Вдруг послышался его громкий голос:
— Внимание, они идут. По сторонам! О том, где вы находитесь, давайте знать голосом…
До моего слуха донеслось поскрипывание песка. Но звук не походил на шаги многих людей.
— Фернан, кажется, приближается только один человек…
— Да, действительно. Может быть, парламентарий с ультиматумом от Грабера?
Внезапно кромешную мглу прорезал странный гортанный голос Вначале ничего нельзя было разобрать. А после я совершенно отчетливо услышал, что кто-то звал меня по имени.
— Пьер… Мюрдаль… Пьер…
— Тебя, кажется, так зовут, — прошептал Фернан.
— Да, действительно. Но кто?
— Пьер… Я свой… Я свой…
— Кто это может быть?
— Судя по походке, один из них, из каменных. Но откуда он знает, что я здесь, откуда он знает мое имя?
Я напряженно смотрел в темноту. Шаги медленно приближались. Наконец совсем близко показался бледный силуэт.
— Может быть, провокация? — спросил я.
— Вряд ли. Он один. Совершенно один…
— Пьер… Пьер… Мюрдаль… — хрипела приближавшаяся фигура. — Я свой… Я свой… Я…
— Кто ты такой? — спросил я в темноту.
— Я сейчас объясню… Пьер… Я подойду…
Каменный человек подошел совсем близко. Мы вскинули карабины. Арабы стояли за нашей спиной и бормотали молитвы и заклинания.
— Кто ты такой? — спросил я.
— Я Морис Пуассон…
— Кто? — с ужасом воскликнул я.
— Морис Пуассон…
— Тебе не удалось бежать?
— Нет… Пьер… Они меня схватили… Вот… Это очень трудно… В голове все путается… Слушай, что нужно…
Я инстинктивно рванулся к каменному человеку и схватил его за руку. Рука Пуассона была горячая и твердая, как раскаленный камень. Я мгновенно отпрянул в сторону.
— Что они с тобой сделали! — воскликнул я. — Морис, что они с тобой сделали!
|
|
— Теперь ничего не исправишь… В голове все путается… Все… Слушай. Ваше спасение в воде.
— В воде? В какой воде?
— Проберись на водокачку. Там поймешь…
Я слышал, как громко стучали зубы Пуассона, как часто и порывисто он дышал.
— Ты дрожишь? Что с тобой?
— Холод… Адский холод…
Я вытер потный лоб. Воздух был горячим и душным.
— Бедняга. Мы отомстим за тебя, за всех вас, Морис, будь уверен!
— Пробирайся на водокачку… Вода… Все в ней…
Я еще раз тихонько тронул его раскаленную руку, и он как-то странно потоптался на месте, затем, ни слова не говоря, повернулся и стал удаляться в темноту.
— Морис, оставайся с нами! — крикнул я ему вдогонку.
Вместо ответа я услышал все то же громкое лязганье зубов и еще какой-то странный звук, напоминавший хриплый хохот… Он исчез в темноте. Я еще несколько раз окликнул его, но безрезультатно.
Потрясенные, мы несколько минут стояли молча. Тогда заговорил Фернан:
— То, что он сказал, важно. Я не знаю, при чем здесь вода, но, видимо, с ней как-то связано наше спасение.
— До сих пор я думал, что с ней связано наше превращение в таких, как Морис, — заметил я.
— Н-не знаю. Думаю, что Морис не соврал.
— Конечно, нет. Во время испытаний в ангаре я видел Фрелиха. Наверное, когда превращение человека в каменного не полностью завершено, у него остаются проблески сознания. С Морисом они экспериментируют всего три месяца…
— Кому-то нужно идти на водокачку. Мне кажется, что лучше всего идти тебе, Мюрдаль. Ты лучше сможешь там во всем разобраться.
— Хорошо, я пойду.
Фернан отдал приказание Али оставаться у восточной ограды, и мы двинулись через оазис к тому месту, где над территорией полигона возвышалась пальма. Когда мы ее разыскали, на прощание Фернан дал мне свой пистолет. Он пожал мне руку и сказал:
|
|
— Чтобы с тобой ни случилось, не забывай, что здесь остались твои товарищи. Не забывай, вся моя страна охвачена пламенем восстания. Я верю, что Пуассон намекнул на настоящий путь к освобождению. Если все не сделать до завтрашнего утра, дело может плохо кончиться. Не знаю, выдержат ли люди без воды и пищи еще двенадцать часов…
Я попрощался с товарищами и стал карабкаться по дереву.
