Когда в Париже, в маленьком особняке на улице Шантийон, мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар мне тогда говорил:
— Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придется жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где находится место вашей работы, но мне известно, что оно на краю света божьего, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить.
— Может быть, вы мне все же скажете приблизительно, где это находится? — спросил я.
— Приблизительно? Пожалуйста. Где-то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет. Ваша воля.
Я вспомнил объявление, которое накануне прочитал на улице Дюбак:
“Молодой, не боящийся трудностей химик-лаборант требуется для работы вне Франции. Выдающиеся возможности в будущем, после завершения исследований. Возможны денежные и другие награды. Уникальная специализация. Рекомендации не обязательны. Желательно знание немецкого языка. Обращаться: улица Шантийон, 13”.
Я согласился, и за этим последовал аванс в размере двух тысяч франков, затем короткое прощание с матерью, документы, которые мне почему-то выдали в американском консульстве, дальше Марсельский порт, Гитрактар, шторм в Атлантике, Агадир и вот я здесь, в этом бескрайнем песчаном море.
Солнце светило оранжево-красным светом, когда вдруг из-за неровной линии горизонта появилось что-то, что не было похожим на мираж. Автомобиль наезжал на свою быстро вытягивающуюся тень. Проваливаясь в глубоком песке, он приближался к ярко-красной полосе, которая постепенно вырастала над землей, превращаясь в бескрайную ограду. Она убегала на север и на юг, и ее границы терялись за песчаными холмами. Казалось, вся пустыня была перегорожена глиняной стеной пополам, и в ее центре виднелся темный квадрат, который, по мере того как мы приближались, принимал очертание огромных ворот. Ограда была очень высока, и на ее вершине в четыре ряда была протянута колючая проволока. Через равные интервалы над проволокой возвышались высокие шесты, на которых висели электрические лампочки. Они блестели кроваво-красными звездами в лучах заходящего солнца. У ворот, справа и слева, можно было различить два окошка. Мы подъехали к стене вплотную, и я вспомнил слова Вильяма Бара “На краю света божьего”. Может быть, это и есть край света?
|
|
— Это здесь, — хрипло произнес шофер, медленно выползая из кабины. Несколько секунд он стоял на песке, весь скрючившись, потирая колени затекших ног.
Я достал из автомобиля свои немногочисленные пожитки: чемодан с бельем, саквояж и стопку перевязанных бечевкой книг — и пошел к воротам. Они походили на гигантский конверт, по углам запечатанный стальными печатями-болтами.
Шофер подошел к правому окошку и постучал. Оно открылось, и в нем на мгновение показалось темно-коричневое лицо. Последовал негромкий разговор на непонятном мне языке. Затем послышалось слабое гудение, и ворота медленно раскрылись.
За стеной я ожидал увидеть что-нибудь вроде города или поселка. Но, к моему изумлению, за ними оказалась вторая стена, такая же высокая, как и первая. Шофер вернулся к машине, включил мотор и стал въезжать. Я пошел за машиной. Она повернула направо и медленно поехала вдоль двух стен, образовавших коридор шириной метров десять. Здесь было уже совсем темно. У ворот находилась небольшая глиняная пристройка, возле которой стояли часовые в военной форме, с карабинами наперевес. Тот, мимо которого я проходил, вытянулся в мою сторону и посмотрел на багаж.
|
|
Так мы шли минут пять — машина впереди и я с вещами сзади, пока не остановились у небольшой двери во второй стене.
Шофер вышел из машины и постучал. Дверь сразу же открылась, и в ней появился силуэт человека.
— Входите, господин Пьер Мюрдаль, — произнес он на чистейшем французском языке и протянул руку к моим вещам. — Давайте познакомимся. Мое имя Шварц.
Я покорно вошел. Сзади себя я услышал, как заревел автомобиль. Араб — шофер — остался за оградой.
— У нас формальностей немного, — произнес встретивший меня, когда мы подошли к небольшой брезентовой палатке. — Будьте добры, ваш диплом, письмо от мистера Бара и вашу воду.
— И что? — переспросил я.
— Воду. У вас, наверное, есть с собой вода в термосе или в бутылке?
— Есть, — ответил я.
— Вот ее-то вы и должны сдать.
Я открыл саквояж и передал ему документы.
— А зачем вам моя вода?
