль, если такая штука и впрямь существует, не вполне точно отражает действительность. Мне бы, наверное, надо было сказать фузея. Хотя, на самом деле, точным термином для обозначения этой хреновины должно быть ружье. Вот такие пироги. А братец мой тем временем снова пальнул в направлении сосновой рощи. Уж не знаю, было ли там что‑нибудь, что он решил на тот свет отправить, а если и было, то отправил он это туда, куда хотел, или нет, только отдача от выстрела была такой сильной, что сбила его с ног, и он приземлился на задницу. И звонко при этом рассмеялся. Потом встал и стал стоять, пошатываясь на неверных своих ходулях. Он взял бутылку вина и начал прямо из горла лакать, запрокинув голову назад до отказа, прямо как свинья настоящая, но скоро что‑то вроде как слегка сбило его с панталыку – до него дошло, что бутылка опустела, и он так ею хряснул об стену, что разлетелась бутылочка в мелкие дребезги, а у меня от такого его поведения даже голова пошла кругом.
Теперь, когда наступило утро, стало ясно, что охранники на бельведере были всего лишь половинками, а трон, который он себе соорудил на вершине двух стремянок, ни на кого не мог произвести впечатления, даже на меня. Так я стояла и смотрела на него с такой злостью, что у меня начала трястись голова. Тут я увидела нищего, который вприпрыжку ковылял вдоль холма, он давеча начисто у меня из бестолковки моей выветрился. Из карманов его хламиды засаленной вываливались ножи с вилками, он ухмылялся себе глумливо, как крыса поганая, и той рукой, в которой не была зажата клюка, прижимал к груди охапку нашей серебряной утвари и всякое другое добро из бального зала. Пасть его в оскале ухмылки растянулась до ушей, хоть завязочки пришей, рожа так и лучилась вся от удовольствия, а глазенки тем временем мутновато бегали, сверкая искрами жадности. Как вы сами понимаете, он был такой довольный от наживы своей, выпавшей ему как манна небесная. Тем временем маленькая козочка вернулась к своему завещанию. А куда, скажите на милость, ей было еще возвращаться?
Бумажные страницы громоздились кучей, перечитывать написанное мне было недосуг. Я с трудом продвигалась вперед, используя подручные средства, сен‑симон сказал бы, наверное, что я беру неприятельские бастионы, но я верю словам, по большому счету они всегда говорят то, что должны сказать. Бросьте камень с закрытыми глазами, потом, не подглядывая, повернитесь пять раз вокруг своей оси, и даже до того, как вы откроете глаза, вам будет точно известно, что камень упал на землю, хоть вы и представления не имеете, в каком направлении его бросили. То же самое происходит и со словами. В конце концов они всегда где‑нибудь находят свое место, в какую бы сторону вы их ни запустили, только это на самом деле и имеет значение. Я совсем не собираюсь тем самым говорить, что секретариус позволяет себе писать, как писали в незапамятные времена при царе горохе. Мне только хочется дать вам понять, что когда она пишет, ей приходится нелегко, а это совсем не одно и то же. Вот такие они, эти маленькие козочки не от мира сего.
Скоро я услышала, что братец зовет меня, вопит, во всю глотку надрывается, и уже по тому, как он выговаривал слова, мне стало ясно, как сильно чудесное вино повредило его бедную головушку. Я тут же присела под грязным окошком на корточки, даже носа не смея высунуть, чтобы взглянуть на то, что теряло снаружи свои очертания. Братец мой, пьяный в дымину, как шпана малолетняя, взгромоздился на лошадь, которая вдруг снова возникла невесть откуда, прохиндейка лукавая, являя собой при этом самое печальное зрелище. Ноги нашей несчастной скотины напоминали ветки дерева, которые вы поставили на землю и пытаетесь согнуть, чтобы смастерить лук. Под весом брата брюхо ее провисло так низко, что он своими пятками чуть землю не скреб. Глядя на нашу клячу, ставшую похожей на бассета, – я прекрасно себе представляю, как выглядят эти собаки, потому что наш пес, который преставился, поев нафталиновых шариков, тоже был бассетом, – на походку ее, распластанную под весом братца моего, можно было подумать, что лошадь нашу превратили в сосиску чары какой‑то злой феи, потому что, должна вам сказать, далеко не все феи бывают добрыми. Лошадь едва двигалась вперед, спотыкалась на каждом шагу, ее заносило в разные стороны, а братец мой ей все время норовил под ребра каблуками своими звездануть, можете мне поверить, черти в преисподней его со всех сторон как следует прожарят, но это еще не все. Веревка, которой я прошлым утром обмотала лошадиное брюхо как подпругой, так и была обмотана, а к концу ее, волочившемуся сзади, был привязан мешок, размеры которого сами по себе свидетельствовали о том, что там находилось внутри. Тут я увидела нищего, которому на все происходящее было в высшей степени наплевать, весело подпрыгивая на культе своей деревянной, он скрылся на кухне нашей мирской обители.
А юпитер младший тем временем все продолжал меня звать. На голове его королевской короной все еще был нахлобучен труп енота, встретившего смерть свою в капкане.