ДВЕ ВОДЫ
Ночь была черной, и только редкие звезды сверкали в бездонном небе.
Я поднялся над уровнем проволочного заграждения, и внизу засерела полоса песка. Ничего не было видно, кроме контуров малого ангара, в окнах которого вспыхивали кроваво-красные пятна. Красные блики беспокойно трепетали на песке. В воздухе чувствовался едкий запах гари.
Я спрыгнул вниз и, убедившись, что вокруг никого нет, стал осторожно обходить ангар, направляясь к воротам, которые вели к институту.
На мгновение я остановился у окна в малый ангар и заглянул внутрь. Там перед огромным чаном с пылающей смолой сидели люди. Они обступили его, как обступают костер в холодную ночь, и грелись. Они поворачивались к огню то одной, то другой стороной, потирая тело руками. Изредка из помещения доносились глухие возгласы…
Ворота были заперты. Тогда, ухватившись за металлические перекладины, я стал карабкаться вверх и, достигнув вершины, перебрался на противоположную сторону. Пот градом катился с моего тела. Я судорожно сжимал в руках пистолет.
|
|
Кругом все, казалось, вымерло. Может быть, Грабер бежал? А как же каменные солдаты? Неужели Грабер так просто решил с ними расстаться? Вскоре я заметил, что сквозь штору одного из окон на втором этаже пробивалась узкая полоска света. Значит, там кто-то был.
Водокачка соединялась с главным зданием воздушным пролетом. Я подошел вплотную к круглому бетонному сооружению и заметил, что на высоте первого этажа вверх поднималась металлическая лестница. Дотянуться до нее было невозможно.
Бродя вокруг башни, я внезапно натолкнулся на грузовик с цистерной. В ней привозили воду и затем перекачивали вверх. Как ее перекачивали?
Я стал шарить вокруг цистерны. По-видимому, она должна иметь слив в нижнем днище. Когда я забрался под грузовик, то чуть не полетел в яму: прямо под кузовом машины в бетонной площадке находился сливной люк.
У меня не было ни спичек, ни фонаря, и поэтому пришлось действовать ощупью. Держась рукой за ось автомобиля, я осторожно спустился в люк, и вскоре мои ноги коснулись дна.
Бетонированный сток уходил круто под углом вниз. Я буквально съехал по скользкой поверхности и уперся ногами во что-то металлическое. Здесь я смог выпрямиться во весь рост. Без сомнения, я попал во внутреннее помещение.
Я хватался за какие-то предметы, переступал через трубы, случайно чуть не свалился в яму и, наконец, примостился на небольшой площадке. Нужно было ждать до рассвета: без спичек и без фонаря я ничего не смог сделать.
Усевшись поудобнее, я приготовился ждать. Но вот вдруг сверху брызнула вспышка яркого света. Там на мгновение приоткрылась дверь, и в вырвавшемся потоке света я увидел, что сижу на ступеньке спиральной лестницы над краем железного чана. Дверь закрылась, но в моем мозгу картины помещения как будто сфотографировались. Держась рукой за трубу, я стал медленно подниматься по лестнице. Через минуту я уже стоял у двери, сжимая в руке пистолет.
Несколько секунд я прислушивался, затем сильным толчком отворил дверь и ворвался в просторный, ярко освещенный зал. Я увидел женщину, которая в это мгновение поворачивала на громадном баке никелированную ручку. Она обернулась и хрипло вскрикнула. Это была фрау Айнциг.
— Извините, мадам, за беспокойство, — процедил я сквозь зубы. — Советую вам вести себя благоразумно.
Она таращила на меня обезумевшие от ужаса глаза. Я заметил, что ее рука медленно шарила по стене.
— Отойдите от стены и не пытайтесь звать на помощь. Вы знаете, что в том, что может произойти, пострадаем мы в одинаковой мере.
— Как вы сюда попали? — спросила она, едва шевеля губами.
— Это не так уж и важно, мадам. Меня больше интересует, что вы здесь делаете?
— Я… я…
— Прошу вас, садитесь, — приказал я, указывая дулом пистолета на небольшую металлическую табуретку.
Она покорно села, не сводя с меня бесцветных вытаращенных глаз.
— Вы мне расскажете все по порядку, или я должен задавать наводящие вопросы, мадам?
— Что вам нужно?