— Мера предосторожности, — ответил он. — Мы боимся, чтобы с водой к нам сюда не попала какая-нибудь инфекция. Вы ведь знаете, здесь, в Африке…
— Ах, понимаю!
Он скрылся с моими документами и термосом, а я огляделся вокруг. Прямо передо мной вытянулись три длинные постройки барачного типа. Дальше, направо, виднелся трехэтажный дом и рядом с ним здание, похожее на башню. За постройками виднелась светлая полоска изгороди. Вначале я подумал, что эти ограды и являются границами территории. Но эту мысль сразу же пришлось отвергнуть, потому что за дальней стеной я увидел нечто поразившее меня самым неожиданным образом: над ней возвышались верхушки пальм. Они на фоне пурпурного, почти фиолетового вечернего неба казались ярко-алыми. Судя по их цвету, я бы никогда не поверил, что это пальмы. Но слишком характерными были их кроны, их резные широкие листья, их гофрированные стволы. И все же цвет их листьев казался слишком алым — таким, как цвет окрашенных солнцем стен бараков.
|
|
“Оазис алых пальм”, — подумал я.
Солнце зашло быстро, начали сгущаться сумерки. Здесь, в пустыне, вечер длится всего несколько минут. Затем внезапно наступает кромешная тьма. Исчезли алые пальмы, потускнели бараки, и все погрузилось во мрак. Сразу стало прохладно. Вспыхнуло электричество, бесконечный ряд электрических ламп вдоль изгородей.
Из палатки вышел господин Шварц. В руках у него был зажженный электрический фонарик.
— Ну, вот и все. Теперь пошли на вашу квартиру. Извините, что вам пришлось немного подождать. Это не очень приятно после утомительной дороги.
Он взял мой чемодан, и мы медленно зашагали по глубокому песку в том направлении, где росли пальмы.
МОРИС ПУАССОН
— К сожалению, после окончания университета все мы такие, — лениво произнес Морис Пуассон. — Требуется много времени, прежде чем мы поймем, что сейчас границ между различными научными дисциплинами нет. Получается так: университетский курс существует сам по себе, а практика — сама по себе. И все из-за того, что в университете засилье старых консерваторов, вроде профессоров Перени, Вейса и остальных наших корифеев.
— Они не только наши. Это корифеи всей науки. Ими гордится Франция, — возразил я, рассматривая инструкции к кварцевому спектрографу.
Сегодня Пуассон пришел рано. Согласно расписанию, наша работа должна была начинаться в одиннадцать утра. Он же пришел в девять, когда я только начинал завтракать.
Я перестал читать инструкцию и посмотрел ему в лицо.
— Скажите мне, пожалуйста, что мы делаем. Вот уже неделя, как я живу между этими двумя глиняными стенами, и все еще не понимаю, что здесь происходит. Меня волнует неизвестность. Еще никто толком мне не сказал, зачем я сюда приехал.
Морис грустно улыбнулся и подошел к окну. Он посмотрел куда-то вдаль и как бы про себя быстро заговорил:
— Вы здесь неделю, а я уже скоро три месяца. Если вы думаете, что я могу ответить на все ваши вопросы, то вы глубоко ошибаетесь! Я и не задаю их себе. К чему?
Он повернулся ко мне лицом.
— Впрочем, могу дать вам один совет: берегите нервы. Не думайте ни о чем, что выходит за пределы ваших обязанностей. Вы лаборант — хорошо. Сейчас вам необходимо изучать спектрофотометрию и научиться делать химические анализы средствами физической оптики.
— Да, но я ведь химик, понимаете, химик!
Он пожал плечами и снова подошел к окну. Затем вдруг ни с того ни с сего спросил:
— А вы обратили внимание, что все оптические приборы здесь — фирмы Карла Цейсса…
— Да.
— Цейсс — хорошая немецкая оптическая фирма. Помните, как в университете мы дрались за право сделать практическую работу на цейссовском микроскопе?
Пуассон, как и я, окончил Сорбонский университет, только годом раньше. Он специализировался по физической химии. До встречи здесь я его не знал. Его представили мне на третий день моего приезда.
Родом он был из Руана. О Париже он меня ничего не спрашивал. Начал он занятия со мной сухо, с подчеркнутой важностью. В перерывах между занятиями мы рассуждали о науке вообще.