И в это самое мгновение раздался ужасный звук, похожий не то на рокот, не то на жужжание. Он неторопливо приближался к нам, нагнетая ужас, – именно это слово самое точное, потому что казалось, он доносится прямо из ада, который был у нас под ногами, того самого ада, в который мы должны верить, чтобы нас самих туда не отправили, хоть на самом деле братец мой никогда ни во что верить не хотел. А у папы нашего, должна вам сказать, в числе любимых его присказок была одна, гласившая о том, что маленькие фомы неверующие плохо кончают, когда берутся огонь в платья обряжать, не веруя в то, что со спичками играть опасно.
Вдали показалось что‑то, чему я даже имени не могу подобрать, грохочущее, как гигантский шмель величиной с осла, хоть осла на самом деле даже сравнивать нельзя со шмелем по размеру, оно глухо рокотало, двигаясь в нашем направлении от сосновой рощи, а, может быть, и от всех семи морей. Брат мой никак не мог прямо усидеть на нашей кляче, потому что лошадь была очень напугана этим треском, громыхавшим как грохот, иногда доносящийся с неба от тех странных птиц, которых папа, если память мне не изменяет, называл археопланами, когда мы с братом его слышали, тут же пулей куда‑нибудь сматывались. Как только лошадь увидела, что шмель этот движется в нашем направлении, она стала пытаться бить землю копытом, но это у нее бедняги не очень получалось, потому что колени у нее на ногах подгибались, и она упиралась мягким брюхом в грязь земли, в которую сердца наши когда‑нибудь вернутся прахом.
Шмель тем временем остановился неподалеку от брата и встал ко мне своей мордой, хоть сам он и понятия не имел, что я схоронилась в том месте. На самом деле шмель оказался сложной машиной, какой мы еще никогда в наших владениях не видывали, если не считать той, которая мне все ноги измучила, я имею в виду орган. В ней было два колеса, вот и все, что я о ней могу сказать, и управлял ею рыцарь в шлеме, хотите верьте, хотите нет, и когда рыцарь с нее спустился, рокочущее жужжание тут же стихло, с места мне не сойти. С головы до пят рыцарь был облачен в кожаные одеяния, и когда он снял шлем с очками и плотно сжал их в руке, сердце мое скакнуло так, как лягушки скачут, прыгая в воду, потому что, то был ты, возлюбленный мой, во всем своем неописуемом великолепии твоих рыцарских доспехов.
Брат мой не проронил ни слова, только глядел на рыцаря и его боевого коня, вселявшего ужас, и трясся как осиновый лист на ветру.
Рыцарь ему сказал:
– Где твоя сестра? – но тут же поправился, – твой брат. Где твой брат, который носит длинную юбку? Послушай, я тебе зла не желаю. Я – инспектор месторождения…
Братишка мой, напуганный до невозможности, молчал, будто воды в рот набрал. После минутного замешательства рыцарь направился к дому. Братец в приступе ярости саданул каблуками нашей кляче по бокам, чтобы пустить ее в галоп, но для бедной скотины это было чересчур, она ничком свалилась в грязь, и брат полетел туда же вслед за ней.
Он встал, нисколько не заботясь о еноте, который так и остался валяться в грязи, куда отлетел при падении, и понесся так, что только пятки сверкали, чтобы обогнать инспектора места моего рождения. И взобрался братец на стремянки своего трона, откуда чуть снова в грязь не свалился, мне надо вам все это сейчас очень быстро объяснить, а потому пишу я с ошибками и не всегда доходчиво, но вы уж меня все‑таки выслушайте, потому что я уже говорила о том, что в нашей семье случаются отключки, и это правда, когда речь заходит о папе и обо мне, а у брата их не бывает. У юпитера младшего были другие средства, к которым он прибегал, когда его вынуждали к тому обстоятельства. Иногда случалось, только не спрашивайте меня почему, что когда он бывал чем‑то сильно напуган, его начинал бить страшный колотун и, казалось даже, у него возникают проблемы с дыханием, как будто в него вселялся какой‑то чудовищный зверь и начинал вязать узлами его потроха, как будто он из последних сил старался, чтоб сердце его не остановилось, как будто и так далее, и тому подобное, и смеяться тут совершенно не над чем. Если вас интересует мое мнение, такие его припадки были ничем не лучше наших отключек. Так вот, с братцем моим тогда случился именно такой припадок, когда он сидел на троне перед инспектором моего места рождения. Я только надеялась, что он штаны себе не обмочит, что случалось с ним иногда в этом горе его, потому что, как тут ни крути, тогда в твоем присутствии графине, наверное, стало бы чуточку стыдно за свою семью.
Я отлично помню, что сказал инспектор места рождения, потому что все это, как говорится, навсегда запечатлелось в моей памяти, я видела, что ты специально говоришь очень громко, намеренно это делая, в надежде на то, что где бы я ни находилась, до меня донесутся твои слова.