— Откуда в водопровод, снабжающий ваш отряд водой, поступает щелочь?
Она бросила короткий взгляд вправо. Я увидел вделанный в стену металлический бак, на котором большими красными буквами было написано: КОН.
— Ага, едкий калий? И много нужно добавлять его в воду, чтобы ваши жертвы не окаменели?
— Пэ-аш должно быть четыре и пять десятых, — хрипло ответила она.
— Ну, а что будет, если мы выключим щелочь? Она ничего не сказала, а только злобно зашипела.
— Вот это мы сейчас и сделаем, — сказал я. — Прошу встать и следовать за мной.
Айнциг боком пошла к баку со щелочью и стала медленно заворачивать кран.
— Сильнее, сильнее! Нужно, чтобы в воду не попало ни капли щелочи! — приказал я.
Она завернула кран изо всех сил.
— Все?
— Нет, не все, — сказал я, пристально вглядываясь в ее посеревшее лицо.
— Что еще?
— А где сосуд с катализатором, который вы добавляете в питьевую воду, чтобы в организме происходило замещение углерода кремнием?
Она молчала.
— Фрау Айнциг, у вас есть единственный шанс несколько смягчить свою судьбу. Вы понимаете, сейчас вам ни “Уестерн биокемикал”, ни “Хемише Централь” не помогут. Судить вас будут новые местные власти. Где катализатор и как он вводится в питьевую воду?
Ее лицо от злости и страха стало синим. Она медленно пятилась вдоль стены, не сводя глаз с пистолета. Мы медленно обошли все круглое помещение и остановились у продолговатой полки, закрытой металлическим щитом.
— Это здесь.
— Открывайте.
— У меня нет ключа.
— Мадам, не заставляйте меня прибегать к силе. Я не люблю грубо обращаться с женщинами, даже с такими, как вы.
— Дегенерат… — шептала она.
— Для вас тоже есть название.
Айнциг вытащила из нагрудного кармана халата ключ и открыла полку. Здесь в один ряд выстроились двенадцать небольших бачков из темно-желтого стекла, от которых тонкие стеклянные трубки отходили к водопроводным кранам.
— Ого! Целых двенадцать. Зачем так много? Ага, понимаю. В зависимости от того, над кем вы собирались произвести свой дьявольский эксперимент, тот бачок и наполнялся катализатором. При помощи воды вы распространили свою власть на всех сотрудников института?
— Вы очень сообразительны, Мюрдаль, — процедила она, оправившись от первого приступа страха. — Что я теперь должна делать?
— Теперь расскажите, кому какой бачок предназначен.
— Этого я не знаю.
— Жаль. Впрочем, это не трудно догадаться. Все они наполнены раствором, кроме одного. Кому это повезло, кого вы пощадили?
— Я не знаю. Я не наполняла.
— Вот как! А я думал, что это ваша обязанность. Итак, куда идет труба от пустого бачка?
— Говорю вам, не знаю.
— Ну так я знаю, мадам Айнциг. Она идет в апартаменты доктора Грабера и, по-видимому, в ваши…
Айнциг оскалила зубы и хотела изобразить что-то вроде улыбки.
— Вы ошибаетесь, мистер Мюрдаль…
— Посмотрим. Отсоедините крайний бачок и перелейте жидкость в пустой.
Ее лицо снова исказил ужас.
— Я этого не сделаю, — прошипела она.
— Значит, я угадал. Вот видите. А вы считали себя умней всех. Выполняйте то, что я вам приказал.
— Нет! — взвизгнула она.
— Тогда я это сделаю сам. — Я не позволю! Я… Я…
Она сорвалась с места, молнией пересекла зал и скрылась в двери, в которую недавно вошел я.
— Стойте, стойте! — закричал я.
Но было поздно. Я услышал, как она споткнулась и загромыхала с огромной высоты вниз.
Стрелять не было необходимости. Снизу донесся глухой удар. После водворилась мертвая тишина. Я понял, что с ней все было кончено.
Я вернулся к полке с темно-желтыми сосудами, отсоединил один от крана и перелил содержимое в пустой бачок. Рукояткой пистолета я разбил остальные сосуды, и жидкость с ядовитым эликсиром вылилась на пол.
Теперь оставалось только ждать.