— Итак, теперь вы знаете, как устроен этот прибор. Прошу вас рассказать по порядку методику спектрального анализа.
Я закрыл инструкцию и, как когда-то перед профессором на экзамене, начал:
— Вначале нужно включить водородную лампу и с помощью конденсорной линзы изображение кварцевого окошка спроектировать на входную щель спектрографа. Затем закрыть диафрагму, между щелью и конденсором поместить кювету с исследуемой жидкостью, вставить кассету в камеру спектрографа, открыть ее, открыть диафрагму и сделать экспозицию. После закрыть диафрагму, отодвинуть водородную лампу, поставить на ее место вольтову дугу с железными электродами, передвинуть пластинку в кассете на одно деление и проэкспонировать свет железной дуги. После этого проявить пластинку, высушить ее и профотометрировать.
— Зачем необходимо экспонировать железную дугу? — спросил он, развалившись в кресле и закрыв глаза.
— Чтобы сопоставить всем участкам спектра линии железа, частоты которых известны.
— Кому они известны? Вам они известны?
— Мне? Пока нет. Они вот здесь, в этом каталоге.
— Правильно, — произнес он, вставая. — Научитесь читать спектр железной дуги по памяти. Это не очень трудно. Нужно запомнить всего каких-нибудь двести цифр. Говорят, Грабер не любит, когда при работе заглядывают в справочники.
Я кивнул головой и через минуту спросил:
— А кто он такой, этот Грабер?
Морис несколько раз прошелся по комнате, затем почему-то открыл стоявшие на столе аналитические весы и легонько тронул пальцем позолоченную чашку. Вместо ответа на мой вопрос он вдруг спросил:
— Вы спирт пьете?
Я ничего не ответил. Положив инструкцию на стол, где стоял спектрограф, я вышел в соседнюю комнату. Это была комната, где в десяти шкафах, расположенных вдоль стен, находились химические реактивы. Когда впервые мне показали место, где я буду работать, меня больше всего поразило обилие реактивов. Это были лучшие реактивы, о которых я когда-либо слышал, огромное множество неорганических и органических соединений фирм Кольбаума, Шеринга, Фарбен-Индустри. По моим подсчетам, здесь было около пяти тысяч банок и пузырьков всех размеров и цветов, аккуратно расставленных в соответствии с принятой химической номенклатурой. В отдельном металлическом шкафу, из которого поднималась широкая вытяжная труба, хранились растворители — органические жидкости всевозможных классов. Я открыл этот шкаф и быстро отыскал этиловый спирт.
— Вы пьете разбавленным или так? — спросил я и протянул ему спирт в мензурке объемом в четверть литра.
— А вы? Впрочем, вам еще рано. Дайте стакан воды. Пуассон выпил спирт большими глотками и, не переводя дыхания, прильнул к воде. Лицо его сделалось красным, из глаз потекли слезы. Он сделал несколько глубоких вздохов и снова подошел к окну.
— Так вы спрашиваете, кто такой Грабер? Гм. Это сложный вопрос. По-моему, Грабер — талантливый химик. И не только химик. Он, должно быть, разбирается и в физике и в биологии. Говорят, этот человек, глядя на все вот так, как я сейчас смотрю на вас, — Морис уставил на меня быстро мутнеющие глаза, — сразу же скажет, какова концентрация хлористого натрия в вашей крови, сколько пепсина выделилось в вашем желудке от того, что вы подвигали пальцем, насколько повысилась концентрация адреналина у вас в крови, потому что вы его, Грабера, испугались, какие железы внутренней секреции у вас заработали, когда он вам задал вопрос, насколько ускорился в вашем мозгу окислительный процесс, когда вы стали думать над ответом, и так далее и тому подобное. Грабер назубок знает всю сложную химическую лабораторию человеческого организма.
— Это очень интересно, — произнес я. Мне немного стало жалко Мориса. После выпитого спирта он стал тускнеть, сжиматься, стал превращаться в жалкого, потерянного человека. Я хотел было предложить ему идти домой, но вдруг подумал, что пьяный он более охотно ответит на волновавшие меня вопросы. — Это очень интересно. Однако имеют ли его научные таланты какое-либо отношение к тому, что мне придется делать?