– Послушай меня, я пришел тебе помочь как друг. Я знаю, ты слышишь, что я тебе говорю, даже если иногда тебе это бывает не очень понятно. Я бы мог как‑то помочь вам уладить ваши дела. Я инженер, а к тому же… Так вот, я хочу тебе сказать, что через несколько часов все они сюда заявятся. Люди из села и из других мест, может быть, даже из правительства. Вчера я встретился с твоей сестрой, с братом, если так тебе понятнее. Не знаю почему, но она – он, господи, как это все нелепо, – так вот, она мне очень понравилась. Мне хотелось подготовить вас к их приходу. И помочь вам немножко, если получится, в меру моих возможностей. Ты понимаешь, положение складывается достаточно сложное. Я был у священника и просматривал с ним книгу записей актов крещения. Ты понимаешь, о чем я говорю? Там сказано, что были две девочки‑двойняшки. Одну из них я вчера видел. А где вторая? Что с другой случилось? И с матерью твоей? Они и теперь здесь с тобой живут?
Я чуть приоткрыла дверцу дровяного сарая, и раздавшийся скрип привлек внимание инспектора, на что я, надо сказать, и рассчитывала. Я вышла на порог. И тут же инспектор повернулся в направлении маленькой козочки, как овод, летящий к единственному в саду цветку.
Братишка начал вопить, что он здесь хозяин, но, скажу я вам, никого он в этом не убедил. Ты продолжал идти в моем направлении, начисто про него позабыв. В этот момент я заметила, что нищий, застрявший в нашей земной обители, высунул свой нос в окно и пялился на тебя озабоченно и подозрительно.
– Ты почему прячешься? Брата испугалась?
Ничего ему не ответив, я скрылась в сарае. Но я помню, что, несмотря на обстоятельства, я сделала особое усилие, чтобы, когда я уходила, задница моя так вильнула на виду инспектора места рождения, чтоб он счел меня вполне приятной личностью. Я остановилась и замерла в молчании рядом со Справедливой Карой, как будто хотела позволить тебе сделать собственные выводы.
– Это еще что за склеп?
В сарае было довольно темно, он взял керосиновую лампу и подошел ко мне ближе. Я увидела, как от шеи его пошли по лицу зеленые пятна. Наверное, я запамятовала упомянуть о том, что Справедливая Кара – зрелище впечатляющее. Я стояла рядом, сложив руки на животе, как делала это, бывало, когда папа заставлял меня читать наизусть про лису, несущую золотые яйца. Я продолжала спокойно наблюдать за инспектором. Распластавшись на полу бесформенной массой, Справедливая Кара с трудом пошевелила рукой, а потом головой в жалкой попытке скрыться, или от стыда, как будто хотела взять бастион, потому что в глубине души она немного боязлива. Тем не менее этого простого движения было достаточно, чтобы с одной стороны покров ее чуть приоткрылся, – это же надо! – и я поспешила снова прикрыть ее пальцы, чтобы они вновь приняли пристойный вид, а потом снова встала в строгую свою позу, скрестив руки на животе. Наш инспектирующий место рождения поэт изумился до невозможности! Теперь мы уже совсем не были такими прохиндеями лукавыми. Он так глаза выпучил, что они стали размером с блюдечки. У Справедливой Кары, обернутой в ее серые покровы с головы до пят, мимика такая, как у мумий на иллюстрациях в моих словарях, и вообще она на них очень смахивает. На лице ее видны только зубы, потому что Справедливая даже не знает о том, что такое губы, а еще розовый кончик ее языка, когда она ест, и кроткие глаза, цвет которых так поразительно напоминает мои собственные, что вы бы сказали, они похожи на мои как две капли воды. Болезненно опершись на руки, обмотанные лохмотьями, Справедливая попыталась чуть придвинуться к ящику, где она проводит большую часть своих дней, она ведь никогда далеко от него не отползает, чтоб нужду свою справить, вот она, бедняга, и ползла обратно, оставляя за собой влажный след и все такое. В любом случае, далеко она отползти не могла, потому что была прикована за шею цепью, вмурованной в стену. Да, чуть не забыла вам сказать, что у нее к низу живота еще такой мешок специальный подвешен на тот случай, если ей понадобится испражниться.
Инспектор вновь обрел дар речи, хотя, когда он заговорил, голос у него был очень тихий и все время срывался.
– Это ужасно… это омерзительно… это… это твоя сестра? Твоя сестра‑близнец?
Я слегка пожала плечами и закатила глаза, как будто хотела ему сказать, господи, ты, боже мой, какой же ты, братец, болван!
– А это? – снова спросил этот рыцарь без страха и упрека, потому что еще не видел главного своего сюрприза.
Он поднес лампу ближе к стеклянному ящику. Платье, как иногда говорят, уже было за гранью реальности, потому что оно скорее походило на слой ссохшейся грязи, покрывавший, должна вас предупредить, то, что осталось от костей, вам надо это знать, чтобы потом не вопить от удивления, что это еще здесь такое. Но череп пока держался, он, если можно так выразиться, был от мира сего. Кое‑что осталось и от зубов, и от глазниц тоже, от тех впадин, в которых в незапамятные времена жили своей зрячей жизнью глаза.