ГЛИНЯНЫЙ БОГ
Когда наступило утро, я обнаружил, что водокачка была прекрасным наблюдательным пунктом. Через три окна хорошо просматривалась окрестность вокруг. Были видны бараки, в которых находились лаборатории, как на ладони лежал испытательный полигон и слева от него раскинулся оазис алых пальм. Мне не нужно было возвращаться в оазис, потому что я знал, что очень скоро с каменной армией Грабера будет покончено. Нужно было находиться здесь, чтобы не позволить кому-нибудь заменить фрау Айнциг у пулемета.
Я уставился в оазис и с волнением стал ждать, что будет дальше. Пока что только я один знал, что армия Грабера обречена. Странно, я не чувствовал угрызения совести за то, что по моей вине все эти бывшие люди погибнут. Они уже погибли. Они давно стали бездумными, несчастными автоматами, обреченными влачить страшное бремя противоестественного существования. Они духовно и физически убиты Грабером, и только их окаменевшая оболочка напоминала о былом человеческом облике.
Солнце поднялось над пальмами, и кремниевая рота снова вышла на поле боя. Отряд Фернана разошелся среди грядок. Каменные истуканы начали свое неутомимое преследование…
Сверху было хорошо видно, как то один, то другой каменный человек наклонялся над грядками и пил воду. По мере того, как солнце поднималось выше, они все чаще и чаще обращались к воде.
В конце второго часа “шахматной” войны я увидел, как один солдат Грабера, сделав несколько шагов, остановился. Он застыл в необычной позе, подняв одну ногу и руку. Араб, которого он преследовал, что-то крикнул. В это мгновение застыл еще один, затем еще и еще. Вес это произошло молниеносно быстро. Пространство, где только что шла сложная комбинационная война на измор, стало походить на кладбище с каменными статуями или на музейный двор, куда свезли и поставили скульптуры эпохи палеолита.
Вначале нерешительно к окаменевшим людям стали подходить мои товарищи. Не доходя нескольких шагов, они пытались ткнуть их карабином, и, убедившись, что каменные люди мертвы, подошли совершенно близко.
Я сбежал вниз по спиральной лестнице и здесь на мгновение остановился у неуклюже согнувшегося трупа Айнциг. Ее глаза были широко раскрыты, и в них застыла звериная злоба ко всему живому…
Фернан быстро отдавал распоряжения своим товарищам. Одни должны были расположиться вдоль асфальтовой дороги, ведущей к выходу, другие осмотреть бараки. Несколько человек остановилось у входа в трехэтажное здание, где находился штаб Грабера.
— Такое впечатление, что внутри никого нет, — сказал Али.
Я посмотрел на грузовики, стоявшие справа. Теперь их было не три, а два.
— Наверное, кое-кто уехал. Нужно быстрее кончать. Неужели Граберу удалось бежать?
Фернан подошел к двери и изо всех сил толкнул ее ногой. Она чуть-чуть приоткрылась и затем снова захлопнулась, как будто с противоположной стороны на нее навалили мешки с песком.
— Ну-ка помогите мне.
Мы все нажали на дверь, и она с трудом подалась. В темной узкой прихожей мы увидели двух мертвых солдат, в нелепой позе валявшихся на полу. У одного из них рот был забит песком, у второго песок был зажат в руке.
— Что это? — удивленно воскликнул Фернан. — Кто втолкнул им в глотку песок?
— Никто. Они сами. Один успел, а другой нет, — сказал я.
Справа, на уровне первой ступеньки лестницы, ведущей в подвал, к стене была прикреплена водосточная раковина с краном. Я указал на кран и пояснил:
— Все дело в этом. В воде. Я над ними сыграл ту же шутку, которую они неоднократно повторяли над своими жертвами.
Я рассказал обо всем, что случилось на водокачке.
— Может быть, и Грабер в таком же состоянии?
В это время со второго этажа в сопровождении нескольких людей сбежал Али. Лицо его выражало ужас.
— Что с Грабером? — спросил я.
Он хрипло пробормотал:
— То же, что и с его телохранителями. Вот, смотрите.
Он протянул мне руку, но не свою, а ту, которую он держал как палку…
Глина. Обыкновенная глина. Это была рука, сделанная из глины. Она ломалась и крошилась… Я сломал ее чуть-чуть повыше локтя и после у самой кисти. В ней совершенно не было кости.
— Кусок Грабера. Кусок глиняного бога, — с презрением произнес Фернан и, выпрямившись, пошел к товарищам, которые курили в стороне.