— Ха-ха-ха! — засмеялся Морис и покачал головой. Подойдя ко мне совсем близко, он в самое ухо прошептал: — В том-то и дело, что Грабер, наверное, хочет сделать одну злую шутку! Ха-ха! Я догадываюсь, что он хочет сделать… Впрочем ш-ш-ша… Я ничего не знаю. Никто ничего не знает. И вообще, к чему этот дурацкий разговор? Слышите? Никаких вопросов! Я иду отдыхать, а вы потрудитесь снять спектры поглощения пяти растворов органических веществ. Любых, какие вам вздумается. Завтра я приду и проверю…
С этими словами Пуассон, покачиваясь и задевая за углы столов, нетвердой походкой вышел из лаборатории. Я долго смотрел ему вслед.
На следующий день после моего приезда Шварц изложил мне то, что он назвал распорядком дня. Жить я должен был прямо при лаборатории. Выходить из помещения большой надобности у меня не было. Прогулку разрешалось совершать три раза в день, да и то только вдоль барака, где я жил. Час утром, два часа в полдень и час вечером.
Это был почти арестантский режим. Завтрак, обед и ужин мне приносил в термосах завернутый с ног до головы в белую сутану араб. Я был совершенно уверен, что он был либо глухонемым или ровным счетом ни слова не понимал ни на одном языке, кроме своего, либо имел строгие инструкции со мной не разговаривать. Все вопросы, которые могли у меня возникнуть, я должен был решать со Шварцем. Он регулярно навещал меня два раза в день, а иногда и чаще. Всегда очень любезный, веселый, он справлялся о моем здоровье, спрашивал, не написал ли я письма своим родителям и знакомым.
— Добрый день, господин Мюрдаль! — вдруг услышал я голос над своей головой. Это был Шварц.
— Добрый день, — ответил я сухо.
— Итак, вы, говорят, освоили спектральный анализ, не правда ли? — сказал он добродушно, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету.
— Н-не знаю. Я еще не пробовал.
— Во всяком случае, с теорией у вас все в порядке. Я пожал плечами. Наверное, Пуассон доложил ему о моих успехах.
— Я хотел бы, чтобы вы продемонстрировали мне, как вы собираетесь выполнять спектрофотометрирование растворов.
Ни слова не говоря, я извлек из ящика стола цилиндрическую кварцевую кювету. Войдя в препараторскую, я взял из шкафа первый попавшийся пузырек, высыпал на ладонь немного вещества и бросил его в плоскодонную колбу. Затем из крана я налил воду. Когда раствор был готов, я стал заполнять им кювету. В это г. момент Шварц тихонько засмеялся и сказал:
— Достаточно, Мюрдаль. Все очень плохо. Можете не продолжать.
— Но еще ничего не сделано! — возразил я.
— Мой дорогой химик, — начал он все с той же бесконечно любезной улыбкой, — вы уже сделали все, чтобы ваш анализ никуда не годился.
Я зло на него взглянул.
— Н-да, — протянул он задумчиво. — Пуассон, видимо, неважный инструктор. Очень неважный. — Он потрогал нижнюю губу. — Вы хотите знать, почему ваш анализ никуда не годится? Во-первых, вы насыпали реактив на руку и этим его испачкали. Ведь ваши руки грязные. Вы не обижайтесь, они грязные в химическом смысле. Малейшие следы пота, закристаллизовавшихся в клетках солей, осевшая на руки пыль — все это вместе с реактивом попало в раствор. Далее, вы не взвесили реактив. Вы не знаете, какое количество вы его взяли. А не зная концентрации раствора, нельзя судить о спектрах поглощения. Далее, вы растворили реактив в воде из-под крана, а она в химическом отношении тоже грязная. Вы не вымыли кювету. Вы понимаете, сколько ошибок вы наделали за одну минуту?
Он засмеялся и добродушно похлопал меня по плечу, а я, совершенно уничтоженный, чувствовал, как краска заливает лицо.
— Ну ничего. Вначале это бывает. Только я вас очень прошу, не поступайте так впредь. Ведь вам в будущем предстоит очень ответственная работа, и, уж если вы будете делать анализы, доктор Грабер должен в них верить. Понимаете?
— Да.
— А теперь давайте знакомиться по-настоящему, — продолжал он все тем же веселым тоном. — Мое имя Шварц, Фридрих Шварц, доктор химии из Боннского университета. Я руковожу этой лабораторией, а вы — мой лаборант. Вы будете работать под моим руководством и, я надеюсь, будете работать хорошо. Теперь отработайте то, что вам сказал Пуассон, но только чисто. На каждой спектрофотограмме поставьте название вещества, растворитель, концентрацию раствора, время экспозиции, время проявления пластинки. Вечером я проверю. Пока до свидания.
Доктор Шварц, все еще улыбаясь, направился к выходу.
Вдруг он остановился и сказал:
— Кстати, я вам запрещаю поить Пуассона спиртом. Запрещаю пить и вам. Если у вас появится желание выпить — скажите мне. Здесь у нас есть чудесные коньяки — “Мартель”, “Наполеон”, что хотите.
“НАУКА ТРЕБУЕТ УЕДИНЕНИЯ”
Мир, в который я попал, оказался не таким бескрайним, как мне показалось вначале. На расстоянии около, километра к северу от моего барака простиралась ограда, отделявшая от территории института то, что я про себя окрестил оазисом алых пальм. В действительности пальмы не были алыми, но и не были зелеными. Днем цвет их листьев казался оранжевым, почти как цвет песка.
Во время одного разговора с Пуассоном я узнал, что главный въезд на территорию института был расположен в северной стене, у ее северо-восточного угла. Через эти ворота к Граберу прибывали различные грузы, материалы, горючее для электростанции и цистерны с водой.
По крайней мере, в четырех постройках располагались химические лаборатории. В двух одноэтажных бараках прямо перед центральным въездом размещались лаборатории Шварца, несколько дальше на север находилась еще одна лаборатория, и одна — непосредственно у стены оазиса алых пальм. Там работал Пуассон. Над крышами бараков возвышались характерные жестяные трубы — вытяжки из помещений, где проводились исследования.
Трехэтажное кирпичное здание в юго-восточном углу территории являлось резиденцией самого Грабера. Справа от здания возвышалась водонапорная башня.
С тех пор, как я приехал, прошло более трех месяцев. Мое перемещение по территории по-прежнему ограничивалось двумя бараками, где хозяйничал доктор Шварц. Кроме меня, в его распоряжении было еще только два сотрудника — один немец, по имени Ганс, и итальянец Джованни Сакко. Оба они работали в северном бараке и ко мне никогда не заходили. Весь северный барак представлял собой синтетическую лабораторию. Там изготавливались какие-то химические вещества. Там же вместе с Гансом и Сакко жил и доктор Шварц. Я жил один.
По территории днем и ночью медленно шагали часовые. Они несли службу по двое, вооруженные карабинами. Они обходили всю территорию по какому-то очень сложному маршруту.
Мне редко удавалось видеть на территории кого-либо из людей. Особенно безлюдным был юг, хотя днем из труб валил дым, а иногда ночью окна светились. Вдоль восточной ограды проходила асфальтовая дорога, и по ней довольно часто к водокачке или к электростанции подъезжали грузовики. На этой же дороге иногда появлялись люди, завернутые в белые сутаны. Это были рабочие из местных жителей.
Кроме Шварца и Пуассона я долгое время никого не знал. Ганса и Сакко я встречал, посещая с результатами анализа северный барак, однако, всякий раз, как я к ним приходил, они быстро удалялись в другое помещение, оставляя меня наедине-с доктором. Пуассон приходил ко мне сам, причем после случая со спиртом очень редко. Заходил главным образом для того, чтобы взять какой-нибудь реактив или передать мне препарат для анализа. Он всегда был молчалив, задумчив и, как мне казалось, немного пьян. У меня создалось такое впечатление, что его что-то гложет, но что он не хотел или не мог сказать.
Впрочем, вскоре после приезда у меня появился еще один знакомый, вернее, знакомая. Я не видел ее в лицо. Это знакомство состоялось по телефону. Однажды, когда я почему-то залежался в постели, вдруг зазвонил телефон. Так как до этого он никогда не звонил, я вскочил как ошпаренный и схватил трубку. Не успел я произнести и слова, как из трубки послышался женский голос:
— Господин Мюрдаль, пора на работу. — Фраза была произнесена по-французски с очень сильным немецким акцентом. — Вы опаздываете на работу, господин Мюрдаль. Уже десять минут девятого.
Я посмотрел на часы. Было только семь.
— На моих только семь… — произнес я растерянно.