Я с отвращением отбросил куски глины в сторону…
Пустыня… Неужели кошмар кончился? По черной асфальтовой полосе шел наш отряд. Двадцать миль это не так уж и много. Вдруг воздух задрожал от гула приближающихся самолетов. Вот они пролетели над нами — один, второй, третий. Металлические птицы без опознавательных знаков. Они шли совсем низко и, не долетая до института Грабера, ложились на правое крыло и разворачивались. Через минуту послышались взрывы. Их было много, на горизонте к небу поднималось бурое облако. Самолеты кружили над местом, которое мы покинули час тому назад. Они с тупым упорством сбрасывали бомбы.
Взрывы. Много глухих взрывов в пустыне. Услышит ли о них мир? Узнает ли он, как извращенная наука издевается над людьми? Неужели люди разрешат граберам существовать на нашей планете?
— Между прочим, Фернан, куда вы и ваши товарищи направитесь сейчас? — спросил я.
Он улыбнулся.
— Домой. У нас много дел дома. Нужно сделать так, чтобы никто и никогда не совершал преступлений на нашей священной земле.
СУЭМА
Поздно ночью ко мне в купе громко постучали. Я, сонный, вскочил с дивана, не понимая, в чем дело. На столике в пустом стакане подрагивали чайные ложечки. Включив свет, я стал натягивать ботинки. Стук повторился громче, настойчивее. Я открыл дверь. В дверях я увидел проводника, а за ним — высокого человека в измятой полосатой пижаме.
— Простите, дорогой товарищ, — полушепотом сказал проводник, — я решил побеспокоить именно вас, потому что вы в купе один.
— Пожалуйста, пожалуйста. Но в чем дело?
— К вам пассажир. Вот… — И проводник сделал шаг в сторону, пропуская человека в пижаме. Я с удивлением посмотрел на него.
— Видимо, у вас в купе маленькие дети? — осведомился я.
Пассажир улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Я отстал от своего поезда.
— Входите, — любезно предложил я.
Он вошел, осмотрелся и сел на диван, в самый угол, возле окна. Не говоря ни слова, облокотился о столик и, подперев голову обеими руками, закрыл глаза.
— Ну, вот и все в порядке, — сказал проводник, улыбаясь. — Закрывайте дверь и отдыхайте.
Я задвинул дверь, закурил папиросу и украдкой стал разглядывать ночного гостя. Это был мужчина лет сорока, с огромной копной блестящих черных волос. Сидел он неподвижно, как статуя, и даже незаметно было, чтобы он дышал.
“Почему он не берет постель? — подумал я. — Нужно предложить…”
Повернувшись к попутчику, я хотел было сказать ему это.
Но он, словно угадав мою мысль, произнес:
— Не стоит. Я говорю, ко стоит заказывать постели. Спать я не хочу, а ехать мне недалеко.
Ошеломленный его проницательностью, я быстро забрался под одеяло, тщетно пытаясь заснуть. Сон пропал.
“Черт знает что такое! Новый Вольф Мессинг… угадывает мысли!” — подумал я и, пробормотав что-то невнятное, повернулся на другой бок и широко раскрытыми глазами уставился в полированную стенку. Наступило напряженное молчание.
Любопытство взяло верх, и я снова взглянул на незнакомца. Он сидел в прежней позе.
— Вам свет не мешает? — спросил я.
— Что? Ах, свет? Скорее он мешает вам. Хотите, потушу?
— Пожалуй, можно…
Он подошел к двери, щелкнул выключателем и вернулся на свой диван. Когда я привык к темноте, то увидел, что мой сосед откинулся на сиденье и заложил руки за голову. Вытянутые ноги его почти касались моего дивана.
— И как это вас угораздило отстать от поезда? — снова заговорил я.
— Это произошло ужасно нелепо. Я зашел в вокзал, присел на скамейку и задумался, пытаясь доказать самому себе, что она не права… — ответил он скороговоркой. — Поезд тем временем ушел.
— Вы что же, поспорили с какой-нибудь… дамой? — допытывался я.
В полумраке я заметил, как он выпрямился и рванулся в мою сторону. Я настороженно приподнялся.
— А при чем тут дама? — раздраженно спросил он.
— Но ведь вы же сами сказали: “Доказать самому себе, что она не права”!
— По-вашему, всякий раз, когда говорят “она”, имеют в виду даму? Кстати, эта нелепая мысль как-то появилась и у нее. Она считала, что она — дама!