— Вы не проверяли свои часы. Звоните мне всегда после восьми вечера. Я буду говорить вам точное время.
— А как мне вам звонить?
— Просто поднимите трубку.
— Хорошо, спасибо. Я буду так делать. Кстати, как ваше имя?
— Айнциг.
В обязанность этой телефонистки входило поднимать на работу сотрудников.
Впоследствии я стал более часто пользоваться телефоном, для того чтобы лишний раз не ходить к доктору Шварцу. Это было также необходимо и в том случае, когда я справлялся о судьбе своих анализов у Пуассона, к которому мне не разрешалось ходить.
Я поднимал трубку и просил, кого мне нужно. “Пожалуйста”, — говорил женский голос, и меня соединяли. Однажды вместо доктора Шварца трубку взял итальянец. На очень ломаном немецком языке он стал быстро мне говорить, что количество кремния, которое я обнаружил в препарате, слишком мало, и что анализ необходимо повторить, и чтобы я…
В этот момент наш разговор был прерван. Когда я стал кричать в трубку, чтобы меня соединили вновь, голос фрау Айнциг с подчеркнутой вежливостью произнес:
— По этим вопросам вам надлежит разговаривать только с доктором Шварцем. Его сейчас нет.
После этого я почему-то заинтересовался, куда идет провод от моего телефона. Оказывается, вниз, под пол. Электропроводка была также подземной. Я старался угадать, где находился телефонный коммутатор. Наверное, в трехэтажном здании, где обитал доктор Грабер.
За время пребывания в институте Грабера я многому научился. Теперь я мог очень тщательно выполнять качественный и количественный химические анализы, причем со значительно большей точностью, чем в университете. Кроме обычных реактивов для обнаружения химических элементов, я применял чувствительные органические индикаторы. Я освоил многие физические методы анализа, о которых знал либо только по книжкам, либо по одному–двум практическим опытам на устаревшем оборудовании. Я овладел колориметрическим, спектрофотометрическим, спектральным, рентгеноструктурным и потенциометрическим анализами. Доктор Шварц особенно настаивал на том, чтобы последний я выполнял особенно тщательно.
— Концентрацию водородных ионов в растворах вы должны определять с высокой степенью точности. В конце концов, вы должны ее просто чувствовать с точностью до третьего знака, — поучал он.
Я долго не мог понять, почему это так важно. Только впоследствии, когда здесь, в пустыне, разыгрались трагические события, я понял смысл всего этого…
Из лаборатории, где жил Шварц, для анализа мне передавали либо растворы, либо кристаллические вещества. Пуассон, как правило, приносил мне золу. Он у себя в лаборатории что-то сжигал, и мне предстояло определить состав того, что оставалось. Иногда он приносил растворы. Но это были не те кристально-чистые растворы, которые поступали от Шварца. Его растворы почти всегда были очень мутными, с осадками, иногда неприятно пахнущими. Передавая их мне, он настаивал, чтобы, прежде чем я помещу их в потенциометрическую кювету или в кювету нефелометра, я их тщательно взбалтывал. Однажды мы с ним крепко поспорили.
— Послушайте, Пуассон! Как-то доктор Шварц забраковал мой анализ только потому, что я чистый химический реактив высыпал на руку. А вы мне приносите какие-то помои. Вот, например, глядите, в пробирке плавает какое-то бревно, или кусок кожи, или черт знает что! Как ни болтай, а эта грязь либо попадет, либо не попадет в анализ. И я уверен, что при той точности, которая требуется, у вас могут получиться разные результаты.
— Сделайте так, чтобы эта ткань попала в анализ, особенно в качественный, — произнес он и ушел.
Результаты каждого анализа я выписывал на специальном бланке, указывая все данные: какие химические элементы входят в состав препарата, их процентный состав, полосы поглощения вещества в ультрафиолетовой и инфракрасной части спектра, коэффициенты рассеяния, концентрацию для растворов, тип кристаллической структуры для твердых и кристаллических веществ, концентрацию водородных ионов и так далее.