Всю эту галиматью он произнес с горечью и даже злобой. Я решил, что рядом со мной не совсем нормальный человек, которого следует остерегаться. Однако мне хотелось продолжить разговор. Встав с дивана, я закурил, главным образом для того, чтобы при вспышке спички получше разглядеть своего спутника. Он сидел на краю дивана, глядя мне в лицо черными блестящими глазами.
— Знаете, — начал я как можно мягче и примирительное, — я литератор, и мне кажется странным, когда говорят “она права” или “она считала” и при этом не имеют в виду особу женского пола.
Странный пассажир ответил не сразу:
— Когда-то это было верно. В наше время это уже не так. “Она” может быть и не женщиной, а просто условным сигналами привычного нам кода, при помощи которого в нашем сознании вызываются представления о роде предмета. Есть иностранные языки, которые вполне обходятся без рода. Например, неодушевленные предметы в английском языке все, за немногим исключением, не имеют рода. В романских языках нет среднего рода…
“Ого, — подумал я. — Он, видимо, лингвист!”
— Кстати, — прервал я его, — оригинальный язык — английский. По сравнению с русским он удивляет простотой и однообразием своих грамматических форм.
— Да, — ответил он, — это хороший пример аналитического языка, где довольно экономно используется система кодирования.
— Система чего?
— Ко-ди-ро-ва-ни-я, — ответил он по слогам. — Система условных сигналов, имеющих вполне определенный смысл. Слова являются такими сигналами.
Я изучал грамматику нескольких языков, но, признаться, не встречал таких терминов, как “кодирование” и “сигналы”. Поэтому я спросил:
— А что вы понимаете под кодированием?
— В общем случае кодирование — это система изображения какого-либо слова, фразы или целого понятия условными знаками или сигналами. Если говорить о грамматике, то, скажем, окончания множественного числа существительных — это сигналы, при помощи которых в нашем сознании возникает представление о множественности предмета. Например, мы говорим “вагон” и представляем себе один вагон. Стоит добавить к этому слову “ы” — “вагоны”, и мы представляем множество вагонов. Буква “ы” и есть тот сигнал кода, который модулирует наше представление о предмете.
— Модулирует? — переспросил я.
— Ну да, меняет.
— Скажите, а зачем все эти “коды”, “сигналы”, “модулирует”? Ведь в грамматике есть своя, вполне удобная терминология.
— Суть не в терминологии. Дело здесь значительно глубже. Легко показать, что грамматика, как, впрочем, и сам язык, далеко не совершенна. Ведь вы только подумайте! В русском языке около ста тысяч коренных слов, составленных из тридцати пяти букв алфавита. Если предположить, что длина каждого слова в среднем равна пяти буквам, то получится около пятисот тысяч буквосочетаний, которые культурный человек должен запомнить. А кроме того, множество грамматических форм, окончаний, спряжений, склонений и так далее.
— А как же иначе? — спросил я, не понимая, к чему клонит этот необычайный “языковед”.
— Ну, например, можно было бы сократить алфавит. Если вы возьмете, скажем, десять последовательных цифр, от единицы до десяти, то при экономном использовании из них можно составить около четырех миллионов различных знакосочетаний. Таким образом, нет необходимости иметь в алфавите тридцать пять букв. Более того, вместо десяти различных цифр можно вполне обойтись определенными комбинациями только двух: ноля и единицы.
Когда мой собеседник высказал это забавное соображение, я мысленно представил себе книги, сплошь состоящие из столбиков цифр, и мне стало, как говорится, и грустно и смешно.
— Ну, знаете, книги, написанные вашим алфавитом, будут очень скучными. Их противно будет держать в руках. Как на вашем языке зазвучат стихи:
Один, один, ноль-ноль, ноль-ноль,
Один, ноль-ноль, один, один,
Один, один, один, ноль-ноль,
Ноль-ноль, ноль-ноль, ноль-ноль, один!
А как легко будет писать их!
Я не выдержал и захохотал.
— Черт возьми, я не понимаю, почему вы так против нолей и единиц! — угрюмо спросил мой спутник. — Вы, кажется, знаете какие-то иностранные языки?
Я почувствовал, что он начинает злиться.
— Да, английский, немецкий, немного французский.
— Хорошо. Как по-английски будет “слон”?
— Elephant, — ответил я.
— И вас это не смущает? — спросил он.
— А что же здесь такого?