Вначале я выполнял всю работу автоматически, не думая, каков ее смысл и для чего она необходима. Меня просто увлекало многообразие сведений, получаемых о веществе при использовании современных методов исследования. Было приятно узнать о каком-нибудь розоватом порошке, что молекулы вещества расположены в нем в строго кубическом порядке. А об этом говорил рентгеноструктурный анализ. О том, что это органическое вещество, в котором есть метальная, гидроксильная, карбоксильная и ароматические группы, что имеются двойные и тройные связи, свидетельствовал спектрофотометрический анализ. Что вещество имеет кислую реакцию — об этом говорил потенциометрический анализ. Что в состав молекул вещества входят атомы кремния, алюминия, железа и т.д., я узнавал из результатов эмиссионного спектрального анализа. Иногда данных получалось настолько много, что я свободно писал химические формулы исследованных соединений.
Закончить химический анализ написанием формулы вещества мне удавалось только для препаратов, которые поступали от Шварца. Что касается анализов для Пуассона, то они были такими же мутными, как и его растворы. Это было огромное нагромождение всяких химических элементов, групп, радикалов, ионов. В них было все что угодно. Спектральный эмиссионный анализ золы давал такое огромное количество линий, что только после многочасового изучения спектрограмм можно было выписать все те элементы, которые там обнаруживались.
Однако вскоре после того, как я произвел минимум двести анализов, я вдруг сделал открытие: получал ли я чистые вещества от Шварца или “грязь” от Пуассона, я почти всегда обнаруживал кремний. Кремний в сочетании с другими элементами назойливо фигурировал почти везде. То он входил в кислотный остаток, то в радикал органического соединения, то встречался в качестве комплексного иона в сочетании с другими элементами, но кремний был почти всегда. Я сказал — почти, потому что было несколько анализов, в которых кремний не обнаруживался, но зато там обнаруживался другой элемент четвертой группы периодической системы Менделеева — германий.
Это было важное открытие, и я сделал его совершенно самостоятельно. Оно чуть-чуть, как мне показалось, приблизило меня к ответу на мучивший меня вопрос: чем занимаются здесь немцы. Когда же я убедился, что здесь исследуют соединения кремния, мне вдруг все стало еще менее понятным, чем раньше. Как химик, я знал свойства кремния и его соединений. Я мысленно перебирал в своей памяти многие из них, и они, как я был почти уверен, не могли представлять большого интереса. Соединения кремния — это песок, это различные твердые минералы — кварцы, граниты, шпаты, это стекло, жидкое и твердое, это материалы для режущих инструментов, вроде карборунда. Кремний — это различные силикатные изделия: кирпич, фарфор, фаянс… Все это давным-давно известные вещи. Стоило ли забираться в пустыню, чтобы тайком от всего мира, исследовать соединения кремния? Наконец я решил поговорить об этом вначале с Пуассоном, а после со Шварцем.
Разговор с Пуассоном просто не состоялся. На вопрос, почему в его анализах почти всегда присутствует кремний, он вдруг нахмурил брови, затем, как бы боясь, что его могут подслушать, шепотом сказал:
— Взгляните вокруг. Кругом песок. Песчаная пыль всегда может попасть в препарат. А известно, что даже ничтожные следы кремния легко обнаруживаются.
Это было сказано с таким видом и так выразительно, что почти означало: “Не будьте идиотом и не задавайте неуместных вопросов”.
Я его об этом больше спрашивать не стал, так как понял, что он врет. В его препаратах кремния всегда было очень много. Не мог же он специально сыпать в пробирки песок!
Разговор с доктором Шварцем оказался более интересным. Как-то я принес ему стопку анализов. Когда он стал рассматривать один из них, я сказал:
— В отношении этого я не совсем уверен.
— Почему? — поднял он на меня свои светло-голубые глаза. Он всегда имел привычку, рассматривая что-нибудь, жевать кончик спички. Это он делал и сейчас. Но после моего замечания мне показалось, что его лицо, всегда спокойное и самоуверенное, вдруг стало настороженным.
— Здесь я не обнаружил кремния, — ответил я, не спуская с него глаз.
— Кремния? А почему вы думаете, что он обязательно здесь должен присутствовать?
— Я его нахожу, как правило, во всех препаратах, которые вы мне передаете. Мы ведь работаем с соединениями кремния?
Последний вопрос я задал, стараясь казаться как можно более безразличным и спокойным, хотя по совершенно непонятной причине сердце у меня сильно стучало. Какое-то сверхчутье подсказало мне, что сейчас я коснулся чего-то такого, что является страшной тайной.