— А то, что в русском слове “слон” только четыре буквы, а в английском в два раза больше! — прокричал он. — И, тем не менее, это вам не мешает и в первом и во втором случае представлять себе именно слона, а не верблюда или трамвай. Кстати, в русском языке “трамвай” на три буквы больше, чем в английском слове “tram”, а соответствующее немецкое слово “Strabenlahn” намного длиннее английского и в полтора раза длиннее русского слова, и вы охотно с этим соглашаетесь. Вы считаете это в порядке вещей. Это вам не портит ни поэзии, ни прозы. Вы считаете вполне возможным переводить с одного языка на другой. А вот переводить в ноли и единицы вы не желаете!
Ошеломленный такой постановкой вопроса, я поднялся с дивана и уселся напротив своего собеседника. Его темный профиль казался мне воинственным.
Не дождавшись, что я ему отвечу, он продолжал:
— Поймите же, что дело не в словах, а в том, что эти слова выражают, вернее — какие образы, мысли, понятия, ощущения они вызывают к жизни в вашем сознании. Павлов, изучая высшую нервную деятельность животных и человека, первый указал, что человеку свойственна вторая сигнальная система, основой которой является слово, способное вызвать самые сложные чувства. Слово — это код для обозначения предметов и процессов внешнего мира, и этот код часто действует на человека подобно самим объектам внешнего мира. Вы понимаете это?
— Немного…
— Если вы соглашаетесь с этим, то должны согласиться и с другим. В некоторых случаях представляется удобным придумать единообразный и по возможности простой код, для того чтобы перевести на него все сигналы внешнего мира, которые действуют на человека. Вы понимаете, что я хочу сказать? Не только слова, но вообще все сигналы. Ведь мы живем в мире бесконечно многообразном. Мы его воспринимаем всеми имеющимися у нас органами чувств. Все его сигналы заставляют нас двигаться, чувствовать, мыслить… От чувствительных нервных окончаний эти сигналы идут в высшие разделы нервной системы — в мозг. Представляете ли вы, в каком виде сигналы, воспринятые нами из внешнего мира, идут по нашим нервам в мозг?
— Нет, не представляю, — ответил я.
— Они идут закодированными, и код этот состоит из нолей и единиц!
Я хотел было запротестовать, но мой собеседник уже продолжал:
— Нервная система вполне единообразно кодирует все сигналы внешнего мира. Читаете ли вы стихотворение или слушаете, как его читает кто-то другой, — зрительные нервы глаза или слуховые нервы уха посылают взамен каждого услышанного или прочитанного вами слова именно сладчайшую последовательность нолей и единиц.
— Ересь какая-то! — воскликнул я и, подойдя к двери, зажег свет. Затем я посмотрел на моего спутника, который был в крайнем возбуждении.
— Дайте папиросу, — попросил он. — Думал, брошу курить, но, кажется, ничего не выйдет.
Я молча протянул ему папиросы и зажег спичку. Он несколько раз глубоко затянулся и через минуту начал один из самых удивительных рассказов, которые мне когда-либо доводилось слышать.
— Вы, конечно, читали об электронных счетно-решающих машинах? Это замечательное достижение современной науки и техники. Машины выполняют сложнейшие математические вычисления, которые часто не под силу человеку. Они могут решать такие задачи, что дух захватывает. И решают в течение нескольких часов, в то время как человеку для этого необходимы месяцы и даже годы. Я не буду вам рассказывать, как построены эти машины. Так как вы литератор, то все равно в этом ничего не поймете. Я только обращу ваше внимание на одно очень существенное положение: при вычислениях эта машина имеет дело не с числами, а с их кодами. Прежде чем задать задачу такой машине, все числа кодируются; причем кодируются при помощи нолей и единиц, тех самых, которые вам так не понравились. Вы спросите, почему эти ноли и единицы так назойливо фигурируют в нашем разговоре? Это очень просто. Электронная машина складывает, вычитает, умножает и делит числа, представленные в виде электрических импульсов. Единица — это значит “есть импульс”, ноль — “импульса нет”.
— Я не против кодирования нолями и единицами цифр. Но при чем тут слова? При чем тут ноли и единицы, которые, как вы утверждаете, доводят до моего сознания прелесть поэзии? — возразил я.
— Не торопитесь, всему свое время. Хорошо уж и то, что вы убеждаетесь в пользе нолей и единиц. Теперь представьте себе электронные машины для вычислений — огромные агрегаты, в которых с колоссальной скоростью проделываются различные математические операции с электрическими импульсами.